Философы, бирдекели и капелька страстей

      Подъем в десять, открытие в полдень, сигареты – первая в постели, вторая уже внизу, в баре, пока кофе варится. Ване всегда казалось, что все эти мелочи и привычки, выработанные годами, и делают его жизнь… нормальной. Стабильной, спокойной, недоступной для всякого пиздеца, форс-мажоров и эмоциональных срывов. Сейчас же это выглядит убогой попыткой самообмана. Попыткой сделать вид, что все отлично, что нет в груди дыры размером с Гренландию, а завтракать в одиночестве – полезно и вообще заебись.       Кофе горчит на языке, хотя Ваня знает наверняка: зерна те же, что и всегда, а кофе-машину стабильно чистят и проверяют на предмет поломок. Старая-добрая овсянка тоже не радует: попросту не лезет в глотку, не спасают даже щедро насыпанные замороженные ягоды. Но окончательно Рудбой смиряется с тем, что утро не удалось, когда тягучий блюз, тихо льющийся из колонок, вдруг начинает бесить так, что хочется в них запустить тяжелый барный стул. Вместо этого Ваня просто вырубает музыку, но после буквально пятнадцати секунд тишины все-таки включает радио. Нахуй сейчас подборки.       Это даже забавно, насколько сильно он раскис. Ну, должно быть забавно. Осталось только завести грустный дневничок, в котором Рудбой будет вести счет дней, прошедших с момента Х и писать многозначительное ОН. Хотя дни и считать не надо. Светло не появляется уже неделю, и иногда, в особо хуевые дни, такие, как сегодня, кажется, что его совсем не было в Ваниной жизни. Что не было молчаливых уютных посиделок по утрам, не было бесконечных споров обо всем на свете. И поцелуя того, под холодным пронизывающим ветром и слабым отсветом вывески, не было тоже. Приснилось, привиделось. А может, Рудбой просто сходит с ума потихонечку, не спеша съезжает с катушек, и завтра он придумает себе не только неудавшийся роман с философом-любителем, у которого хитрющие глаза и острый язык, а что-то еще. Такое же охуенное и недостижимое.       Жизнь вместо надежной крепости вдруг оказывается хилым карточным домиком, у которого уже выдернули карту из основания, а падение остальных – просто вопрос времени. И Ваня совсем-совсем не знает, что с этим всем делать, как взять себя в руки и перестать наконец-то ныть. Совсем не знает. Он иногда искренне хочет, чтобы с баром все окончательно решилось самым плохим способом, закрыть его к чертям и съебать куда-нибудь подальше. За это желание по-настоящему стыдно, до горящего лица и кислого привкуса во рту, который Рудбой пытается заглушить сигаретами. Стыдно не перед собой или кем-то, нет. Перед баром.       В дверь коротко стучат, и у Вани сердце к горлу подскакивает, но тут же падает обратно. Он знает, что это не тот единственный человек, кого хотелось бы сейчас увидеть. Это юрист, которого Мирон посоветовал, – въедливый мужичок слегка за сорок с цепким взглядом, грамотной неторопливой речью и именем Лев, совершенно ему не подходящим. Он теперь в баре пасется с утра до ночи, ищет все возможные и невозможные нарушения, чтобы их исправить, приглашает своих инспекторов и всяких крутых специалистов. Рудбой должен быть благодарен – и юристу, и Мирону – но не может откопать в себе хоть каплю положительных эмоций. Лев бесит настырностью, неудобными вопросами и тем, что вторгается в Ванино пространство даже по утрам, которые делить с ним совсем не хочется. А Мирон… С Мироном все сложно. Сложней, чем когда бы то ни было.       После того сумасшествия в переулке, когда Светло вдруг перевернул весь мир одним чертовым поцелуем, Рудбой оказался не готов к разговорам по душам, к претензиям, обидам, вопросам. Ни к чему он оказался не готов. Особенно к совету не разрешать всяким сомнительным друзьям с сомнительными мотивами лезть в дела бара и его, Ванину, частную жизнь. Мирон пытался быть деликатным, да, Рудбой видел, как он аккуратно подбирает слова, как старается перевести разговор в деловое русло, как давит в себе злость и обиду на то, что о таких проблемах ему сообщил совершенно посторонний человек. Ваня сидел тогда, трогал пальцами все еще горящие от поцелуя губы и чувствовал, как воздух в легких заканчивается. Ему орать хотелось от того, что столько лет уже прошло, что все вокруг изменилось, а Мирон – по-прежнему – отчитывает Рудбоя, как мальчика, указывает на проебы и дает настойчивые, верные советы. Которые потом, так или иначе, пригодятся наверняка, но выслушивать их спокойно не получалось ни сейчас, ни несколько лет назад. Был уже вот такой разговор на тщательно сдерживаемых эмоциях. Был обиженный, злой Мирон. Были его предупреждения – тогда на счет жены, что нельзя ей позволять лезть в Ванину работу, иначе все это однажды кончится крахом по всем фронтам. В тот вечер, в баре, Мирон расчерчивал на салфетках варианты и финансовые схемы, а Ваня пытался отогнать мерзкое гнетущее чувство дежавю.       Рудбоя надолго не хватило. Он просто выдавил из себя “хватит”, и Мирон замолчал на полуслове. Может, стоило вывалить все, высказать, что привет, я – взрослый человек и да, мне нужна иногда помощь, но нахуй не нужны снисходительность старшего и мудрого товарища, у которого у самого пиздеца по всем фронтам хватает. Да, юристы и шарящие люди – это прекрасно, да, спасибо за контакты, но в рот я ебал твои умозаключения про мою личную жизнь и советы найти кого-то поадекватней и попроще. Столько всего крутилось на языке, но Рудбой знал, что просто не сможет остановиться, если начнет. Что вывалит все. И потеряет даже жалкие остатки того, что когда-то было настоящей дружбой, братством и семьей. Мирон понимал это тоже. И смолчал. Не стал ни дожимать, ни извиняться. Просто обнял крепко на прощание и попросил пообщаться с юристом, которого он пришлет.       Ваня знает, что однажды им с Мироном придется все выяснить. По-взрослому поговорить, честно, не замалчивая и не пытаясь сгладить углы, но сейчас на это просто нет никаких ресурсов. Как и на общение со Светло. Да что там на “общение”, даже на мысли о нем. Поэтому Рудбой послушно таскает стопки с очередными документами, которые просит у него Лев, показывает сантехнику и проводку очередному специалисту. И старательно делает вид, что все у него нормально.       Когда юрист оставляет его в покое, у Вани уже пятна перед глазами пляшут от мелкого шрифта во всяких бумажках и документах. Усталость такая, словно он не листочки листал, а разгружал вагоны несколько часов подряд. Он устраивает себе короткий перекур, а потом встает за стойку – Дима, как обычно, опаздывает.       Рудбой пытается занять себя пустой механической работой, но даже ебучие стаканы и бирдекели сейчас против него. Светло за несколько месяцев, кажется, отравил собой каждый сантиметр Ваниного бара и Ваниной нормальной рутинной жизни. И с каждым днем становится все понятней: даже если и удастся отстоять помещение, не допустить перепродажи, то вернуться туда, где Рудбой не знал, кто такой Ваня Светло, уже не выйдет. Это обидно. Это нечестно. Это… больно. И хотелось бы сказать, что все под контролем, что Ваня над собой работает. Вон, даже некогда любимая лимитка бирдекелей закинута в коробку и тщательно спрятана в подсобке. Но правда в том, что тот самый, с чуть потрепанными краями и почти стершимися следами маркера, он так все же смог ни выкинуть, ни спрятать. Так и таскает с собой в кармане.       Единственное, что хоть как-то работает, – это злость. Она прочищает мозги, притупляет ноющую боль в солнечном сплетении. И Рудбой пользуется этим на всю катушку. Распаляет себя, растравливает. Думает о Светло не как о том, кто заставил влюбиться, покорил и привнес в жизнь недостающего сумасшествия, а как о том, кто предал доверие. Да, Ваня драматизирует, сознательно выбирает эпитеты посочней и поярче, чтобы страдать на полную. Хотя ситуация и без нарочитого трагизма хуевая. Ваня вывернулся перед Светло наизнанку, доверился, поделился страхами и даже ебаной мечтой, а тот решил почему-то, что может с этим всем поступать, как хочет. Списываться с Мироном. Просить его о помощи, требовать чего-то. Да, Рудбой понимает, что мотивы, может, и хорошие были, и помощь оказалась кстати, но блядь… Светло ведь мог спросить. Конечно, не факт, что Ваня рассказал бы все как есть. Возможно, послал бы. Или нет. Может, сдался бы под привычным напором, поддался искреннему вниманию и интересу. Доверился в очередной раз.       Сейчас же Рудбой плавает в одиночестве и обиде. Он барахтается в попытках удержать бар и смириться с потерей мечты о студии. Он пытается признать и принять, что от дружбы с Мироном только название осталось. Он переживает вроде смешное по сути, но все же предательство, которое вдруг воспринимается страшней, чем все остальные проблемы. А еще он очень старается забыть, каким счастливым себя чувствовал в те короткие секунды, когда Светло – сам – прижался к его губам с поцелуем.       Ваня, блядь, так злится на себя! Он взрослый человек с трезвым и адекватным взглядом на мир и отношения, он не должен вести себя как подросток, которому разбили сердечко. Но именно так и ведет, да.       Бокалы звонко и раздраженно звенят, когда Рудбой поправляет их неаккуратным движением. Желание херануть парочку об пол очень, очень заманчивое. Поэтому Ваня берется за тряпку, чтобы не поддаться искушению, и начинает протирать стойку. Коляс выглядывает пару раз из подсобки, кидает на Ваню обеспокоенные взгляды, но уже не лезет. Видимо, первых пару раз, когда Рудбой на него всех собак спустил и напомнил о куче недоделанных дел, было достаточно.       По всем правилам физический труд должен помогать, наверное, но с каждой минутой Ваня заводится все сильнее. Ему не хватает Светло. Вот именно сейчас здесь, рядом. Сидящего за стойкой, требующего к себе постоянного внимания, с непрактичными философскими мудростями на все случаи жизни и глупыми провокациями. Он бы отвлек Рудбоя от бардака и недисциплинированности Кутузова, от выебавшего весь мозг юриста и натянутых отношений с Мироном. Да от всего отвлек! Сказал бы, эй, мне скучно, развлеки меня, начал бы спорить из-за музыки или уточнять, сколько именно монохромных костюмчиков есть у Вани в гардеробе. А еще он придумал бы охуенную историю про Льва, подпольный бордель с дрессированными пуделями и какаду, которая бы всплывала в памяти в самые неподходящие моменты и помогала бы пережить долбаную бумажную волокиту.       Когда Кутузов наконец-то появляется, в баре по-прежнему почти безлюдно, только трое посетителей, но зато за стойкой уже такой порядок, которого там отродясь не было. Конечно, Рудбой не смог себе отказать в мелочных пакостях: переставил все шейкеры на другое место, воду залил в формы бочонками, которые Дима терпеть не может, потому что лед оттуда хуй вытащишь. Ну и так, еще всякого. Кутузов застывает с открытым ртом, оглядывается по сторонам и недовольно поджимает губы. Еще бы, стойку он считает своей территорией, на которой никому не позволено хозяйничать. Даже другим барменам. Даже владельцу бара. – Вань, а что тут за хуйня происходит? – Что за хуйня? – Вот этого момента, когда можно будет с кем-то сцепиться, Рудбой, наверное, и ждал все это время. Злость, которая до этого плавала на поверхности, наконец-то находит свой выход. – Я тебе сейчас расскажу, не волнуйся.       Надо уже ставить лавочку у черного входа, чтобы не морозить задницу на ступеньках, а курить в комфорте. Судя по тому, с каким упорством Ваня ведет себя как мудак, местечко вне бара, куда он сможет сбегать, очень даже пригодится. Формально он, конечно же, прав. Потому что сейчас действительно не те обстоятельства, чтобы допускать срач за стойкой и полный бардак в остатках алкоголя, а на смену выходить, когда вздумается. Формально, да. Но Рудбой все равно чувствует себя последним уродом, потому что срывается на близких людях. Тех, которые всегда были рядом, не подводили по-настоящему ни разу. Тот же Димас всегда готов выйти в смену, даже если только с утра сообщить, а первые три месяца, когда бар только-только открылся, он о зарплате даже не заикался, знал, что работают в убыток, но верил, что Ваня все вырулит. Да и сейчас верит, пусть и обижается наверняка, и показательно переставляет шейкеры на место, а воду в привычные формы заливает. Но верит. И Коляс, который злиться будет намного дольше и все эти срывы Рудбою обязательно припомнит, верит тоже. В отличие от самого Вани, ага.       Ладно бы все эти психи и срывы на окружающих помогали. Но они делают только хуже. Напоминают о том, что Рудбой не один, что он несет ответственность не только за себя, но и за других. За людей, которыми он дорожит, но зачем-то обижает, когда самому погано.       Дверь открывается с неприятным скрипом, крыльцо на мгновение озаряется светом, но снова погружается в темноту. Еще не вечер даже, но на город уже опускаются холодные неуютные сумерки. Хочется солнца или по крайней мере нормального снега, чтобы не так мрачно было хотя бы на улице.       Коляс садится рядом, и Ваня отдает ему свою сигарету, себе новую прикуривает. Молчать хорошо. Особенно зная, что за этим молчанием последует какой-нибудь не слишком приятный разговор. Но Рудбой не жалеет, что рассказал парням про текущее состояние дел, правда. Они имеют право знать, бар им такой же дом, как и Ване, да и тащить еще и это самому было бы слишком. – Мы не виноваты, ты же сам знаешь. – А вот и он, неприятный разговор. – Не виноваты в чем? – Рудбой прекрасно понимает, о чем речь, но попытка не пытка, правда же? – В том, что… В том, что Светло больше не приходит.       Коляс всегда такой. Большую часть времени он мастерски игнорирует все, что ему доставляет неудобство, обращает внимание только на себя любимого и еще на парочку человек, но по итогу получается, что он в курсе всего и вся, умеет видеть главное. Если честно, Ваня в нем это просто обожает, но именно сейчас – не очень. – Да, не виноваты. – Вот именно. Если бы могли, мы бы выжили его отсюда с самого начала. Но… как видишь.       Ваня почему-то смеется, не слишком весело, вымучено чуть-чуть, но все-таки. Да уж. Насильно выжить Светло оттуда, где ему нравится, звучит как “миссия невыполнима”. И как же, блядь, хочется, чтобы все так и оставалось. Чтобы Светло – здесь, рядом. Чтобы не было этой идиотской затянутой ситуации, тоски, одиночества и раздражения на весь мир. Разве что поцелуй. Поцелуй Рудбой бы оставил.       Затягиваться он забывает, сигарета догорает до самого фильтра, обжигая кончики пальцев. – За стойкой должен быть идеальный порядок. А по-хорошему – вообще везде. Чтобы с пола жрать можно было. В любой момент гости могут нагрянуть. – Не веди себя так, ясно? – Коля больно тычет пальцами Рудбою в плечо, заставляя смотреть на себя, а не разглядывать мокрый талый снег под ногами. – Не срывайся на нас. – Я не срываюсь. – Нет, срываешься.       Они снова замолкают, Ваня опять прикуривает – сразу две. На языке так много слов, но он знает, что не скажет и десятка из них. И опять зачем-то вспоминает про Светло. Потому что ему-то всегда было похуй, что Рудбой собирался говорить, а что нет, все само собой как-то рассказывалось.       Коляс встает, долго оттряхивает джинсы, а потом случайно наступает в лужу и красиво витиевато ругается на весь переулок. – Я поговорю с Димой. – Да не надо. Он все понимает. Но хочет какой-то новый шейкер за хуеву тучу денег, который ты ему теперь должен. – Эй! – Вот тебе и эй. Люди должны платить за свои проебы. – Ну, тут я даже спорить не буду. Должны. – Настроение вдруг ползет вверх. Все еще очень далеко до отметки “хорошо”, но и от желания поджечь бар вместе с собой уже намного дальше. – Правда, у нас их и так до хрена, куда еще? – А вот с этим не ко мне. – Ладно. – Ване физически тяжело говорить, но он знает, что должен. Будет винить себя еще и за это, если промолчит. – Спасибо, что не ставите на мне крест. И что даете мне второй шанс, хотя я и веду себя, как… – Как мудак. Мы тоже проебывались, а ты прощал. Это нормально, Вань. – Коляс берется за ручку двери, но мнется, словно не решаясь сказать. – Люди почти всегда заслуживают вторых шансов. Особенно близкие и любимые. – И добавляет уже почти из-за двери. – Почту проверь, я там тебе скинул кое-что.       Свет из бара снова на пару секунд освещает ступеньки, а потом Рудбой остается один. Лицо почему-то горит, а слова про второй шанс крутятся в мыслях, словно их на репит поставили. Это ведь… нормально? Вторые шансы любимым людям? Испортить все до основания и выкинуть всегда проще, чем попробовать исправить, это Ване прекрасно известно. Его вечный выбор – не зашивать даже крохотные дырки на любимых шмотках, не сдавать обувь в ремонт, не менять битый экран телефона, а покупать новый. Он поэтому и аккуратный к вещам, потому что знает: сломается, порвется – на выброс, как бы жалко ни было. Хотя глупо сравнивать любимые штаны и отношения, конечно. Или нет. Рудбой уже ни в чем не уверен.       Ведь если говорить о тех, кто рядом, то, да, и второй, и сотый, и тысячный шанс, если понадобится. С Мироном сколько они друг другу их давали, просто не счесть. И похуй, как сложно им порой приходится, как много недосказанного сейчас между ними, но это ничего не меняет. Все равно кого-то ближе представить тяжело. И Димасу Ваня столько всего прощал, закрывал глаза очень на многое, вплоть до романа с бывшей и странного внешнего вида, слишком похожего на его собственный. Но ничего, пережили. И Коля тоже чудил. Например, однажды неделю шифровался и прятался от Рудбоя, пока не вылакал в одного полбара и не признался, что влюблен в Ванину подружку. К счастью, тоже бывшую, но уже другую. Это не казалось тогда концом света, совершенно. Рудбой дал свое благословение, запретил Колясу одному без присмотра оставаться в баре, и на этом вся трагедия и закончилась. У всех косяки бывают, правда. Но только вот сложность в том, что Светло для Вани – кто угодно, но не друг. Рудбой сам хотел бы понять, почему именно с ним так сложно пожать плечами и сказать “ок, проехали”. Все отношения, что были после жены, рвались почти легко и почти безболезненно, Ваня отпускал, не клеил то, что дало трещину, а выбрасывал, шел дальше. Находил новую девочку или не находил, но не лез на стены от того, что быть с собой наедине вдруг оказалось невозможным. Не срывался на близких и не опускал руки только потому, что какого-то человека в его жизни просто не стало.       Телефон в пальцах дрожит, когда Рудбой листает контакты. Это бессмысленно: номер Светло, как и все переписки в мессенджерах, он удалил в тот же вечер, на эмоциях, сразу после разговора с Мироном. Но Ваня все равно тщательно проверяет. Пусто. Найти человека в Питере не так-то уж и сложно, особенно того, с кем есть общие знакомые, но Рудбой почему-то не решается написать ни Букеру, ни Вите. И впервые спрашивает себя, почему Светло сам не позвонил. Не написал ничего, банального “извини” или просто очередную глупость, которая спустила бы на тормозах всю неловкость. Сам ведь поцеловал, прекрасно зная, что Ване предстоит разговор с Мироном. Поцеловал, отдал свое чертово желание и… Стоп. Это же получается, он... Пиздец!       У Рудбоя чувство такое, словно впервые за неделю мозг заработал. Конечно, Светло не звонит, не приходит, не пишет. Потому что оставляет право выбора за Ваней. Дает ему возможность самому решить, был ли смысл в том поцелуе. Был ли вообще смысл во всем их общении. Достаточно ли важен Светло для Рудбоя, чтобы сделать шаг навстречу и дать тот самый второй шанс, несмотря на пиздецовый поступок. А Ваня всю неделю старательно засовывал голову поглубже в песок и делал вид, что ни поцелуя никакого не было, ни Светло в его жизни, ни собственных чувств. Блядь.       Руки действуют сами, делают что-то. Сначала сигарету прикуривают, и Рудбой даже затягивается пару раз. Потом нажимают на экран, загружая личную почту на телефоне и открывая письмо от Коляса. Только вот текст не доходит до мозга, потому что все, о чем Ваня может думать сейчас, это о Светло. О том, что он где-то рядом, не слишком далеко. Наверное, пишет новую статью или снова оттягивает до дедлайна. Питается одними супами и пьет невкусное покупное пиво вместо здешнего, любимого. И думает о том, что Рудбой не хочет его больше видеть.       Ваня зажмуривается так сильно, что кожу на висках покалывать начинает. Он заставляет себя медленно выдохнуть, потом вдохнуть полной грудью холодный, слегка морозный воздух. Успокоиться хоть чуть-чуть. Все ведь еще можно поправить, правда? Светло ведь не просто так философ и ебучий мудрец, он явно не накручивал себя все это время, в отличие от некоторых. Наверняка смотрит на все адекватней. И ждет, пока Рудбой вытащит голову из задницы и примет единственно правильное решение, которое может быть.       В письмо на экране Ваня все же вчитывается, пусть и не с первой попытки. Сначала возвращается в бар, виновато улыбается Димасу и просит сварить кофе. Можно было, конечно, подняться домой, на нормальном мониторе посмотреть, но уходить не хочется. Так что Рудбой устраивается за любимым столом.       Это не презентация, не слайд шоу, просто текст под заголовком “План спасения мечты” и приложенная к нему табличка. В табличке Мирон, Порчи, Ромка Локи, “Шляпники”, почему-то с Юркой в скобочках, и еще десятка-полтора людей. Все в определенной степени известные, почти все – частенько тусят в баре и хорошо Ване знакомы. Напротив имен стоят плюсики, минусы, иногда вопросительные знаки. Чтобы разобраться, Рудбой трижды перечитывает текст, неверяще качает головой. Полный бред, но на самом деле вполне может сработать. После самого последнего абзаца очень кстати есть сноска с пояснением значков в таблице. Плюс – это да, минус – вряд ли, вопрос – хз. И в целом, да, расставлено все логично. Только вот целых два плюсика напротив имени Славы КПСС прилично так смущают. И объяснение им может быть только одно.       Ваня изо стола чуть ли не выскакивает, неосторожно задевает локтем чашку с кофе, хорошо не переворачивает. Коляс к счастью, свалить никуда не успел, трется за стойкой, вроде с Димой сверяет остатки по крепким напиткам. Ну вот, у всего свои положительные стороны есть, даже у психов: хоть работать начали. – Откуда письмо? – На рабочую почту пришло утром. – От кого? – Не знаю. Не подписано, почта выглядит, как фейкомыло какое-то. – Коля преувеличенно заинтересованно считает бутылки, отметки ставит в документах. На Ваню не смотрит. – И все? Больше ничего не было написано?       Дима почему-то смеется, но под сердитым Колиным взглядом пытается перестать. Выходит не очень, смешки все равно прорываются. – Было. Пара идиотских мемов. И просьба мне, не очень сообразительной зайке, не проебаться и ничего не перепутать, а лучше сразу все переслать тебе, только лишнее убрать. – Зайке? – Рудбой чувствует, как в груди теплеет, а сердце с каждым ударом разгоняется все быстрее и быстрее. Губы растягиваются в улыбке сами собой. – Что, так и… – Да. Так и было. Что-то еще? – Перешли мне оригинал, ладно? Или просто адрес почты. И пива мне налейте. Литра два, с собой.       Дима пару секунд разглядывает Ваню, потом кивает и, больше ничего не спрашивая, идет к нужному кегу. Коля же тихо-тихо бормочет что-то очень похожее на “так и знал, что от него хуй избавишься”.       А Рудбой уже набирает Букера, но сбрасывает в последний момент. И запускает приложение для такси. Он не помнит точной даты, когда у Светло телефон умер и машину вызывали с Ваниного, но надеется, что в памяти хоть какие-то зацепки сохранились. Не то, не то, снова. И, блядь, вот в чем плюсы занудства и миллиона устоявшихся привычек: незнакомых маршрутов почти нет. Поэтому, как только глаза цепляются за адрес, по которому Рудбой точно ни разу не ездил, сомнений не остается. Делает скриншот на всякий случай, но улица, номер дома и квартира запоминаются сразу, моментально.       Такси ждать четыре минуты, и Ваня вдруг начинает паниковать. Может, стоило хоть душ принять? Переодеться? Мозги, блядь, где-нибудь себе найти?       Дима невозмутимо упаковывает пиво в бумажный пакет, а потом быстро и аккуратно наливает три шота, один протягивает Рудбою. Чокаются отточенным годами жестом, блин, и Ваня слегка – самую малость – расслабляется. Появляется трусливая мыслишка напиться быстренько, чтобы включился автопилот, и все объяснения прошли без участия мозга и нервной системы, но пиликает уведомление, что машина ожидает.       Прежде чем уйти, Рудбой делает то, чего не делал уже много-много лет, наверное, с самого открытия бара: запускает рандомное воспроизведение музыки. Случайные неожиданные песни, микс из любимых, пусть и не сочетающихся треков, – пожалуй, единственный подходящий саундтрек, который он может сейчас придумать.