О светлых днях, что минули

На следующий день я встала, как и всегда, поздно. Оксанка нарядила меня в подаренное накануне платьице и повязала волосы атласной лентой княгини. Потом осмотрела меня со всех сторон, словно диковинку, и с широкой улыбкой пролепетала: – Ох и гарная же барыня, Надежда Федотовна! За завтраком я услышала много приятного, но затем все, домашние и гости, уткнулись в свои тарелки и напряженно замолчали. Казалось, что-то нас стесняло, мешало мужчинам шутить, а женщинам болтать. Я смутно догадывалась о причине воцарившейся невеселости. После завтрака дети, кроме меня, убежали в сад, тетка Елена Ефремовна вышла посидеть с ними. Дядя Иван Лаврентьевич предложил мужчинам сыграть в карты, на что они согласились. Чуть поодаль от них женщины образовали свой кружок, в центре которого была матушка с вязанием. – Дитя, подойди ко мне, – неожиданно подозвала меня княгиня Шаховская. Она говорила медленно и с запинкой, будто мучительно вспоминала русский язык. Я повиновалась, хотя без охоты. Княгиня заключила меня в свои душные объятия и встрепала волосы. И в тот самый миг на меня накатила злоба необузданного звереныша, не умеющего совладать с чувствами. Я вырвалась из рук княгини и приблизилась к матушке, нахмурившись и нарочито к ней потянувшись. – L’enfant aime sa mère si fort… Charmant*! – сложив губы в улыбку, пробормотала княгиня, но всем было ясно, что ее оскорбила моя выходка. Но нужно отметить, что княгиню оскорблял весь наш дом. Она сидела в кресле неестественно прямо, как бы проглотив оглоблю, и держала руки сложенными на коленях, словно ей противно было касаться подлокотников. При взрывах хохота, доносившихся от мужского стола, княгиня вздрагивала и куталась в шаль, несмотря на то что стояла жаркая погода. В разговорах матери и теток она почти не принимала участие, изредка вставляя пару фраз на французском. В те годы среди нас лишь тетка Надежда Осиповна учила французский, но за давностию лет пользовалась им прескверно. Для других реплики княгини были тарабарщиной, и ее просили повторить сказанное, но по-русски. Тогда ее тонкое, узкое, бледное лицо выражало недовольство, а глаза спрашивали: «Что я здесь забыла? Как мне сбежать отсюда?..» Вскоре созерцание взрослых занятий наскучило мне, и я прошла в сад, где вновь затеяла салочки, но не встретила поддержки. – Вот еще! – надулась Любаша, выражая общее мнение. И дружной гурьбой дети отправились смотреть цветы, за которыми ухаживал старый Гаврило, чьи косматые брови, нависающие над лицом, в раннем детстве меня пугали. Со мной остался другой мой старший брат – не Георгий, а Федот. В полном молчании мы углубились в сад, чтобы очутиться подальше от отвергшей нас компании. Все время, начиная с пробуждения или даже ранее – с вечера, голову мою донимали неясные, неопределенные мысли. Мысли эти всегда предшествовали шалостям и проказам, но я их, за редким исключением, не сознавала. Отчего они возникали и какова была их природа, я не могу ответить по сей день. Но когда мы с Федотом свернули на очередную дорожку и я увидела развалившего в пятидесяти шагах от нас кота, мысли четко и ясно оформились. Я вспомнила о кошке Мурке, серой, толстой и настолько старой, что она не приносила котят, а только спала большею частию дня. Когда я пыталась запустить руки в ее пушистую шерсть, Мурка шипела и забивалась под шкаф или кресло. Она не давалась никому, даже матери, которая котенком привезла ее в Майское как кусочек памяти о родном доме. И, раз посмотрев на приблудившегося кота, я подумала, что было бы здорово поймать его и оставить жить у себя. Я дернула Федота за рукав. – Феденька, – с заискивающей улыбкой обратилась я к нему. – Дружок, помоги мне поймать кота. Федот окинул его придирчивым взглядом и хмыкнул. – Ну уж нет! Стану я в одиннадцать лет ловить кота! Ищи кого другого! В этом выражении он целиком скопировал привычку отца, в честь которого его и назвали. Наотрез мне отказав, Федот ушел. Но я не намеревалась отступать! Бесшумно преодолев разделявшие нас пятьдесят шагов, я замерла возле кота. Он был молодой, но, очевидно, уже опытный боец. Поза его выражала безмятежное блаженство, но кончик драного хвоста неспокойно молотил по тропинке. Разглядев на его смоляной шерсти белые пятна и уши с порванными кончиками, свисавшими, как бахрома, я окончательно влюбилась. Но едва я потянулась к нему, как кот вскочил на лапы и воинственно вздыбил загривок, пятясь задом. Я было сгребла его в охапку, как он лягнулся, словно заяц, и, выпачкав подол нового платья, бросился в кусты. Я не растерялась и побежала за ним. Раскрасневшаяся и запыхавшаяся, еще более выпачкавшая платье и порвавшая его, я все-таки поймала кота, схватив поперек живота. Он орал, будто бы с него снимали живьем шкуру, и извивался, царапая мне руки. Но я терпела боль, точнее, от возбуждения не испытывала ее. Я волокла кота в дом. Зная, что все сбирались уже в столовой к обеду, я направлялась туда, заранее представляя, какое впечатление произведу этим геройским поступком. По пути я встретила Оксанку. Она изумленно вытаращила глаза и поспешно посторонилась, иначе бы я сшибла ее с ног. – Ох гарна барыня, Надежда Федотовна! Коль себя не жаль, так хоть к животине состраданье имейте!.. – долго неслось мне вслед. Я вломилась в столовую, как захватчик в крепость, высоко подняв обезумевшего кота над головою. – Маменька, папенька! – завизжала я, набрав в легкие воздуха. – Надя, Надя, что это? – заверещала кузина Лидочка. Все вскочили со своих мест, начали охать и ахать, расспрашивая меня с испугом, но гам этот перекрыл звучный, надрывный голос княгини Шаховской. От сего шума кот в ладонях моих начал извиваться еще пуще, и я отпустила его, сочтя, что из дома он никуда не денется. По краю свисающей скатерти он взобрался на стол, лишь чудом не опрокинув посуду на пол, и, роняя бокалы, выхватил из тарелки княгини недоеденный кусок утки. Потом, не медля ни мгновения, прыгнул ей на колени, когтями и застрявшими меж ними комьями грязи испортив платье, а затем пробежал по ковру и юркнул под сервант. – Le diable! Le Satan! Tuez!** – кричала княгиня Шаховская, вся красная, как кумач, и вдруг заплакала. Пока прислуга выуживала отбивающегося кота из-под серванта, пока мне переменяли платье и прочищали царапины, пока успокаивали безутешно, как ребенок, рыдающую княгиню, прошло два часа. Я, счастливая, безостановочно смеялась и не услышала ни одного гневного окрика, хотя, признаю, я заслуживала порядочной выволочки. Правда, веселие мое сильно омрачилось, когда открылось, что княгиня Шаховская страдала боязнью кошек. Слабость эта казалась ей недостойной и тщательно скрывалась. От моих опрометчивых действий ее чуть не хватил столбняк. Княгиня сидела в кресле, бессильно откинувшись, болезненная бледность заливала ее лицо, она хрипло стонала. Возле нее стояла, слегка наклонившись, встревоженная матушка со стаканом холодной воды в руке. Меня что-то ущипнуло за сердце. Мне вовсе не было стыдно за то, то я устроила переполох, и за то, что вернулась из сада грязная и исцарапанная, как мужицкая дочка. Я не смущалась и того, что довела почтенную даму до плачевного, жалкого состояния. Но мне страстно хотелось, чтобы в праздничные дни все проживающие в нашем поместье чувствовали радость и довольство, а не страдания. Поэтому я постаралась замять это дело, без указки прося у княгини прощение и даже целуя надушенную ручку. Матушка же отдала ей лучшее платье своего гардероба взамен испорченного. Но я очень хорошо понимала, что княгиня нас не простила. Она велела запрягать ее коляску и, не отобедав, сухо попрощавшись, уехала еще до вечера. Княгиня Шаховская была единственным гостем, с кем мы расстались в недобрых отношениях. Несколько дней подряд при виде меня матушка или тетка Надежда Осиповна грозили пальчиком и восклицали: – Ай-яй-яй, Надюша, стыдно! Но я видела, что их добрые глаза смеялись, смеялись и рты, и морщины на лицах, и смеялась вместе с ними. Мне не было дела до грустной Ириночки, которая как бы мучилась угрызениями совести вместо меня, не было дела до недоумения дядюшек и тетушек, до насмешек кузенов и сплетен кузин... Для меня существовали лишь матушка и Надежда Осиповна, они целовали меня в макушку и лоб, и я отвечала им такими же жаркими поцелуями. Я чувствовала, они меня одобряли, а получить их одобрение означало получить одобрение всего семейства и целого мира... Тем окончилась история с княгиней, но не с котом. Его отмыли (долго Оксанка и Наташка носили на себе отметины от когтей), накормили, и он быстро привык к дому. Кот ходил по дому вальяжно, будто инспектировал наш быт, за это мы дали ему кличку Полковник и повязали на шею плюшевый бант, который он пытался снять. Спустя время Полковник стал засыпать на коленях у кого-нибудь, и мы решили, что он отныне совсем домашний. Отец, почесывая его за ушами, задумчиво усмехался и протягивал: «Кулеврина...» Ума не приложу, почему отец так говорил, но мы питали огромное уважение, на грани с раболепием, к его военным заслугам. Поэтому кличка Полковник отошла в прошлое, и за котом закрепилось имя Кулеврина. Когда я возвратилась из института в поместье Майское, Мурка и Полковник Кулеврина встретили меня в добром и сытом здравии. Так и росла я в атмосфере вседозволенности, любое мое желание и каприз исполнялись тотчас. Я была вполне уверена, что все в жизни происходит согласно воле человека и что, стоит ему только захотеть, как обстоятельства мигом меняются ему в угоду. Чем более я взрослела, тем прочнее укоренялось во мне это заблуждение, и тем горше было мое расстройство, когда я столкнулась с безвыходной ситуацией, где нет иного выбора, кроме как смириться с судьбой. Однажды, за несколько лет до анекдота с Кулевриной, мне уже доводилось слышать слово «нет». Было это, когда зимой я неожиданно, перепугав всех домашних, слегла с сыпью, лихорадкой и болью в горле. Доктор, наутро примчавшийся из Чернигова, определил скарлатину и велел отлучить меня от братьев и сестры. Родители мои очень боялись заразы, поэтому поместили меня в дальнюю, тесную комнатку, где со мной неотлучно находилась Оксанка. Она давала мне лекарства так, как ее научили матушка и доктор, кормила с ложечки (обед Марфинька оставляла снаружи и удалялась, прежде чем Оксанка открывала дверь) и следила, чтобы я не вставала с постели. Из семейства меня навещала только матушка, по уходе из комнаты она мыла руки спиртом. Я просила у нее, чтобы она задержалась подольше, поцеловала, перекрестила или привела Ириночку, но матушка с плачем мне отказывала. Тогда я требовала и вопила, а матушка – плакала еще сильнее, я начинала плакать тоже. Когда матушка, всхлипывая, уходила, плач мой перерастал в рыдания, и от беспрерывных слез болезнь не только не ослабевала, но и усугублялась. Приехавший доктор долго не мог сообразить, отчего мой молодой и крепкий организм с таким скрипом поправляется, а когда понял, строго-настрого запретил меня волновать визитами. Матушка пришла в гнев и кричала, что нельзя разлучать ребенка с матерью. Доктор возмутился и в резких выражениях ответил ей, что если она намерена свести меня в могилу, то пусть поступает, как знает. Он потом извинялся перед матушкой, но слова его подействовали отрезвляюще, и она перестала ходить ко мне. Я звала матушку, злилась, ревела и замахивалась на Оксанку, которая терпеливо сносила все, что бы я ни вытворяла. Оттого, что я не лежала и много беспокоилась, у меня сделались судороги. После этого я, боясь их возвращения, послушно следовала указаниям доктора и через полторы недели выздоровела. Болезнь эта никого ничему не научила, потому что матушка с теткой, желая загладить мнимую вину передо мной, разбаловали меня пуще прежнего... Событие же, о котором я поведу речь подробнее, носило неотвратимый характер. Начну издалека.