В Санкт-Петербурге все как и полагается: серо и сыро. У Максима внутри все точно так же, и вдобавок ещё выжато до последней капли все последние дни. До последней капли точно, потому что прошедшие недели две он себя чувствовал половой тряпкой и никак иначе. Той, которой квартиру раз двадцать отдраили и в мусорный бак выкинули.
Те самые тридцать два ученика вдобавок ему кажутся чем-то непосильным, когда утром половину из них он найти не может в этой суете.
— Ну, а проблемные эти вечно, где? Шарипов с Терновым?
Нормальных самых, из числа послушных, мать Видякиной — Елена Сергеевна, пытается в коридоре выстроить, как в первом классе совсем: и то тщетно. Несколько девочек из номера кричат, что им нужно ещё минут пять — голову досушить; особо отличившиеся на ресепшене интернет ловят; а про «проблемных» и вовсе лучше бы молчать, но одна девочка Максиму Дмитриевичу докладывает, что те в пятерку, что через дорогу, ушли за сигаретами. Он уже даже наплевать собирается на них, но парни из-за угла выходят спустя полминуты. Максу, по сути, наплевать в целом, он придерживается мнения, что не дети уже они. Но почему-то Кошелеву глазами все равно ищет и успокаивается, когда ее в самом конце с другом лучшим видит: потерять ещё одну
проблемную не хочется.
Непонятно: как он вообще ещё что-то делает? Он ведь детей не любит, но Кошелеву…
— Максим Дмитриевич, а если мы хотим сами пойти погулять?
Гринберг с Майер в обнимку, которая вырывается тщетно, снова под руку лезет, как без этого.
— Расхотите.
— Да что мы в этом Эрмитаже забыли? — девушка на этот раз хнычет, на что тут же Елена Сергеевна им лекцию читать начинает, что вся ответственность лежит на плечах взрослых, и «что они будут делать, если кто-то потеряется?».
Макс, по мере возможности, отходит покурить пару раз, прежде чем они организованной-не-организованной толпой из отеля их небольшого выходят и в метро проезжают около пяти станций. Работа у него действительно нервная, и он, кажется, в полной мере на себе ответственность и серьезность чувствует в первый раз: хоть это от мыслей терзающих отвлекает. Понимает, как, будучи сам учеником, проблемы создавал насущные взрослым. Понимает, чего учителя все такие зануды и уже и не шутит почти в любимом 11 «В» на равных. Между перекурами пересчитывает всех по нескольку раз — на входе в метро, в вагоне, где недостает парочку человек, которые, как оказывается, поехали в соседнем; на улице вообще глаз спускать нельзя: приспичит кому-то фотку сделать на фоне красивых улочек — считай, он влетел.
А учитывая, что слово «собственная неорганизованность» всегда оказывалось в криках родителей, когда те его отчитывали за очередной косяк, да и Сережа слово «рассеянность» использует непростительно часто, — ему особенно тяжело приходится.
Вроде, по внутреннему состоянию, хочется с девочками этими пойти поболтать, с той же Дианой, к примеру, а вместо этого с ее мамой, что старше его лет на пятнадцать, не меньше, сидит на конце вагона без сил.
«Будь проклята работа учителем» повторяет.
И такую мелкую деталь, как все-таки лужа, в которой он свой белый кроссовок запачкал, мимо не проходит.
Он ведь по молодости, в отличие от девяноста процентов нищих музыкантов и творческих людей, в Петербург никогда не стремился. Не по душе ему эта серость, в последние так лет пять жизни ее предостаточно. Макс в принципе остается при мнении, что не место главное — а люди, которых он проебал абсолютно благополучно.
Но ему мстит кто-то, что-то определенно, раз в город разводных мостов и эстетики влюбленных парочек приводит в компании подростков переходного возраста.
А Анисимов знает, судьбе есть ему за что мстить.
На улице чуть больше нуля градусов, и момент, когда он понимает, что в конец на себе эту ответственность тянет, происходит, когда видит на девочках тонкие куртки кожаные и думает, ну не дуры ли. Хотя «дура» про одну только думает, про ту, что в конце идет с Бурцевым под ручку и едва ли зубами не стучит от холода конца октября.
Вовремя все-таки себя останавливает на мысли, что раньше и
до сих пор наплевать ему было, главное — чтобы девушка красивая была. Он не заботится о девушках, которые с ним на одну ночь.
Сам же засовывает руки в карманы огромной куртки и капюшон натягивает вместе со словами про себя «она не твоё дело, дурак».
— Сколько раз вам повторять: не разбредаемся куда глаза глядят. Ходим все вместе, пожалуйста.
Елена Сергеевна сама уже, видимо, была на исходе, когда время еще было не больше двенадцати утра, и когда ее не слушала даже собственная дочь, что под руку с Хабибом о какой-то непонятной ему романтике болтает.
Так не кстати Максим про себя подмечает несколько раз, как Олег к Кошелевой, которая с другом своим весь класс замыкает, а иногда и отстаёт, назад метается от Шарипова и обратно. Словно девиз «не твоё дело» уже позабыт за пару минут. Слышит смех громкий самым краем уха и что-то вроде «дурак», но слишком по-доброму. И одни и те же слова в себе повторяет раз за разом
уже две недели.
Очередь в музей не такая уж и длинная как для утра понедельника, когда половина Питера на работу спешат, а туристы среднестатистические ещё отсыпаются в номерах. Гораздо более проблематичным оказывается заинтересовать подростков в том, в чем Макс сам крайне не заинтересован. Они, в лучшем исходе, просто бродят по разным залам, над очередной картиной смеясь или, точнее, шуткой глупой.
Сам для себя, как уже говорилось выше, он ничего даже синонимом к заинтересованности не находит. Скучно-скучно-печально, что искусство великих никого из нынешних старшеклассников и молодежи не вдохновляет. Наверное, это они потерянное поколение, как любят взрослые говорить, или просто Анисимов один такой, красоту видит в совсем простых, не возвышенных вещах, и культ на популярность презирает.
— И все-таки, очень красивое творчество, — болтает без умолку Елена Сергеевна, глядя на очередную картину.
Он ей только согласие неразборчиво буркает и дальше идёт, на все ее комментарии реагирует однозначно.
— Давайте все на фотку общую возле этой картины, — все так же с особым энтузиазмом продолжает она.
А парень слышит парочку недовольных вздохов за спиной уже, и сам всех подгоняет: «живее, живее, не на поминках все-таки».
— Конечно, уж там-то поинтереснее, — фыркает Хабиб, за что получает по спине неслабый такой удар от Максима Дмитриевича.
Как и не уезжали никуда, честное слово, если бы только не толпы туристов и называемая особая питерская атмосфера.
— Девчонки, давайте вперед, вас не видно. Не волнуйтесь, никуда эти фотки не попадут, в инстаграм никто не заставляет выкладывать ничего. Это просто для родителей, — учитель на настоящего учителя походит. — Софа с Илоной, не пытайтесь спрятаться, я вас вижу.
Женя, хватит закрывать лицо.
Так,
а Кошелева куда делась?
Ее одноклассники плечами пожимают, переговариваясь тихо, а Максим все матерные слова перебирает в голове, которые в один вопрос сводятся: «почему с ней столько проблем?».
Помнит, последний раз видел в одном из первых залов, помнит, под ручку с Даниилом шла. Так чего ее парень потерял?
Чуть ли не бежит, чуть ли не сносит прохожих. Случиться тут мало что могло, но узнай ее родители, что он ребенка потерял — ему всеми матёрыми и не-а иными словами конец. А повторить стоит, что она ре-бе-нок из тех, за которых он поголовно несет ответственность, даже у директора за инструктаж по безопасности расписывался.
Но, если по-честному, то, конечно, это не главное, что его волнует. Больше, вообще, он все-таки злится, что опять все не так идет. Самую маленькую долю беспокоится, хотя и что с ней случится в музее? Но вот, с ее-то умением попадать в неприятности и, опять же, крайней глупостью — хотя, в принципе, она девчонка не глупая, но учитывая, как легко она с ним в ту ночь в туалет пошла, отчитать ее хочется.
А находит он ее все-таки быстро: как и предполагал, в одном из первых залов, в одном из самых больших и роскошных по оформлению, сидящей на одной из скамеек с блокнотом.
— Черт тебя подери, Кошелева.
Та вздрагивает слишком резко и тетрадку свою захлопывает едва ли не перед его носом:
— Максим Дмитриевич, да я бы вас догнала.
Он пытается отдышаться от быстрого шага: почти десять лет с прокуренными легкими и нездоровым образом жизни с приставкой не огромнейшей дают о себе знать.
— Ну почему просто нельзя было идти со всеми? Не человек, а проблема.
Спустя парочку секунд только осознаёт, что именно говорит.
— Да и без вас знаю, — усмехается она, хотя звучит как-то обиженно в форме «ну уж простите, что я вам на голову свалилась».
Низкую самооценку девочки, наверное, которая словно тонкий лед, на котором и так трещин несколько, он растоптал. Но думает одно — поосторожнее надо быть со словами.
— Что ты тут делала?
Она края блокнота в руках перебирает, парочку раз пальцами постукивает, негромкое «рисовала» выдыхает с лицом «а то не видно».
— Ты же художница, да?
Вспоминает их вторую встречу в классном кабинете, и первую в роли учителя и ученицы. Он тогда и думать ни о чем не мог, кроме как о том, что эти пальчики на его спине принадлежали девочке-семнадцатилетке. Крайне не о том, что в этих пальцах еще и карандаш с кистью могут оказаться.
— Не совсем, я не училась нигде. Я для себя рисую.
— Учиться не главное, главное — уметь, Крис. Покажи, что там?
Кошелева упирается несколько раз, про неумение говорит что-то, и что рядом с такими картинами ей своё творчество показывать не стыдно, а непростительно. Но тетрадка с коричневым переплетом и двумя стикерами на обложке все-таки попадает в руки Максиму, вместе с принятием каким-то той мысли навязчивой, что он ее теперь не только выебать в туалете клуба хочет.
Итак, она ему всю тетрадь показывать категорически отказывается, открывая только последние парочку страниц. На одной женщина старая с котом на цепи, на другом она, видимо, маркеры расписывала и вид из окна поезда зарисовала — говорит, покажет ему только рисунки за начало поездки, дальше может не уговаривать. На отдельном развороте потолок того же зала с люстрой огромной, с дорисованными самой Кристиной узорами на потолке и маленькой надписью в углу «сильные стороны в песнях поломанных».
У парня, кстати, в тот момент весь мир к пяткам уходит в который раз с этой девчонкой.
— Что за надписи?
Она пожимает плечами по-детски:
— Из песни одной. Они вообще-то не значат ничего, но звучит неплохо.
Максим про сильные стороны, конечно, не очень, но про песни поломанные не понаслышке знает. Только проблема в том, что его сейчас всего, блять, сломает.
Помнит же прекрасно, как текст к этой песне писал три бессонные ночи. Помнит, как ее в айтюнс не пропустили, и как бросил на нее все надежды, оставив одно аудио в группе вконтакте, где две тысячи человек и, от силы, песню слушало порядка ста.
Кошелева не должна была попасть в эту сотку.
Ее и так невъебенно много в его жизни, того и глядишь — Анисимов в судьбу верить начнёт.
А ее слишком много — факт.
В жизни постоянно то избыток, то крайний недостаток. Но, несмотря на сугубые факты в одну сторону, он решить пока что не может, много ли ее или мало до прилагательного «катастрофически»?
Речь, на самом деле, скорее всего идет об избытке дурацких совпадений и недостатке точек над «и». Обстоятельства напросто обычные, под которые приходится подстраиваться: все это, от ее просьбы сигарету одолжить до последнего поцелуя, который он не помнит ни разу.
И на языке вертится одно только «невозможно, блять», которое он проглатывает с глотком воды.
— Красиво, — проводит по картинке рукой, пальцем надпись закрывая.
Девчонка смущенное «спасибо» выдаёт, пока он печатает Сереге пару слов:
я ебал
13.26
— Насколько серьезно этим всем увлекаешься?
Опять же, она — кажется, не из тех, кто хвастается о своих достижениях направо и налево, всем потакает, поэтому ко вниманию не к ней самой, а к ее личности Кристина не привыкла крайне. Это заметно.
— Собираюсь в универ на архитектуру, если пройду туда вообще как самоучка. Да и родители толкают на экономический, хотя им, вроде как, и должно быть все равно.
Максим, за почти два месяца знакомства с ней, о ее жизни вне школы все еще не знает ничего абсолютно, но уясняет для себя, что ее родители вряд ли сильно дочерью дорожат.
Тут факты налицо, он не говорить не может — как-то с лучшим другом тем же болтал до тех пор, пока тот его не послал.
Он на собраниях, где из тридцати двух родителей, как правило, обычно бывают около двадцати семи, их не видит ни разу.
За несовершеннолетнюю дочь в час ночи не переживают, хотя в этом пункте он и сам проебался.
И «как можно так не следить за ребёнком?» спрашивает он у Сереги где-то под конец сентября.
Анисимов выводов делать окончательных не может, но все же.
— Не теряй потенциал, не ломай жизнь. Говорю как экономист, который четыре года курсачи покупал и диплом едва ли сдал на одном «пожалуйста».
Серега-брат
кого?
13.28
Кошелева ускориться знает
13.28
и кто знает, че ещё она знает
13.29
А Кристина там, на фоне, усмехается искренне совершенно, говорит что-то про то, что как ему такому доверили детей. Тему переводит умело, но искренне.
Серега-брат
да ты заебал
13.33
для тебя хоть кто-то кроме неё существует?
13.33
да ты не понимаешь
13.34
— Пойдемте к классу, Максим Дмитриевич, Вас, наверное, тоже потеряли.
Серега-брат
все, мы тебя потеряли
13.34
За окном дождь в очередной раз бьет новой силой, но Максиму уже не отмыться этими каплями точно. Он — потерян.
