Философы, бирдекели и капелька страстей

      Разбираться со своими проблемами самостоятельно Ваня Светло не то чтобы не умеет… Скорее, не любит. Как и страдать в одиночестве. Поэтому, пережив короткое и стремительное осознание, что влюбленность в Рудбоя никуда рассасываться не собирается, он делает так, как делает во всех сомнительных и неоднозначных ситуациях: звонит Славке. Друг как раз оказался в Питере, в Ванино нытье вслушиваться не стал, просто пообещал заскочить в обед, завезти каких-то там гостинцев из тура.       Нет, если уж не кривить душой и не врать самому себе, Ваня не очень-то и страдает. Просто тупеет на глазах. Он понимает, что вся его философская мудрость вдруг куда-то улетучилась, оставив после себя кучку не слишком применимых знаний, типа причин смены этических ориентиров Фейербаха. Все остальное пространство в голове, да и во всем остальном организме, занимает теперь Рудбой. Светло просыпается в десять двадцать утра, чтобы успеть заскочить в бар, пока там тихо, пусто и так хорошо молчать под немодную, но вкусную музыку. Он проверяет телефон каждые пятнадцать минут, а когда находит там сообщение – иногда ответ на его собственное, конечно, но и Рудбой часто пишет первым – буквально голову теряет от волнения и дурацкого трепета. Еще раз забегает в бар ближе к закрытию, в самый разгар веселья, хотя бы на десять минут. Почти каждый вечер, если не успевает себя вовремя остановить.       Влюбляться вот так, безоговорочно и пылко, нормально и классно в юности, лет в шестнадцать, ну в восемнадцать максимум. А в неумолимо надвигающийся тридцатник это страшновато. Странно, неуютно. И чуточку стыдно, да. Не из-за каких-то предрассудков или косых взглядов, на которые Светло искренне похуй, а скорее из-за внезапной уязвимости.       Никаких намеков на кризис ориентации Ваня в себе не находит, но на всякий случай тратит пару вечеров на предметное изучение вопроса – смотрит порнушку. Сначала тройнички с девочками, чтобы не шокироваться слишком уж сильно, но потом решает, что это как-то не по-научному, и переключается на более конкретные исследования. Не находит в себе ни отторжения, ни брезгливости, но и возбуждением никаким и не пахнет. До того момента, как мысли из “ну два чувака вылизывают друг другу гланды и не только, ну бывает” плавно перетекают в “мы с Рудбоем смотрелись бы круче”. Вот с этой самой секунды не думать о том, как может быть “с Рудбоем” не получается. Представлять, фантазировать, угадывать, мечтать. Дрочить в конце концов. Не на красивых кареглазых девочек с пышной грудью, а на мужика. Не слишком-то изящного, совсем не манерного, чуток сутулого и с вечным шлейфом запаха крепких сигарет. Со светлыми прямыми ресницами и непонятной ерундой на голове, спрятанной под кепку. С длинными пальцами, пусть и забитыми глупыми татухами, но все равно красивыми, музыкальными. Попытки подумать о чем-то или о ком-то еще проваливаются с громким треском. Даже самые обыденные и простые вещи и события сводятся к Рудбою, и Ване… ему, блядь, это нравится. Потому что все краски становятся ярче и насыщенней, даже по-осеннему тусклые, питерские. И музыка вся звучит иначе, словно через призму обожания ко всему миру, и Светло удается дать шанс даже банальным попсовым песенкам на музыкальном канале. Все так запущенно, что Ване больше бухать не хочется. И дуть не хочется. Зато хочется писать сопливые стихи. И Рудбоя. Хочется. И решить проблемы с баром и студией, конечно.       В те редкие моменты, когда мозг, наконец-то, начинает хоть немного соображать, Светло пытается проанализировать ситуацию. Как взрослый неглупый человек, которому нравится другой взрослый неглупый человек. Есть ли у него шансы? Как Рудбой – теоретически – отнесется к настоящему, серьезному подкату? Чувствует ли он к Ване хоть что-то большее, чем простая дружеская симпатия? Испортится ли их дружба, если все это невзаимно? Ну и примерно еще тысячи две вопросов.       Но обдумывать все взвешенно и объективно не получается. Мозгом Светло понимает, что Рудбой был женат, не раз и не два уходил из бара с барышнями для совершенно определенных целей. Правда, давно это было в последний раз, Ваня уже и не помнит, когда именно. И все тот же мозг подает слабые сигналы тревоги, что за признания и подкаты даже от более спокойного и терпеливого чела можно по ебалу получить, не то что от Рудбоя. И на дружбе тогда все, крест, каменная плита, оградка. Прощай бар, прощай музыка, которую хуй выкупишь, прощай чувство дома и принадлежности. Только вот чертовы эмоции, мешающие рассуждать здраво, говорят совершенно иное. Что Рудбой сам к Ване тянется, вроде как флиртует, отвечает на двусмысленные шуточки, касается, часто и с видимым удовольствием. Что общаться он хочет, совершенно определенно хочет, и ни капельки не сторонится. И смотрит. Так смотрит, что у Светло сердце подскакивает к горлу и ладони потеют.       Ваня не знает, можно ли верить этим ощущениям. Просто не знает. Потому что влюбленный человек что блаженный – и зла никому не хочет, и соображает так себе. Так что все решения он откладывает на потом. До того момента, как Рудбой разберется со своими головняками. Или хотя бы до прихода Славы. Звучит отлично, да.       Первым делом Славка инспектирует холодильник, неодобрительно цокает языком, потом лезет в морозилку, которая, естественно, пуста. Ваня в его ворчание не очень вслушивается, ставит чайник и достает пузатые кружки. К чаю дома ничего нет, но Слава же с гостинцами – расставляет мед, пряники и маленькие симпатичные баночки. С вареньем каким-то, наверное.       Разговор о туре и гастролях затягивает, и Ваня под шумок, а, может, от нервов, уминает два здоровых пряника, хотя не слишком-то и любит, да еще и заедает их несколькими ложками меда. В горле от сладкого першит, и он набирает полный рот чая, чтобы чуть-чуть унять неприятное ощущение. И именно этот момент использует Слава, чтобы перейти к делу. – Я так и не понял, в чем у тебя проблема. Втюрился в своего Рудбоя и втюрился. Бывает. – Слав… – Из-за чая во рту звук получается невнятный и булькающий, и Светло затыкается. Сам же совета просил. – Дождись подходящего момента. И скажи как есть: мол, не хочу просто трахаться, хочу встречаться.       Все это говорится спокойно так, между делом. Как будто не ебля мужиков обсуждается, а что-то обычное, вроде выбора подходящей пены для бритья: вот эту возьми да попробуй, может, подойдет. Поэтому смысл Славиных слов доходит не сразу, а, когда доходит, Ваня давится чаем, заходится в кашле и долго потом еще пытается привести дыхание в порядок. – Слав, ты нормальный, а? В смысле? Мы не… Мы не трахаемся. – Разве? – Да, блядь. Разве. Ты откуда вообще… Ай, не отвечай. Мы дружим. – Нет, Вань. Это мы с тобой дружим. А вы с твоим Рудбоем хуйней какой-то страдаете. Давно бы уже замутили. – Ты не помогаешь, Слав, знаешь? – Тебе конкретные советы нужны? Ну набухайтесь вместе, потискайтесь, а потом оно само все и случается, сам же знаешь. Чего ты как маленький, а? Тебе пятнадцать, что ли? – С Рудбоем все по-другому. – Это еще почему? – Слава, пожалуй, первый раз за весь разговор выглядит заинтересованным. Отодвигает от себя телефон, в который до этого постоянно заглядывал, подставляет под подбородок сцепленные замком пальцы и ехидно улыбается. – Да хуй знает. – А Ваниным щекам вдруг жарко становится. Он знает, что объяснить кому-то на словах, почему Рудбой и почему так сложно, он ни за что не сможет. Слишком ярко и интимно все, слишком остро ощущаются эти глупые волшебные чувства. И что правда, будто пятнадцать снова. – Может, потому что мы оба мужики? – Ну для тебя-то это не проблема. Не впервой же. – Слава насмешливо фыркает и снова теряет к разговору интерес, утыкается в телефон. – Слава. – У Вани, кажется, глаз дергаться начинает. Правый, ближе к внешнему уголку. Он выхватывает чужой телефон, откладывает его на подоконник. И старается говорить спокойно, сдержанно. Он взрослый человек вообще-то. – Ты ебанулся в своем туре, да? Я не еб… не мучу с мужиками. Не мутил. И никогда не собирался. И да, это одна из проблем. С кем я по-твоему?..       А потом Светло наконец-то додумывается присмотреться к Славке повнимательнее. Кому-то, кто знает его не так хорошо, вот эти мелкие подрагивания губ и почти незаметное шевеление левой бровью ничего не сказали бы. Но Ваня-то, Ваня все это видел тысячу раз: когда любимец публики и бельмо на глазах хейтеров, популярный рэпер Гнойный втирает полную дичь с совершенно невозмутимым серьезным ебалом. Таким, что можно поверить и в заказанный властями трек, и в то, что с бухашкой завязал, и про коммуну в Сертлово – да во все, что угодно.       Ваня не сдерживается: швыряет в Славу липкую крышечку от меда. Тот уворачивается, но кривляться перестает. Откидывается на спинку стула, убирает с лица улыбку и смотрит пусть не обеспокоенно, но с участием. – Расслабься чуток. Не тупи и не твори всякой херни, вот и все. Ты же заебешь всех, пока своего не получишь, так что не ссы. Завоюешь ты Рудбоя этого. – Охуенно помог. – Ваня пытается вложить в слова как можно больше сарказма. Но терпит неудачу. Совершенно непонятное облегчение наваливается ватным уютным одеялом, не дает дальше волноваться и психовать. – Зачем я с тобой вообще дружу, а?       Славка не отвечает, только делает глупый заигрывающий жест бровями. Вот затем и дружит, да. Светло не нужны были разговоры по душам и препарация его ориентации и отношений с Рудбоем. Ему всего лишь нужен был кто-то, кто напомнит, что трагедии никакой не случилось. Что у него всегда есть и будет вот такая поддержка, упоротая, но верная. И что он умеет, блядь, добиваться своего. А уж как и по каким причинам Рудбой перешел в разряд этого самого “своего”, рассуждать сейчас уже поздновато.       Слава преувеличенно шумно отпивает из чашки, двигает стул с противным звуком и вообще делает вид, что сегодня обычная дружеская встреча, каких было сотни и сотни еще будут. Потом читает только что пришедшее сообщение, опять залипает в телефоне. В общем, дает Ване время и возможность немного выдохнуть. – Мы сегодня дальше двигаем, вечером. Я в Питере только на следующей неделе буду. Или не буду, не помню. Так что ты это, с глупостями погоди малек, если что. – Где я, а где глупости?       А потом Светло как-то неожиданно берет и вываливает на Славу все. Про свои мысли и сомнения, про то, что глупо втрескиваться вот так, когда тридцатник на носу. И про проблемы Рудбоя тоже. Само собой выходит, как будто сорвали пломбу, отвечающую за скрытность и сдержанность. – Так что Слав, если у тебя есть знакомые хорошие, не знаю, в администрации города или инстанциях каких, самое время ими делиться. Политики, может, какие? – Шутишь? Откуда. Только Канделаки знаю. Не подойдет? – Да иди ты. – Легкое-легкое чувство, ни с чем несравнимое, которое бывает, только когда с кем-то поделишься накипевшим и наболевшим, заставляет улыбаться. Ване кажется, что все теперь можно придумать и разрулить. – Я про настоящих. – Тогда сорян. – Слава разводит руками, но всерьез задумывается. Молчит пару минут, размышляет о чем-то. – Погоди. А почему Рудбой дружка своего не подтянет, Оксимирона? У него-то точно подвязки быть должны. Я, конечно, селеба, но до популярности его сиятельной лысины мне далеко еще.       Ваня застывает на месте, так и не донеся чашку до рта. А ведь правда: почему? Или он уже? Славка прав: Оксимирона сейчас даже дворовые собаки знают, быть такого не может, что у него нужных ниточек нет. Не захотел помогать? Или у Рудбоя какие-то заморочки, просить не хочет?       Чем больше Светло думает, тем больше зацикливается на мысли, что надо брать дело в свои руки. Он не гордый, ему похуй на чью-то там известность, да и корона с головы не упадет помощи попросить. – А ты не знаешь, как с ним сконнектиться можно? – С кем? – С Оксимироном. Не с Рудбоем же. – Да кто тебя поймет, Вань. Совсем чумной стал. Как-как. По телефону. Или через телегу. Как с обычными людьми. – Есть номер?       Слава смотрит с сомнением, а Ваня уже собирается начать ныть. Он прекрасно знает, что сумеет уломать друга на что угодно, это всего лишь вопрос времени и актерского мастерства. Но Славка удивляет в очередной раз. Молча встает, забирает с подоконника телефон, а потом перекидывает контакт Светло. Идеальный друг, однозначно.       На прощание Славка обнимает Ваню крепко-крепко, даже над полом приподнимает чуть-чуть. Объятия такие привычные, уютные и родные. И совсем не похоже на то, как обнимал Рудбой. И Светло окончательно соглашается с тем, что да, нихуя это не дружба. Потому что сейчас у него сердце не заходится как чокнутое, колени не становятся ватными, а живот не скручивает теплой щекотной судорогой. Не хочется лезть целоваться, не хочется прижаться ближе. И спасибо, блядь, за это – Слава как брат ему.       Ваня закрывает за другом дверь, приваливается к ней спиной и сползает на пол. Побиться бы башкой еще, для лишней драматичности, но все равно не увидит никто. Вместо этого он рассматривает открытое окошко сообщения в телефоне и громко, отчетливо произносит: “Вот это ты вляпался, Ванечка”.       Затея “просто постучаться в личку, а там что-то да выйдет” вдруг выливается в конкретную встречу. И Оксимирон, что удивительно, оказывается в городе, соглашается пересечься в баре. Да еще не опаздывает и не заставляет ждать: они сталкиваются у входа в бар, и Ваня здоровается первым, уточняет, что это он писал.       У Светло нет никаких комплексов по поводу чьей-то известности, спасибо здоровой самооценке, но в присутствии Мирона все равно неуютно. Потому что сейчас бы проехаться по его последним творениям или пуститься в рассуждения, как уважаемо сваливать со сцены молодым и популярным, а не катать туры с одним и тем же материалом по десять лет, но… нельзя. Ваня засовывает все свои комментарии и шуточки поглубже и пытается хотя бы сделать вид, что сидящий напротив человек ему приятен. Правда, и негатива какого-то у Светло нет. Есть недоумение из-за его популярности, есть легкое раздражение от пафоса, который тот буквально излучает. И злость немного, от того, что когда-то Рудбоя отпустил и заменил на кого-то еще. Все это глупости, если честно, очередные обострения Ваниной влюбленности, но что есть, то есть. Мирон же поглядывает со сдержанным интересом этими своими жутковатыми прозрачными глазами и покусывает зажатую в зубах зубочистку. Светло так и подмывает ляпнуть что-то про зашкаливающий уровень культурности, но вместо этого он решает все же начать разговор. – В общем, как ты понял, я хотел поговорить по поводу этого бара. И Рудбоя. – Это я понял. Только не понял, почему я с тобой должен что-то обсуждать. – Не должен. Я Ванин… – Светло спотыкается, но все же продолжает, – друг. – Серьезно? Первый раз тебя вижу. А я Ваниных друзей обычно знаю.       Светло начинает закипать. Он вспоминает, как они виделись уже вообще-то, но куда там звездам до простых людей, да? И у Рудбоя наверняка куча друзей – и не только – о которых Оксимирон понятия не имеет. – Да похуй как-то. Ты знаешь, что у него проблемы? Серьезные. – С бабками?       Мирон не в курсе. Это становится очевидно по его тщательно скрываемому раздражению, по тому, как он окидывает бар скучающим, совершенно незаинтересованным взглядом. Ване вообще вдруг начинает казаться, что Рудбоя с Мироном кроме общего короткого, пусть и яркого, прошлого ничего сейчас не связывает. – Нет. С хуевыми людьми. – Бывает. – Мирон вдруг смотрит Светло прямо в глаза, пристально так, внимательно. И ему явно не нравится, что он там видит. Он откладывает зубочистку на салфетку и поджимает губы. – Все еще не понимаю, при чем тут я, но рассказывай. Один хуй, я уже пришел.       Ваня боится, что наговорит лишнего, но рассказ получается достаточно сухим и быстрым, десяти минут не занимает. Никаких эмоций и чувств к Рудбою, только факты и конкретика. Ничего общего с тем, как ту же самую историю сегодня услышал Славка. – Как-то так. Он не справляется сам. Того мудилу закусило, хочет именно это место и все. А Рудбой тупо не найдет больше такого охуенного помещения, чтобы отстроиться заново. Мы пол-Питера уже намотали… – И со всем этим он ко мне сам, конечно же, подойти не мог. – Мирон обрывает Ваню на полуслове. И вдруг становится видно, какой он заебанный и уставший, может даже расстроенный. С глубокими темными кругами под глазами и пустым взглядом. – Он не просил меня с тобой разговаривать. – Конечно, не просил. Не будет он меня о помощи просить. Мы не в тех отношениях сейчас. Друг.       И до Вани, блядь, доходит. “Не в тех отношениях”. Надо ведь было об этом подумать, что не мог Рудбой, для которого бар не просто прихоть, а вся жизнь, просто так отмахнуться от самого очевидного варианта помощи. Не мог. Не тот момент, чтоб он выебывался и сам пытался разобраться. Значит, не так все хорошо и просто у них с Мироном, значит… Ваня налажал. Полез зачем-то напролом, это он-то, великий стратег и мастер интриг. Полез, Рудбоя не спросил, доебался до постороннего человека, у которого наверняка время не золотое даже, а платиновое. Вывалил не свою, а чужую проблему, вывернул ее наизнанку в ожидании какого-то чуда.       Вот об этом он и говорил: отупел. Настолько утонул в Рудбое и в желании разобраться, что даже не попытался подумать головой. Уцепился за соломинку, которая с тем же успехом может оказаться спасительной, как и зажженный фитиль от бомбы.       Наверное, он не так уж и хорошо себя в руках держит, потому что Мирон понимающе усмехается, грустно, расстроенно и кивает в сторону стойки. Дима занят с клиентом, поэтому подходит Коляс. Они о чем-то разговаривают с Мироном, но Ваня ни слова не понимает. Не слушает. Потому что единственная мысль сейчас о том, что Рудбой не простит. Пошлет на хуй, напомнит, что Светло к нему и к его бару никакого отношения не имеет – справедливо напомнит. Предупредит на баре, что ему тут больше не рады. Удалит Ванин телефон, а может, даже в черный список кинет. И вся его симпатия к Светло, которая есть, точно есть, рассосется в обиде на человека, который подставил и обманул доверие.       Ваня выныривает из вязких мыслей только потому, что Коляс трясет его за плечо. Он смотрит чуть ли не перепуганно и спрашивает, кажется, уже не в первый раз “эй, ты в порядке”. Ваня в ответ машет головой, а потом кивает, да, мол, нормально все, даже улыбнуться пытается. Какая, блядь, ирония: он так облажался именно в тот момент, когда даже Коля, на дух его не переносящий, смирился и проявил какое-то сочувствие. Мирон дожидается, пока они останутся вдвоем, а, может, просто гадает, что Ваня еще не сказал. Да нет, все уже. Наговорился, идиот. – Я с Ваней встречаюсь… – Мирон бросает взгляд на висящие на стене часы, – через пятнадцать минут. – Я знаю, он писал. – Даже так? – Неуютную давящую тишину можно даже на вкус попробовать. Настолько они друг другу не нравятся. Настолько Ване сейчас хочется заползти в какую-нибудь нору и до зимы из нее не выползать. – Я могу не говорить, что это ты мне сказал. Скажу, что слухи дошли. – А смысл? У вас настолько крепкая дружба, что тебе нормально ему пиздеть? – А у вас? У вас насколько крепкая дружба? Что ты за его спиной такие разговоры мутишь? – Вряд ли. Не надо ему врать. Лучше с баром помоги.       Ваня чувствует себя голым, слабым, уязвимым. Он знает, что все его эмоции сейчас очевидны, не может просто притворяться и держать лицо. И Мирону ведь не плевать, нет. Он злится. Может, на Рудбоя за прошлое или настоящее. Может, на Светло за то, что он в состоянии вот так забивать на гордость и просить за кого-то. А может, на себя самого. Если честно, Ване плевать, что у них там произошло. Его больше заботит то, как он сейчас доберется до дома, нажрется до звезд перед глазами самым хуевым и невкусным пивом, которое сможет найти. А завтра или через неделю, или через месяц, или никогда попытается жить дальше. Без любимого бара. И без Рудбоя.       От холодного вечернего воздуха тошнит. Но скорей не от воздуха Ваню тошнит, а от себя самого. В переулке почти темно, хотя время еще достаточно раннее, но Питер, осень, хули, почти зима. Можно вернуться в бар, сигарету у кого-то стрельнуть, но Светло боится, что просто не сможет оттуда больше уйти.       В пальто уже откровенно холодно, и Ваня поднимает ворот, чтобы не так задувало в шею, да руки прячет в карманы. И натыкается пальцами на гладкий твердый пластик бирдекеля. В тусклых отсветах от вывески текст совсем нечитаем, да и вытерся уже, но Светло и так прекрасно знает, что там написано.       Хочется ныть, скандалить и требовать у кого-то или чего-то там, наверху, чтобы отмотали этот день назад. Чтобы не брать у Славки номер и не писать Оксимирону. Чтобы не лезть в чужую рассыпавшуюся дружбу и не рушить свою неслучившуюся… любовь? Рудбоя он замечает слишком поздно. Когда сбежать куда-то или хотя бы спрятаться в тень уже не получится. Светло смотрит, как тот приближается, как улыбается своей специальной улыбкой, которая только для него, для Вани, и чувствует противный ком, скапливающийся в горле.       Пусть это трусость, но он не собирается что-то говорить сейчас. Не может просто смотреть на чужое разочарование и на то, как Рудбой возьмет и вычеркнет его из списка людей, которые для него что-то значат. Не может. Только бирдекель в пальцах крепче сжимает. – Ты чего тут мерзнешь? Холодина – пиздец. – Рудбой смешно хохлится, кутается в кожаную куртку, и Ваня хочет сказать, что конечно, блядь, холодно, ты бы еще в майке в одной ходил. Но ни слова не произносит, кивает только. – Мирона нет еще? Не видел?       Светло насмотреться не может. Рассматривает жадно, запоминая и впитывая в себя все-все, до единой черточки. Он так себя ненавидит сейчас, как никогда в жизни не ненавидел. Всегда все прощал себе, всегда находил оправдания, а сейчас не находит. – Да. Там уже. – Круто. Так ты уходишь уже? Или только пришел? – От Рудбоя так и прет отличным настроением, каким-то оптимизмом и уверенностью. Может, новости хорошие? Но заставить себя что-то спросить у Вани не получается. – Ухожу. Минуту, ладно? И пойдешь к Мирону. – Светло сам видит, как у него дрожат пальцы с зажатым в них бирдекелем. – Мое желание. Помнишь? – Вот это внезапно сейчас было. Помню, конечно. Давай ты зайдешь еще? – Рудбой улыбается широкой улыбкой, от которой у Вани сердце проваливается не в пятки даже, а куда-то еще ниже, проламывает неровные камни мостовой и разбивается в мелкую пыль.       И Светло не собирается поступать как взрослый. У него тут только что сердце разбилось, простите. Он делает один шаг, другой, третий навстречу Рудбою. Тянется, даже привстает на цыпочки, хотя не такая уж у них и разница в росте. И целует. Просто прижимается губами к губам, обветренным, пахнущим крепкими сигаретами и немного пивом. Это длится целую секунду, и это самый долгий подвиг в Ваниной жизни. Он отступает на шаг назад, как только Рудбой делает ответное движение, приоткрывает губы. А, может, просто пытается что-то сказать. Руки уже не просто дрожат, ходуном ходят, и Светло чудом не роняет, а вкладывает Рудбою в ладонь бирдекель.       Вот сейчас уходить, быстро и не оглядываясь, легко. Настолько, что бежать от этого чертового бара хочется куда-нибудь далеко-далеко, только ноги тяжелые и непослушные. Ваня сворачивает в какую-то подворотню, растирает руками горящее лицо и часто-часто моргает. Потому что глаза слезятся. От мороза наверное. Или простыл?       Вглядываясь в темное затянутое тучами небо без звезд, Светло думает, какая же хуйня вся эта философия. Ведь ни один, сука, классический немецкий философ не предупредил, как, оказывается, легко проебать кое-что волшебное и очень-очень важное. Кое-что, чего у тебя никогда не было, но как жить без этого ты больше не представляешь.