Философы, бирдекели и капелька страстей

      Ваня почему-то думает, что открывать будут долго, что у него есть немного времени в запасе, но дверь распахивается почти сразу. Светло на Рудбоя сначала даже не смотрит, только кивает, а потом застывает со смешным, немного испуганным выражением на лице. Он такой непривычно домашний в серых растянутых шортах и темной майке с почти стершимся принтом, лохматый и, кажется, сонный. И у Вани в груди перехватывает от того, настолько сильно он успел соскучиться.       Они стоят, как два придурка, молча пялятся друг на друга, и Рудбой заставляет себя сделать хоть что-то, чтобы разбить возникшую неловкость. Он приподнимает пакет с пивом повыше, так, чтобы Светло точно увидел, и делает осторожный шаг вперед. – Очень нужно авторитетное мнение. Поставщик новый, срочно надо продегустировать. – Вранье, конечно, и Светло это прекрасно понимает, но все равно шире распахивает дверь.       Когда Ваня передает пакет, он на доли секунды касается чужих пальцев своими. Контакт хочется продлить, сделать его не таким легким и мимолетным, но Светло, так не произнеся ни слова, почти сразу же уходит из прихожей и оставляет Рудбоя одного.       Наверное, выпитой в баре стопки все же было недостаточно. Мандраж никуда не девается, правильные слова в предложения так и не складываются, и Ваня опять начинает нервничать. Не то чтобы он переставал, да.       Он успевает пристроить куртку на вешалку и снять кроссовки, когда появляется Светло. – Тапки возьми, вон там, под полкой. – Спасибо. – Ване почему-то неловко за свои светлые носки и за себя всего тоже. Он даже не пытается найти тапки, просто смотрит на Светло и мысленно уговаривает его перестать быть таким чужим и далеким. Серьезным, собранным, хмурым. – Я лучше так. – Ну, я предупредил. Не жалуйся потом. – Светло почему-то держит в руках две пустые кружки, несколько секунд он рассматривает Ванины ноги, потом, наконец-то, поднимает глаза выше. Встречается с Рудбоем взглядом и неуверенно улыбается. – Да кто вообще в белых носках ходит?       У Вани от этого знакомого, ехидного и мягкого тона колени подгибаются. Он пытается улыбнуться в ответ, но, кажется, получается не очень. А потом ноги сами собой несут, делают пару шагов в сторону Светло. Тот вроде и отшатывается немного, отступает к узкому коридору, ведущему в комнату, но так и смотрит неотрывно Рудбою в глаза. Только кружки к груди прижимает, словно они самое дорогое и ценное, что есть в жизни. А Ване вдруг становится ясно, что все, пути обратного нет, что у Светло-то, может, и остаются какие-то сомнения и неуверенность, но не у него. Он делает еще шаг и еще, пока расстояние не сокращается окончательно. Пока чужая близость не чувствуется каждой клеточкой тела.       Мыслей в голове совсем нет, слов – тоже, и все, на что Рудбой способен сейчас, это жадно всматриваться. Вроде всего лишь неделя прошла, а кажется, что долгие годы. У Светло синяки под глазами и тонкий порез от бритвы на щеке, но Ване все это кажется пиздец каким завораживающим и притягательным. Ранку хочется зализать языком, а потом скользнуть чуть вбок, пройтись им по плотно сжатым губам. Попробовать их на вкус уже нормально, не тупя от неожиданности, как тогда, в переулке. Поцеловать по-настоящему, как давно мечталось.       Кружки у Светло в руках вдруг сталкиваются с громким звоном, и этот звук почему-то отдается горячей щекотной волной по позвоночнику. Рудбой шумно сглатывает и уговаривает себя прекратить разглядывать чужие губы. – Перестань. – У Светло тихий-тихий, совершенно растерянный голос. – Перестать что? – Ваня все же поднимает взгляд. И пропадает. Проваливается, тонет в чужих глазах, полных ожидания и неуверенности.       Светло как-то обреченно выдыхает, отступает еще на шаг, так, что теперь почти прижимается к стене. Кружки снова звякают, а Рудбой, словно привязанный, шагает следом. – Смотреть на меня… вот так. – Не могу.       У Вани горят предохранители. Он мозгом понимает, что сначала надо поговорить по-человечески, прояснить эту дурацкую ситуацию, а уж потом… все остальное. Понимает. Но поделать с собой ничего не может. Он замирает в последний момент, то ли давая себе последнюю возможность передумать, то ли оставляя Светло шанс сбежать. Но уже в следующую секунду все становится неважно. Их дыхание смешивается, губы встречаются – и плевать, кто сократил последние миллиметры расстояния. Рудбой от первого же касания захлебывается эмоциями, чертовой нежностью, глупой влюбленностью и слепой верой, что дальше все обязательно наладится. Ему так страшно зайти слишком далеко, но одна рука уже у Светло на талии, другая вплетается в растрепанные густые волосы.       Когда в грудь больно упирается одна из кружек, Ваня раздраженно стонет, но так и не может оторваться, отодвинуться хоть чуть-чуть. Светло что-то шепчет ему прямо в губы, но в голове так шумит, что слов не разобрать. Еще немного, последний раз, правда-правда, вот сейчас надо отодвинуться, услышать. Нет, никак не получается.       Ебучие кружки все-таки падают. Рудбой тут же отстраняется, смотрит на осколки на полу, на аккуратно, как по линейке, отколовшуюся ручку одной и мелкую сеть трещин, пошедших по другой, но интерес теряет почти сразу. Светло – раскрасневшийся и с поплывшим взглядом – волнует намного сильнее, а с посудой уж как-нибудь разберутся. Ваня лично готов китайский сервиз на двенадцать персон купить, честное слово. Но Светло необидно смеется, упирается ладонями Рудбою в грудь, уворачивается так, что очередной поцелуй приходится ему не в губы, а в колючую от щетины щеку. – А я говорил тапки взять. Не топчись теперь, порежешься. – Угу. – Это все, на что Ваню хватает, правда. Он больше не может находиться на расстоянии. Он хочет не выпускать Светло из рук, целовать, обнимать, выслушивать его идиотские истории и философские заумные речи.       И снова тихое “перестань”, совсем неуверенно, прямо в губы. Рудбой окончательно теряет голову, но знает, что он в этом не один. Сейчас можно прижаться совсем близко, всем телом. Накрыть собой, гладить по лопаткам и пояснице, ловить ладонями чужую дрожь, а губами тихие, на грани слышимости, стоны. Светло больно цепляется Ване за плечи, жадно отвечает на каждое движение, легонько царапает шею, гладит по затылку. Он, кажется, знает про Рудбоя все-все, про каждую чувствительную точку. Знает, где и как надо провести, как нажать или погладить, чтобы разум окончательно помутился. Или все намного проще: из-за Светло у Вани весь организм как оголенный провод – искрит от малейшего касания.       А потом все заканчивается. Рудбоя это совсем-совсем не устраивает, он недовольно стонет, но послушно отстраняется. Только когда Светло несколько раз настойчиво проводит Ване по загривку, затем по вискам, даже по лбу скользит ладонью, он вспоминает, что вообще-то в кепке был. Теперь она валяется на полу, рядышком с отколотой ручкой. – А где волосы? – Заебали. Сбрил. – Серьезно? – Это приятно, оказывается. Вот такие мягкие движения, почти массаж. Рудбой подставляется, трется о прохладную ладонь и чуть ли не мурлычет от удовольствия. – Может, они у тебя наконец-то выпали? Переусердствовал с красками? – Да иди ты.       Светло улыбается, но мимолетно, почти сразу становится серьезным и собранным. Он разглядывает Ваню слишком пристально и внимательно, чтобы это было комфортным. Трогает выбритые виски, проводит по морщинам на лбу и оставляет ладони на щеках так, что даже если Рудбой и захотел бы взгляд отвести, все равно не смог бы. – Думал, ты злишься. – Злюсь. Злился. Не знаю.       Ване неуютно под понимающим пристальным взглядом. Он чувствует себя уязвимым, обнаженным. Знает, что никакие маски сейчас не сработают, и без них как-то очень дискомфортно. Наверное, Светло прекрасно видит и это, потому что поджимает губы, последний раз проводит Рудбою по щеке и отпускает. – Подождешь в комнате, ладно? Я уберу осколки и найду новые кружки.       Ваня старается сдерживать свое любопытство, не рассматривать личные вещи слишком нагло и пристально. Он сам вряд ли отважился бы пустить кого-то вот так – сразу и безоговорочно – в место, где живешь, спишь, работаешь, хранишь одежду и важные мелочи. Но для Светло, видимо, это нормально. А, может, он просто дает Рудбою понять, что доверяет, что готов подпустить к себе еще ближе и ждет того же в ответ? Сложно, все еще слишком сложно. Хотя знание, что больше не нужно гонять мысли и вопросы по кругу и разбираться во всем одному, делает все немножечко проще.       Постель не слишком аккуратно заправлена, покрывало сбито, а на тумбе рядом с ней, сверху на толстой книге в коричневом переплете, лежат очки в темной, достаточно массивной оправе. Рудбою вдруг хочется их увидеть на Светло, а ведь до этого даже не задумывался, что у него зрение плохое. Да, лучше думать об очках, чем о кровати. Ваня правда пытается отогнать эти мысли, потому что сердце все еще колотится слишком быстро, руки все еще потряхивает, а губы и попросту горят от желания продолжить. Стоять вот так, в двух шагах от смятой постели, которая наверняка пахнет Светло, совсем не то, что сейчас нужно, чтобы удержать себя в руках. Это ебануться как сложно – не представлять… лишнее, не задумываться о том, что кровать на вид удобная, не слишком мягкая, но и не жесткая, а белье приятного густо-лилового цвета, который отлично должен оттенять светлую кожу. Блядь.       Рудбою хочется надавать себе по лицу. Он ведь не за этим приехал. Совсем.       Чтобы хоть немного отвлечься, Ваня рассматривает остальную комнату. Ничего особенного, кресло, стол с ноутбуком, комод, небольшой диван и журнальный столик, телевизор на стене. Обычная комната, не с идеальным порядком, но и без срача, который можно ожидать от творческой личности вроде Светло. Несколько фото, приколотых на стену, вызывают больше интереса, чем все остальное. Ваня узнает Славу и, кажется, Мишу – он приходил пару раз в бар, остальные совсем незнакомы. Еще на одном снимке, наверное, родители, а сам Светло с ними рядом совсем молоденький, без вечной хитрой ухмылки, но с такими же горящими глазами, как и сейчас. Хороший кадр, теплый. Конечно же, без любимых философов тоже не обошлось: Рудбой, правда, в лицо их не узнает, но фото подписаны, и на том спасибо. Такая привязанность кажется трогательной, настоящей. У Вани так же развешаны плакаты с любимыми режиссерами и музыкантами по всему бару, поэтому… да, он понимает.       Еще в комнате много книг. На рабочем и журнальном столах, на комоде, на подоконнике – везде. Самые разные, от каких-то учебников до бульварных романов в мягком переплете, и все они не выглядят пыльными, нет, как будто за ними ухаживают, протирают, просто перечитывают или хотя бы периодически берут в руки.       Рудбою вдруг становится хорошо-хорошо от того, что его пустили сюда, что разрешили подсмотреть. Он не хочет наглеть, только мельком заглядывает в открытый вордовский документ на ноуте: новая статья, наверное, и устраивается на диване, чтобы не проверять свое терпение на прочность. На спинке лежит теплая вязаная кофта, и Ваня осторожно трогает ее пальцами. Мягкая, колючая чуть-чуть. Так легко представить Светло в ней, да еще и в тех очках, с какой-нибудь книжкой, расслабленного и совсем домашнего, без вечной брони из ехидства. Картинка, такая уютная вроде бы и теплая, почему-то почти возбуждает. Рудбой разрешает себе совсем немного фантазий – как он обязательно дал бы Светло время увлечься книгой, чтобы потом начать отвлекать, выпутывать из смешной бабушкиной кофты, целовать его, податливого и разморенного. Вот очки можно было бы оставить, да. Мысли практически целомудренные, но Ваню совершенно неожиданно накрывает настолько, что дышать становится сложно. Так непохоже на то, что в принципе может заводить, но так предательски сладко. Он пугается сам себя, убирает кофту подальше и пытается отвлечься, взяв в руки первую попавшуюся книгу. Строчки прыгают перед глазами, и Рудбой даже в название вчитаться не может, только тихо смеется себе под нос.       Появление Светло делает все лучше, но и хуже тоже. Сейчас Ваню окончательно отпускает нервяк и страх неудавшегося разговора, но он засматривается на неприкрытые шортами колени, на крупную родинку на шее, на яркие покрасневшие губы. Вообще – засматривается. – Я пиццу заказал. – Светло расставляет на столике другие, целые кружки с уже налитым пивом, нервно поправляет влажную челку. Он не смотрит на Рудбоя, подходит к ноуту, несколько раз щелкает мышкой, потом закрывает крышку. Тоже нервничает. – А то голяк полнейший, ничего нет к пиву. – А ничего и не надо.       Ваня борется с собой, чтобы не сделать какую-нибудь глупость, например, не похлопать по дивану рядом с собой, приглашая сесть. Или не встать самому и не начать снова распускать руки. А еще он так и не может отделаться от ощущения, что Светло видит его насквозь. Потому что тот одергивает подол футболки, опять поправляет волосы и уже почти садится напротив в глубокое мягкое кресло, но передумывает в последний момент и устраивается с Рудбоем рядом. Так, что их разделяют только какие-то сантиметры и вязкое тяжелое напряжение.       У Вани нога непроизвольно начинает дергаться, как и каждый раз, когда он волнуется или слишком долго сидит на одном месте, и сейчас это немного смущает. Пока Светло не накрывает его колено ладонью. От мягких успокаивающих поглаживаний Рудбоя словно кипятком ошпаривает, ему так жарко становится, что даже испарина на висках проступает. Он сомневается доли секунды, но потом все же накрывает руку Светло своей, проводит пальцами по костяшкам, по чистой, не испачканной татушками коже. Это все слишком интимно и чересчур нежно, не так, как Ване привычно и понятно, но при этом совершенно, абсолютно правильно. Нога больше не дергается, но лицо горит и живот скручивает сладкой судорогой. Рудбой двигается, садится так, что они со Светло теперь соприкасаются коленями, бедрами, локтями. Может, это лишнее, может, достаточно пока и почти невинного контакта руками, но Ваня не может себя заставить отодвинуться даже на миллиметр.       Они вдруг смотрят друг на друга одновременно, прыскают от смеха, потому что – ну серьезно, взрослые дяди, а ведут себя как не слишком сообразительные подростки – и Рудбой успокаивается окончательно. От Светло сильно пахнет мятной зубной пастой, а волосы даже не влажные, а прилично так мокрые, будто их пытались на скорую руку привести в порядок. Это немного льстит, отдается щекоткой в солнечном сплетении. А еще Ваня жалеет, что сам он бросился сюда сломя голову, даже не приняв душ, да еще и у подъезда чуть ли не полпачки выкурил, пока ждал, с кем бы внутрь зайти.       Так странно чувствовать эту легкую неуверенность в себе, хотя сейчас сомнений уже нет – они со Светло оба влипли глубже некуда, и справляться как-то придется сообща, потому что по отдельности уже пиздец, невозможно. Обычно Рудбой сомневается в десятке вещей сразу, но не в собственной привлекательности, а сейчас почему-то да. Вряд ли ведь взрослый неглупый мужик с какими-то степенями по философии поведется на те же самые приемчики, что падкие на крутых татуированных парней девочки?       У Светло тоже какие-то свои загоны. Он тихо матерится себе под нос, откидывается головой на спинку дивана, страдальчески сводит брови и крепко зажмуривается. Ваня не лезет с вопросами, пережидает, только чужие пальцы своими сжимает чуть крепче. – Ненавижу выяснять отношения. – Светло говорит это куда-то в потолок, таким преувеличенно трагичным голосом, что Рудбой широко улыбается, не может удержаться. – Я тоже. Может, нахуй тогда? – Очень по-взрослому.       У Вани примерно сотня предложений и идей, чем они сейчас могут “по-взрослому” заняться, но он оставляет их при себе. Поговорить все равно придется, даже если все эти разговоры им обоим поперек горла встанут. Но и давить он не собирается, сам терпеть не может, когда яйца выкручивают, поэтому решает сменить тему. – Твою статью про фильмы публиковали уже? Я почитать хотел. – Про фильмы? – Светло звучит удивленно, смотрит на Рудбоя, хмурится немного, а потом вдруг смущается так сильно, что даже щеки слегка розовеют. – Нет. Я ее не дожал. Должен был сдать на этой неделе, но скис. Отправил в итоге редактору статью почему философия непрактичное и неприменимое в жизни дерьмо, но ее завернули. – Пропихни ее в анти-философский журнал какой-нибудь. Интересно, есть такой? – В душе не ебу. – А я тоже скис. – Признание дается удивительно легко. Ване хочется сказать правду. – Совсем. Прикинь, сегодня с утра радио включил. Не смог выбрать музыку, настолько все заебало. – О. Да ты заболел, Рудбой. – Светло трогает ему лоб ладонью, словно температуру меряет, но на самом деле больше гладит. Это неожиданно приятно. – Получается, что заболел.       Ваня подставляется под нехитрую ласку, позволяет руке скользнуть со лба на висок, потом еще ниже, по щеке, под подбородок. Чего он совсем не ждет, так это того, что Светло вдруг окажется настолько близко, щекотно проведет ладонью по отросшей щетине и прижмется губами в требовательном развязном поцелуе.       Сейчас это совсем по-другому. Они оба не пытаются нежничать, дают выход перебродившим эмоциям, пока они не рванули окончательно. Толкаются языками, ловят стоны друг друга, руками скользят уже почти на грани фола, туда, где прикосновения нужны сильней всего. От Ваниных контроля и намерений поговорить не остается и следа. Он кусает чужие губы, удивительно знакомые и очень мятные на вкус, он мнет в руках тонкий хлопок футболки, трогает горячую влажную кожу спины. Светло почти грызется, пытается разобраться с одеждой Рудбоя, путается в молнии толстовки и зло ругается прямо в поцелуй. Он жадный, горячий, распаленный. И такой сейчас красивый, что у Вани все внутренности уже огнем горят.       Раздражающе громкий звонок домофона просто оглушает. Рудбой ошарашенно моргает, трясет головой и пытается найти в легких хоть каплю воздуха. А Светло не лучше. Он так и дергает упрямую молнию, потом все же смиряется, шумно выдыхает и на секунду прижимается своим влажным лбом к Ваниному. – Пицца. – Пицца? – Блядская пицца приехала. Я сейчас.       Рудбою не хочется отпускать его от себя, совсем не хочется. Но он все же кивает. – Покурить где можно? – На балконе.       Передышка идет на пользу. Ваня смакует сигарету и совершенно неописуемое ощущение: понимание, что все еще будет, обязательно, им некуда спешить. Предвкушение, азарт, желание подразнить, да и себя проверить на прочность, интересно ведь, насколько хватит собственной выдержки. Чувство охуенное и почти забытое. Так легко и скучно все это было последние годы – понравился кто-то, угостил выпивкой, предложил приятно провести время – и все. Никакого тебе сладкого тянущего ожидания, никакого глупого щенячьего восторга, никаких просьб к самому себе не торопить события, чтобы все не испортить. Оказывается, все это нихуево будоражит.       Светло выходит на балкон в той самой кофте, и Ваня буквально за язык себя ловит, чтобы не ляпнуть что-то не то. Вместо этого протягивает пачку. Светло отказывается, вытаскивает у Рудбоя сигарету изо рта, сильно затягивается и возвращает ее на место. Естественно, уверенно, словно тысяч раз до этого уже так делал. Ване нравится. Пиздец как нравится. Они молчат, тесно прижимаясь плечами, пока Рудбой докуривает, делят уютную тишину на двоих и оба, наверное, собираются с мыслями.       В комнате остро и пряно пахнет пиццей, и Ваня вспоминает, что толком не ел сегодня. Желудок тут же отзывается громким голодным урчанием и Рудбой даже не сопротивляется, когда Светло непреклонным тоном заявляет, что сначала они жрут и пьют, а все остальное еще успеется.       Устроиться на диване так, чтобы максимально касаться локтями, бедрами, получается легко и комфортно, и Ваня этому даже не удивляется. Устал уже удивляться. Он уминает кусок за куском, запивает пивом, но вкуса не чувствует совсем. Чувствует только, как ему сейчас хорошо. Как наконец становятся на место кусочки пазла и как он сам собирается в нормального, полноценного человека вместо нытика и пиздострадальца последних дней.       Они целуются снова, но уже спокойно, без горячки. Просто делятся нежностью, теплом и обещаниями, что они смогут разобраться. Мягко касаются губами, языками, больше никаких укусов и попыток пробраться под одежду. И у Рудбоя мурашки по всему телу от того, насколько это сладко и правильно. Так, как и должно быть.       В двух коробках остается по сиротливому кусочку пиццы, но шевелиться слишком лень, а еда уже не лезет совсем, поэтому Светло просто закрывает обе крышки и откидывается на диван. Прямо под Ванин бок. Он опять немного нервничает, покусывает губу, и Рудбой хочет уже поскорее расквитаться со всей этой неприятной, но обязательной частью. – Я налажал. – Светло вроде и говорит это просто, легко, но он ощутимо напрягается. – Я не должен был… – Ты не должен был меня целовать. – Ваня не собирался перебивать. И говорить именно это – тоже. У Светло становится какое-то обиженное лицо, он делает эту штуку бровями, которую Рудбою никогда не понять: как вообще можно ими выражать столько эмоций сразу. Это же всего лишь брови, блядь. – Ты не должен был меня целовать, а потом сбегать вот так. – Цело… Серьезно? Это задело тебя сильней всего?       Вопрос выбивает Ваню из колеи. Он рассматривает собственные руки с преувеличенным интересом, как будто может найти там что-то новое. Смотреть на Светло сейчас сложно. – Я не знаю. Может быть.       Рудбой самому себе не может толком объяснить, почему больней всего по нему ударили эти качели – одуряющее счастье от понимания, что все взаимно, что больше не один, а потом почти сразу же опустошение и обида. Выразить это словами, произнести вслух, признаться? Страшно.       Светло расстроенно громко вздыхает, прижимается теплым боком. Он, кажется, несколько раз пытается начать говорить, но так и не решается. Потом коротко целует не в щеку даже, в висок, берет Ваню за руку. И Рудбой теперь рассматривает не собственные, знакомые до малейшего штриха татухи, а переплетенные вместе пальцы. Это вдруг успокаивает. – Я так сильно налажал. И у меня на этот счет есть теория. Теория, что я стремительно тупею, когда… Когда… – Светло все же договаривает. Но говорит он непривычно. Никакой четкой артикуляции и резкого звонкого голоса, только сбивчивый шепот на ухо, от которого у Вани мурашки по позвонкам. – Эмоции, понимаешь? Мешают мне нормально думать. Я так хотел помочь, хоть что-то сделать, что нихуя не продумал. А потом, как тебя увидел на улице, все, пиздец. Испугался, что даже не узнаю никогда. Что нечего будет вспоминать. Я… Я так рад, что ты приехал.       Рудбою почти физически плохо от того, что он не умеет быть таким искренним. Он обнимает Светло за плечи, тесно прижимает его к себе, слушает, не перебивая. Про то, как сложно и неприятно потерять бережно лелеемый эгоизм. Про то, как больно, оказывается, волноваться за кого-то, не за себя. Про то, какой бесконечной, выматывающей была прошедшая неделя.       Ваня во многом этом слышит себя, хочет сказать, что да, я понимаю, я тоже, но все так же молчит. И надеется, что однажды тоже сможет довериться, сможет быть таким же откровенным хотя бы на десятую часть.       Выговорившись, Светло залпом допивает оставшееся в кружке пиво, и пытается отодвинуться. Рудбой не отпускает, прижимается губами к раскаленному, ярко-красному уху, а внутри себя просто задыхается от нежности. И благодарности тоже. Он сейчас так четко и ясно понимает, что будь у Светло такие же заебы и нежелание говорить ртом важные слова, нихуя бы у них не вышло. Даже дружбы, не говоря о чем-то большем. А это большее можно, кажется, потрогать руками и ощутить на вкус, словно воздух в комнате загустел и перестал быть невесомым и прозрачным. И дышать им, таким воздухом, полным не только кислорода, а чего-то еще, пусть и сложно, но как же все-таки охуенно.       Хоть у Вани и не выходит выговориться по-настоящему, но он рассказывает про последние новости в баре. Про юриста, который дает почти стопроцентную гарантию, что бар удастся сохранить, но выхода со студией предложить не может: советует отступить, сосредоточиться на главном и подождать – возможно, одно соседнее помещение настойчивого залупистого покупателя не устроит, и он сам даст заднюю. Светло искренне возмущается, практически шипит, злится. Он в таких ярких красках рассказывает, что надо с подобными юристами делать и на чем их нужно вертеть, что Рудбой сначала ржет на всю комнату, а потом и не пытается себя удержать – целует.       Все слишком быстро выходит из-под контроля. У Вани кровь грохочет в висках, в паху тяжело и жарко. Светло отвечает, отзывается на каждое движение, трогает жадно и откровенно, но именно он останавливается первым. Да, дышит, словно марафон только что пробежал, да, тянет футболку вниз, пытаясь прикрыть пах, но все же отодвигается. А Рудбой ему за это и благодарен, и нет. – Надо притормозить. – Светло прижимает ладони к своим горящим щекам, смотрит почему-то умоляюще. Может, он хочет, чтобы Ваня его услышал, согласился. А, может, совсем наоборот. – Надо. – Мысленный счет до десяти не помогает. Возбуждение почти болезненное, острое, и отступает оно слишком медленно и нехотя. – Я никогда не спал с мужиками. – Технически – я тоже. – Рудбой смеется почему-то. От глупого, забытого состояния, когда стояк буквально рвет ширинку, а надо вести адекватные важные – действительно, блядь, важные – разговоры. – И что значит это твое “технически”? – Светло должен казаться смешным с упертыми в бока руками, но все равно выглядит горячо и охуенно. И Ваня с трудом сдерживает желание снова притянуть его к себе. – Однажды мне отсосал парень. В Лиссабоне, в каком-то ночном клубе. – Лаааадно. Я уже успел испугаться, что это кто-то из твоих дружков. Знаешь, лысых дружков с манией величия. – Фу. Господи, Вань, что ты… – Произнесенное имя почему-то отдается теплом, и Светло тоже довольно улыбается. – Фу, блядь. Как можно такое… Фу. Это было после развода. Порчи тогда меня пригласил к себе вместе с остальными парнями. Я мало что помню. Хуевое время было. – Технически, – Светло выделяет это слово самым издевательским тоном, на который, наверное, способен, – технически у одного из нас есть небольшой опыт. По факту – этот твой опыт нам нихуя не поможет. Мы будем отвратительными неумелыми девственниками. Катастрофа. Фиаско, братан. Помяни мое слово.       Рудбой смеется так, что слезы на глазах выступают, он все никак не может перестать, и Светло наконец-то теряет свой суперзадумчивый вид и тоже начинает ржать. Ваня все же подтягивает его к себе. Старается целовать спокойно, без сжигающего желания, мягко и не спеша. – Значит, притормозим. – Притормозим. И я еще не решил, как относиться к тому, что ты достаешься мне не невинным цветочком. Мне нужно время.       Быть для Светло чем-то большим, чем друг, странно. И волшебно. И все равно странно. Ване кажется, что он сейчас проснется, снова один, в вязком надоевшем одиночестве, но минуты складываются в часы, а сон все не заканчивается. Светло для фона включает какой-то жуткий музыкальный канал на телевизоре и соглашается его вырубить только в обмен на обещание, что он однажды поставит в баре свой плейлист. Рудбой не признается, что и сам хотел предложить, искренне пытается выглядеть сердитым, но широкая глупая улыбка так и не сходит с лица.       Когда дело доходит до обсуждения “Плана спасения”, как Светло его называет, Ваня немного волнуется. Он пытается объяснить, какие видит слабые места, но в итоге просто рассказывает, почему это нихуя не сработает. Он старается быть деликатным, старается доказывать свою точку зрения, но не так, как делает это обычно – безапелляционно и с аргументом “как я сказал, так и будет”. Спор все же зарождается, но такой, вялый, почти обреченный. Пока Рудбоя не осеняет. Это не что-то кардинально другое, просто “План спасения 2.0”, но Ваня разрешает себе чуть-чуть робкой надежды, что правда может сработать. Светло загорается моментально. Развивает буйную деятельность, заново включает комп и тут же звонит своему Славе, чтобы узнать, когда он будет в городе. Ваня же отправляет сообщение Колясу, что закрытие сегодня на них. И Мирону – с просьбой встретиться на неделе, если график позволяет.       Чтобы не подслушивать чужой дружеский разговор, совсем непохожий на то, как он сам общается с друзьями, Рудбой уходит курить. Он разглядывает ничем не примечательный двор из новостроек, каких по Питеру сейчас сотни, и улыбается своему отражению в стекле. Не будет никакой катастрофы и никакого фиаско. Все охуенно будет, он это точно знает. Все же со Светло они отличная команда. Как-нибудь уж справятся. И с почти нулевым опытом разберутся, и со студией. И с тем, как быть вместе.