Сожитель

Наташа не то чтобы хочет, чтобы этот небольшой эксперимент Роджерса провалился. Просто — если бы это случилось, если бы его сожитель съехал через первую же неделю, тем самым дав Роджерсу понять, что его идея жить с кем-то (особенно гражданским) была Очень Плохой, то Наташа бы только обрадовалась. Но никто ни от кого не съезжает. Идут недели, затем месяцы, и Джеймс Б. Барнс все еще живет в одной квартире со Стивеном Г. Роджерсом. А самое худшее в том, что каждый может видеть результаты совместного сосуществования Роджерса с другим человеком. Положительные результаты. Он не стал выглядеть счастливее, нет, — Наташа полагает, что он просто один из тех людей, которые не спаяны подобным образом, — но он больше не выглядит настолько потерянным, стал более настоящим и открытым. Время от времени он отпускает шуточки, позволяя человеку, скрытому за щитом, сиять, позволяя Стиву Роджерсу проглядывать сквозь броню Капитана Америки. Когда Наташа только начала за ним следить, он полностью придерживался той личности, личности героя, важной государственной фигуры. Он напоминал ребенка, который отказывается отпускать любимую мягкую игрушку в первый учебный день. Сейчас же он позволяет себе расслабиться, когда они возвращаются с миссии. Он слушает музыку, когда тренируется. Он даже оставляет свою экипировку в штабе ЩИТа по вечерам, когда возвращается домой, оставляя свой щит, оставляя Капитана Америку. Но это вовсе не значит, что он забрасывает свои обязанности. Несмотря на Наташины заверения в том, что кто-то другой может держать его снаряжение в хорошей форме, он делает это самостоятельно, как хороший солдат. Так что в свободные поздние вечера после миссий всегда можно встретить Роджерса в раздевалках. Он осматривает ремешок у щита, чтобы проверить, не износился ли он, смотрит, нет ли на костюме дыр и не треснули ли по швам его ботинки. Если он находит что-то, что способен подлатать сам, то он делает это и мычит себе под нос какую-нибудь мелодию. Иногда он даже что-то напевает. Наташе интересно, замечает ли он это за собой. Когда он только начал так делать, по всему штабу поползла волна шепота, и даже сейчас, несколько месяцев спустя, такой расслабленный Роджерс все еще не утратил своего эффекта. Когда сотрудники проходят по коридору и слышат его, они обязательно сбавляют шаг; если при этом они пересекаются с другими сотрудниками, они заговорщически друг другу улыбаются, безмолвно подмечая, насколько же у них прекрасная работа, раз они могут вживую слышать, как Капитан Америка напевает мотивы старых песен, пока обновляет краску на своем щите. Негласное правило заключается в том, что никто не смеет ему мешать, никто не смеет прерывать мотив, никто не смеет разрушать эти моменты. И когда проходящий мимо человек достигает конца коридора, поворачивая или ступая в лифт, его походка становится более живой, более гордой. Наташа относится к числу тех счастливчиков, которым позволено входить к Роджерсу в любое время, и она ни за что никому не скажет про восторг, который она от этого испытывает. Она даже придумала небольшую игру: насколько близко она может к нему подойти и остаться незамеченной, при этом сумев понять, какую конкретно песню он напевает. Все не так уж и просто — в ее архив не входят песни из двадцатых и тридцатых годов. Но ее репертуар быстро растет. В один из подобных вечеров она удивляется, поняв, какую песню выбрал Роджерс. Это явно не одна из его любимых, которые он постоянно напевает. Вместо этого… — Это что, Don't Stop Believing? — скептически спрашивает она. Роджерс в ответ смотрит на нее и приподнимает одну бровь, как бы говоря: «ты не застыдишь меня так просто». — Мы смотрим Хор, — отвечает он. Как будто это может быть лучше того факта, что он начал знакомиться с музыкой восьмидесятых. — Серьезно, — говорит Наташа. — Ага, — он трет ботинок щеткой в последний раз и отставляет его в сторону к точно такому же второму. — Сериал довольно ужасающий, если рассматривать его как отображение жизней нынешних подростков, ну, а так — довольно забавный. — Мне кажется это карикатура. — И они как раз основаны на реальности, — указывает Роджерс, убирая использованные им вещи. — И это-то меня и беспокоит, — он улыбается. — Хотя этот паренек Курт мне нравится. Наташа остается спокойной. Как видно, Роджерс еще не добрался до того момента, где выясняется, что этот парень — гей. Интересно. Наташе казалось, что это было очевидным с самого начала. С другой стороны, вряд ли Роджерс знает, какие вещи и какое поведение в эти дни считается негетеросексуальным. Она задумывается, должна ли она ему об этом сказать. Но если она скажет, то тогда придется рассказывать про все ЛГБТ+ движения, про их права, про СПИД. ЩИТ тщательно избегает эти темы, потому что никто не знает, как их вообще затронуть. И сейчас для этого самый подходящий момент. Хотя, что может быть лучше Капитана Америки, узнавшего о том, что Сейчас Геем Быть Нормально, из какого-то безобидного сериала про подростковые страдания? Лучше уж пусть он так узнает, чем от Наташи, взявшей всю работу на себя (снова). Она не ленивая. Она просто… практичная. — Значит, — говорит она, — сериалы. Роджерс вопросительно смотрит в ответ. — Ты поэтому перестал ходить в кино? Кроме регулярного посещения бинго клуба, есть у Роджерса еще одна привычка, которая удивила Наташу, когда она о ней узнала, — он часто ходит в музеи, но даже это не сравнится с тем, насколько часто он бывает в кино. Они даже смогли вычислить несколько его предпочтительных жанров: научная фантастика, анимированные мультфильмы и романтические комедии. Но в последнее время он все чаще остается дома и никуда не идет. Роджерс кривится. Как бы сильно он ни ценил то, что Наташа не скрывает факт их слежки за ним, он бы все равно предпочел, чтобы они вовсе прекратили это делать. — Джеймс плохо чувствует себя в толпе, — говорит он. — Тем более — в закрытом пространстве, в темноте, в окружении незнакомцев и внезапных звуков. Я беру диски в библиотеке. К тому же, у Джеймса есть аккаунт на Нетфликсе. Наташа не позволяет себе хмуриться в ответ. Она понятия не имела, что Роджерс пользуется интернетом. Насколько ей известно, роутер, который был установлен в его квартире, не включался с самого момента его установки. Варианта два: либо он пользуется другим роутером, либо Барнс нашел способ блокировать сигнал. И это главная причина, по которой Наташа до сих пор не рада всему этому сожительству, как бы хорошо оно ни влияло на Роджерса. Барнсу потребовалась всего пара часов на то, чтобы найти и нейтрализовать все их жучки. Когда они попытались установить новые, те не продержались и дня. И это далеко не все: он поменял все замки, поставил несколько на окна, дополнил все это парочкой ловушек. Нанес на окна покрытие, чтобы никто не смог увидеть, что происходит внутри. Еще он установил какое-то уcтройство, которое создает помехи электронным частотам, так что никакой сигнал не проникает изнутри наружу и наоборот. Таким образом Роджерс исчезает с их радаров в ту же секунду, в которую перешагивает порог своей квартиры. И наконец, Барнс быстро разоблачил агента 13, и вежливо — но жестко — сказал ей, что для всех будет лучше, если она будет держаться от них подальше. Наташа уже давно подняла старые армейские документы и успела понять, что Барнс хорош. ЩИТ бы с радостью взял человека с набором таких навыков в свои союзники. Только вот дело в том, что их союзником он не был и не будет. Коулсон однажды попытался установить с ним контакт, когда Барнс возвращался с продуктами из супермаркета. Они инсценировали все так, чтобы слишком восторженная собака заставила Барнса споткнуться и обронить несколько апельсинов и яблок из перегруженных пакетов. В этот момент Коулсон бросился помогать, сумел завязать разговор и свести его к ампутированной руке, а уже от этой темы перейти к новейшим технологиям в области протезов. Так или иначе, времени подойти к сути у него не было, и он даже не успел упомянуть о договоре на абсолютно новый, высокотехнологичный протез взамен на небольшое… сотрудничество. Как он позже рассказал, Барнс все понял и тут же полностью отстранился, не дал и слова сказать — лишь очень нецензурно его заткнул и ушел. С одной стороны, Наташа полагает, что это даже хорошо, потому что Барнса нереально подкупить, так что Роджерс находится в безопасности, которую по уровню можно сравнить с Трискелионом или Башней Мстителей. С другой стороны, это также означает, что ЩИТ понятия не имеет, что происходит с Роджерсом, когда он находится дома, а если учесть, что большую часть своего свободного времени он там и проводит… Его квартира — одна большая слепая зона, вот что. И Наташа это ненавидит.

*

Первое, что чувствует Джеймс, — боль. Тупую, глубокую, пульсирующую боль в левой руке, добирающуюся до самой кости. Мужчина морщится и пытается дотянутся ладонью до больного места, чтобы как-то облегчить ощущения, размять мышцу и… Он замирает, окончательно проснувшись, и вспоминает за несколько секунд до того, как его правая ладонь касается левой руки. Ну, касаться-то нечего. Джеймс сжимает руку в кулак, чувствуя, как тошнота подкатывает к горлу. Он заставляет себя дышать, сдерживая приступ тошноты точно так же, как он сдерживает все свои воспоминания о том моменте, когда он, лежа на раскаленной грязи под палящим солнцем, ослепленный после месяцев мрака, слыша звон в ушах и страх в мыслях, повернул голову и увидел, во что превратилась вся левая сторона его тела, в тот момент кричащая от боли. (Его наполовину раздробленная левая рука, виднеющаяся сквозь изорванный рукав кость, кусочки превратившейся в сплошное мясо мышцы и розовое сухожилие, гротескно держащееся на остатках раскрошенного локтя). Здесь и сейчас, в Вашингтоне, — он находится в Вашингтоне, дома, в плавно перетекающем в осень лете, и у него нет никаких миссий, нет никакой пещеры, он свободен, он в безопасности, — он стискивает зубы и закрывает глаза. Сглатывает и делает медленный вдох и выдох, затем снова вдох, затем снова выдох, и еще раз, и еще. Он игнорирует, насколько шаткими выходят вдохи, игнорирует, как перехватывает дыхание в слишком сжатом горле, и дышит все равно, сопровождая все не совсем всхлипами и не совсем скулежом, но чем-то к этому близким. Из-за пота волосы прилипают ко лбу, а футболка — к плечам, и ее ворот слишком очевидно раздражающе трет заднюю часть шеи. Через некоторое время он валится обратно на кровать, перекатывается на спину и откидывает одеяло, чтобы более прохладный комнатный воздух мог остудить его кожу. Проходит несколько минут. Очень-очень медленно его желудок успокаивается. Боль все еще окутывает его отсутствующую руку, и нервные окончания умоляют его сделать что-то, чтобы утолить ее, несмотря на то, что он не может сделать абсолютно ничего. Все еще не позволяя себе смотреть на руку, Джеймс двигается ближе к краю кровати и садится, дотягиваясь до одной из баночек с таблетками на прикроватной тумбочке. Открыть ее непросто — только не одной рукой, пальцы которой неудержимо дрожат. Очередное напоминание о его новой неспособности. Крышка все же поддается, и таблетки достаточно большие, чтобы можно было достать их одну за другой. Бутылка воды, которую он обычно ставит на пол рядом с кроватью, пустая. Ну конечно. Дико уставший, Джеймс сидит и думает, что ему делать. Он не хочет глотать таблетки всухую, но при мысли о том, что ему нужно встать, выйти из комнаты и дойти до кухни, чтобы налить стакан воды… С другой стороны, может, так даже лучше будет: выйти из комнаты со спертым воздухом, какое-то время полежать на диване, насладиться тишиной. Он мог бы заварить себе травяной чай и медленно его выпить, притворяясь, что он вовсе не оттягивает тот момент, когда ему снова нужно будет вернуться в кровать, снова заснуть. Приняв решение, Джеймс поднимается и плетется к двери. Ему не нужно включать свет — свечения от уличных фонарей хватает для того, чтобы ориентироваться в уже почти привычном месте, которое его сожитель держит в строгом порядке. Он не ожидает краем глаза заметить движение, когда только заходит в гостиную. Он вздрагивает от испуга, крепко сжимая в ладони две таблетки. Он тут же начинает думать, до чего можно дотянуться, чем можно защитить себя, что сойдет в качестве предмета обороны против… Но это всего лишь Стив, который сидит в своем любимом кресле у окна. В темноте. В — Джеймс смотрит на часы на плите — 3:42. Ясно. — Хей, — тихо зовет Стив. — Все хорошо? Джеймс борется с желанием спросить то же самое и в конце концов просто кивает. — Рука капризничает, — отвечает он. Он делает последние несколько шагов и встает за барную стойку. Несколько стаканов все еще стоят в сушке. Он берет один из них, наливает в него воду и несколькими глотками запивает таблетки. Когда он поворачивается, Стив снова глядит в окно. Ладони покоятся на коленях, расслабленные и неподвижные. Джеймс не может разобрать выражение его лица из-за недостатка света, но видеть необязательно, чтобы понять, какую боль он испытывает, окутанный одиночеством. Джеймс делает еще один глоток воды, а потом идет к дивану и садится. — Не можешь спать? — спрашивает он через несколько минут, потому что Стив даже никак не дал понять, что он знает, что Джеймс все еще здесь. — Оказывается, не могу, — отвечает Стив, и с такого расстояния Джеймс видит его кривоватую улыбку. Он наверняка в курсе, что Джеймс уже успел заметить, насколько мало он спит, вот только Джеймс до сих пор не уверен, из-за чего: травмы или еще одного последствия сыворотки. — Кошмары? — предполагает он. Через какое-то время Стив качает головой. — Больше, наверное… по дому тоскую, — едва слышно говорит он. Он все еще смотрит в окно, на небо, и его взгляд… Джеймс кивает. Он помнит, как сам скучал по дому. Люди еще говорили, что по домашней обстановке скучаешь точно так же, как скучаешь обычно по потерянной конечности. Сейчас, когда у него есть, с чем сравнить, он может согласиться, что чувства и правда похожи. Он помнит глухую тоскливую боль, накатывающую волнами, вот только волны эти еще капризнее и непостояннее самого настоящего моря, почти откатившие в одну секунду и сбивающие тебя с ног в другую, заставляя задыхаться и почти что тонуть. Но даже в худшие моменты у него были его якоря, у него была его собственная жизнь. У него был телефон, чтобы связаться с семьей, посылки, которые они ему слали, и знание того, что если он переживет этот день, эту миссию, эту командировку, то он обязательно вернется домой, он обязательно все увидит и почувствует вновь. У Стива ничего нет. Он не подписывался на то, чтобы оставить все позади. Не только семью и друзей, но и людей, которых он хоть как-то знал, которые составляли массовку его жизни: сапожника, хозяина продуктового магазина, музыканта в конце улицы, соседей снизу… Никого больше нет. Больше нет работ, на которых он мог бы работать, комнат, в которых он мог бы жить, нет даже привычных звуков и видов прежних улиц, которые он знал с самого детства. Да даже если бы он выжил, он бы не смог просто так вернуться. Только не он. — Хочешь об этом поговорить? — неловко предлагает Джеймс. Он не знает, что можно сказать или сделать, что могло бы хоть как-то помочь. Он не уверен даже, хочет ли Стив его помощи. — Я же вырос в Бруклине, можем сравнить. Найти, что изменилось, а что осталось… — Я знаю, что изменилось, — перебивает его Стив почти что грубо. Потом он вздыхает и печально смотрит на Джеймса. — Куда бы я ни пошел… Ты, наверное, знаешь, каково это — идти по улице, которую ты хорошо знаешь, и внезапно увидеть, что одно из зданий снесли. И ты останавливаешься, потому что это неправильно — эта дыра, она же не вписывается в форму улицы, в то, какой ты ее помнишь. Но даже так, как бы ты ни старался, ты не можешь вспомнить, как здание выглядело раньше. Помнишь только то, что что-то раньше было. И теперь этого нет. Джеймс кивает. Стив продолжает: — Только для меня так не только с одной улицей. Весь Бруклин, весь Нью-Йорк такой. Может даже хуже, потому что на месте старых зданий появились новые. И чем больше я пытаюсь найти хоть что-нибудь, что осталось прежним, тем больше нахожу различий, и… — он опускает взгляд и фыркает. — Я забываю. После сыворотки моя память слишком уж хорошая. Новые воспоминания с легкостью подавляют старые. Как, знаешь, карандашный набросок, поверх которого нарисовали перманентным маркером. Так что я знаю, что изменилось, — он снова поднимает взгляд — такой же грустный, как и его улыбка. — Только вот не всегда уверен, почему.

*

После этого Джеймсу становится понятнее. Когда он впервые узнал, что Капитан Америка — все еще действующее лицо, он был удивлен. Не из-за того, что он ожидал от американской армии, что она вот так вот просто оставит того в покое (потому что, в конце-то и концов, они неохотно дали увольнение даже ему, несмотря на очевидность того, что даже самый умелый снайпер не может хорошо стрелять с одной лишь рукой). Причиной его удивления было то, что лучший солдат в истории Штатов не захотел покончить с войной, не собрал все почести и медали и не вернулся домой. Но дома больше нет. Так что неудивительно, что он продолжил службу. В этом есть смысл. Война все еще не окончена, он все еще востребован во время боевых действий, не может же он просто так покончить со всем и уйти. И он наверняка верит, что продолжать так жить куда более позволительно, чем признать, что у него никого и ничего нет, что ему некуда возвращаться. И Джеймс правда начинает лучше его понимать. Это, конечно, не значит, что он не находит это все ужасным — то, как Стив в этом веке может видеть себя только в бою, признавая это какой-то формой стабильности и нормальности. И Джеймс правда ничего не может с собой поделать, когда думает о том, что ЩИТ наверняка только поддерживает эту позицию. В конце концов, как же еще эффективнее они могут держать в своих лапах суперсолдата? Следующие несколько дней он внимательно наблюдает за Стивом, и начинает замечать, как у того скорбь часто застилает взгляд, как сильно тот сутулится. Джеймс задумывается. Он пытается вспомнить, по чему он больше всего скучал, когда был за океаном, от чего он чувствовал себя лучше, когда начинал тосковать по дому, и чему он радовался больше всего, когда получал отпуск и возвращался домой. И у него появляется план.   Он звонит маме.

*

Поначалу Винифред Барнс была не впечатлена новым соседом Джеймса. В ее защиту можно сказать то, что она о нем ничего не знала — даже его полного имени. Да и его отсутствие в день, когда она привезла сыну вещи, казалось каким-то подозрительным. По ее мнению, любой уважающий себя человек остался бы дома, чтобы познакомиться и помочь, особенно учитывая… ограничения ее сына. — У него работа есть, ма, — протестует Джеймс, стараясь не зацикливаться на ее словах. — Все равно, — отвечает Винифред и берет в руки вторую коробку, после чего идет к лестнице. Джеймс остается снаружи караулить машину, потому что он же никак не сможет помочь ей таскать его книги и вещи, так ведь? И не важно, насколько по-идиотски он себя чувствует, стоя у машины, пока его мама делает всю работу за двоих. Да и Стиву Джеймс не завидует: он бы ну ни капли не удивился, если бы узнал, что в ЩИТе специально максимально загрузили Стива, лишь бы миссис Барнс о нем не узнала. Только вот, как оказывается, там либо не знали о ее приезде, либо самому Стиву абсолютно плевать на все, что на его работе думают или чего хотят. Джеймс и его мама не успевают и половины сделать, когда из-за угла выворачивает мотоцикл и останавливается у тротуара рядом с Джеймсом. — Привет, — улыбается Стив. На нем даже шлема нет. — Помощь нужна? Мама Джеймса чересчур сильно радуется, когда выходит из подъезда и видит его. Настолько сильно, что, когда они заканчивают с вещами и Стив идет ставить чайник, до нее доходит, что он ведет себя слишком по-хозяйски для гостя, и лишь после этого она понимает, что это не просто Капитан Америка, который решил сыграть роль доброго самаритянина в Вашингтоне. Выражение ее лица просто бесценно. Когда она уезжает, она все еще не может определиться, как к нему относиться: как к герою войны, который — технически — старше ее отца, или как к потерянному молодому человеку, который — опять же, технически, — младше ее сына. Ей не хватило совсем немного времени, чтобы понять, быть ли уважительно отстраненной или чрезмерно заботливой мамой, и Джеймс об этом прекрасно знает, когда звонит ей, чтобы узнать рецепт какого-нибудь ирландского блюда, который его бабушка передала его маме. Она только рада помочь. К сожалению, когда Джеймс составлял план, полный сюрпризов, тонкостей и вкусной домашней еды, он абсолютно забыл учесть свою ебаную отсутствующую руку. Джеймсу хочется перестать забывать, хочется, чтобы осознание этого факта навсегда поселилось в его разуме, чтобы каждый раз не проходить через процесс воспоминаний снова, снова и снова. Несмотря на это, он не сдается. На готовку всего-то уходит в два раза больше времени, чем требуется. В конце концов картошка кое-как почищена, бекон неуклюже нарезан, а кольца лука вряд ли можно назвать кольцами, и к тому моменту, когда все это отправляется в духовку, чтобы спокойно протушиваться ближайшие несколько часов, Джеймс весь горит, и его впитавший в себя жир и картофельный крахмал свитер липнет к вспотевшему телу. Его физиотерапевт бы им гордился. Этот факт и выражение лица Стива, когда тот возвращается домой как раз к тому моменту, как Джеймс достает блюдо из духовки, дают понять, что все усилия не были напрасными. — Это… — начинает Стив, но у него пропадает голос. — Коддл, — отвечает Джеймс и осторожно ставит его на сервированный стол, а потом зубами стягивает рукавицу и кладет ее рядом со своей тарелкой. — Подумал, что тебе понравится. Стив подходит ближе и смотрит на горшочек. И это нервирует. — Не могу гарантировать, что будет так же вкусно, как выходит у моей мамы, — неосознанно добавляет Джеймс, несмотря на то, что он раздражается на собственную нервозность. — Нет, это, — Стив прочищает горло. — Пахнет замечательно. Готов поспорить, что на вкус — тоже замечательно, — он смотрит на Джеймса и пытается улыбнуться, но его голос дрожит, когда он добавляет: — Спасибо. Джеймс пожимает плечами, чувствуя себя неловко. Все это не должно так много значить. Он просто пытается вести себя мило по отношению к Стиву, точно так же, как и Стив был мил по отношению к нему. Что, серьезно, никто до этого не пытался вернуть ему хоть немного домашней обстановки все это время? Серьезно, к черту ЩИТ, думает он, чувствуя порыв привычной злости, которая в этот раз заставляет его повернуться к Стиву и развести руку в сторону. — Иди сюда, — говорит он. Только когда Стив колеблется, Джеймс понимает, что конкретно он предлагает, и что такой интенсивный физический контакт — не самая лучшая идея для ветерана, вернувшегося прямиком из пары месяцев изоляции и пыток, чье спасение закончилось потерей руки. Но потом Стив шагает вперед, подаваясь в объятья, обхватывая Джеймса руками и… И оказывается, что обниматься со Стивом Роджерсом невозможно приятно. Когда он наклоняет голову, и его нос касается места между плечом и шеей Джеймса, того пробирает легкая дрожь. Дрожь, которая никак не связана с паникой или чувством зажатости. Внезапно ему становится очень тепло. Внезапно он слишком хорошо слышит свой собственный пульс. — Я пойду руки мыть, — говорит Стив, отступая назад, и трет чересчур блестящие глаза руками. Он улыбается немного шире, немного ярче. — Спасибо. — Всегда пожалуйста, — слабо отвечает Джеймс и наблюдает, как Стив уходит. Ну, думает он, блять.