О светлых днях, что минули

Ко времени событий мне исполнилось десять лет. Я выросла из старых детских платьев, и волосы мои стали так густы, что Оксанка, желая расчесать их, запутывала в них гребень. Мы с Ириночкой, оставшейся худенькой и бесплотной, немного знали французский, но еще хуже, чем им владела тетка Надежда Осиповна. Георгию сравнялось шестнадцать, он раздался в плечах, говорил низким голосом и отращивал усы, то есть был в состоянии послужить Отечеству. Отец отправил в Петербург длинное письмо насчет Георгия, и все взрослые с волнением ждали ответа. Они скрывали мучившую их тревогу от детей, так что мы ни о чем не подозревали и на письмо в Петербург обратили не больше внимания, чем на любое другое. Наконец, пришел ответ. Срывающимся голосом матушка зачитала нам его за столом. В нем нас извещали, что Георгий Федотович Драгомиров, ввиду заслуг отца, зачислен в Елисаветградский гусарский полк и что прибытия его ожидают возможно скорее. С тех пор в нашем имении воцарилось смешанное настроение. Наиболее гармоническим его образчиком была наша матушка. Со дня, когда отец отослал письмо в Петербург, она не находила себе места. Двоюродный брат ее (имя запамятовала) когда-то проходил по делу декабристов и даже был сослан на Кавказ, но особенной вины на нем не лежало, оттого добрый Бенкендорф озаботился вскорости его вернуть. Матушка, едва прознав о судебном процессе, немедленно прекратила свою с ним переписку и оборвала связи. Но всю жизнь она боялась, что дело ее двоюродного брата дурно скажется на репутации семейства Драгомировых и помешает детям в будущности. Так было и с определением Георгия на военную службу. Весь месяц, в продолжение которого письмо отца доставлялось в Петербург, прочитывалось и получало ответ, матушка терзала себя миллионами вопросов. Ах, что, если преступление кузена так тяжко, что государь мнит теперь преступниками и ее саму, и детей? Что, если заслуги Федота Лаврентьевича меркнут по сравнению с виной ее родича? Что, если все враги, умерщвленные им, и все контузии его теряют свой смысл и блеск? Что, если откажут? Ведь тогда виновата в этом будет лишь она, Наталия Осиповна, потому что состоит в родстве с преступником! Но вот все разрешается благополучно. Государь бесконечно милостив, персона Георгия одобрена, и он отправляется в столицу. Он имеет шансы свести знакомство с юношей из хорошей, обеспеченной семьи со связями, сдружиться с этим юношей и чрез него проникнуть в высшее общество. Доблесть отца послужит ему надежной опорой, а затем он обходительным поведением и уместными разговорами зарекомендует род Драгомировых в Петербурге. Тогда легче будет найти хорошую партию и ему, и другим детям, в особенности мать волнуют дочери. Сколько чудесных перспектив заключено в кратком, официозно-сухом письме! Но мать не может найти в себе силы порадоваться. Ей необходимо примириться с мыслью, что сын ее, которого она до сих пор по старой привычке считает беспомощным и крошечным, в ближайшие сроки покинет Майское и отправится в далекий Петербург, в глаза ею не виданный, за тысячу верст. И она не будет уже заглядывать каждый день в его милые и добрые глаза, разузнавать причины горя или веселости, и не будет ерошить волосы, утешая. Да, отныне ее сын – настоящий мужчина, и женские ласки его унижают. Чтобы не раздражать Георгия, матери приходится сдерживать свои чувственные порывы, и как от этого горько, как тяжело! И еще одна дума ворочается на сердце – страх. Ведь если разразится война, так что же – ее сын пойдет убивать и умирать? Господи помилуй! Примерно таким образом мыслила моя матушка в тот период, и чтобы забыть о горе, она принялась хлопотать о приготовлениях. Воистину, чтобы быть хорошей матерью, нужно быть несчастной женщиной. Приготовления и впрямь отнимали много времени и сил, хотя государство заботилось об обмундировании. Необходимо было найти денег для поездки Георгия и для дальнейшего его содержания. Помимо этого, матушка бредила идеей подобрать сыну достойную лошадь. Она проводила значительную часть дня в комнате тетки, постоянно требуя составления новых отчетов о текущих делах. Они разделяли между собой так: матушка следила за тем, что исполняется, а тетка – как. Из-за дел обе они осунулись. Семью крепостных пришлось продать, еще сколько-то денег – занять, но нужная сумма была собрана. В довершение хлопот Георгий показал нам, как держится в седле верхом на вороном жеребце донской породы, купленном у заводчика за тысячу рублей. Конь был норовистый, но выказывал свой характер, не мешая хозяину, а помогая ему, делая вскидыванием головы и пофыркиванием выезд более эффектным. – Он не скачет, а то ли летит, то ли плывет, – повторял восхищенный Георгий и целовал матушку с отцом. Но все занятия матушки с теткой меня коснулись слабо, я лишь рассеянно отмечала, что тетка не приходит к нам с Ириночкой заниматься русской или французской грамматикой. И хотя в доме только и было разговоров, что об отъезде Георгия, я не воспринимала их по-настоящему, потому что сам брат мало рассказывал мне об этом. И вот совсем близко придвинулся срок, когда Георгий должен был отправиться в Петербург. В честь этого Драгомировы давали обед; на него мы пригласили не только родню, но и тех соседей, которые могли за полдня добраться до нашего имения. Наш дом не мог вместить всех, поэтому столы накрывали в саду, благо погода к этому располагала. Матушка снова принялась хлопотать, она тщательно выбирала блюда, которые будут подавать, и придумывала, где разместить гостей, если кто вдруг пожелает переночевать. Для развлечения она приказала позвать Матрену, слепую жену-старуху Гаврилы, певшую чистым голосом, так не соответствовавшим ее возрасту. Матушка отдавала огромное количество распоряжений, помимо этих, но они исчезли из моей памяти. Я почти ничего не смыслила в них, и куда больше меня занимали происходящие со мной изменения, которые я смутно начала чувствовать с самого отправления письма в Петербург. Но продолжу обо всем в том порядке, в котором происходили события. В день накануне празднества матушке удалось присесть лишь однажды: когда ближе к ночи она зашла к нам с Ириночкой в комнату, чтобы поцеловать и перекрестить. Мы с Ириночкой занимали чудесную, уютную и просторную комнату с двумя окнами, одно из них выходило на юг, другое – на восток. Под ними-то и стояли наши с Ириночкой кровати, а в свободном пространстве между ними умещался трехногий старенький табурет, на который садилась матушка, чтобы не обделять ни одну дочь своим вниманием. Как бы она ни устала, как бы ни настрадалась за день, она всегда проводила за беседами с нами добрых три четверти часа. Ради этого матушка могла не подойти к Андрею и Федоту, справедливо рассуждая, что девочкам любовь и нежность важнее, чем мальчикам. Сторонний человек сказал бы, что беседы сии не были полезны и не несли никакого смысла – ах, как часто мне доводилось слышать подобные слова! – но я считаю своим долгом возразить такому человеку... Стояла летняя пора, помню, окна были распахнуты настежь, в комнату проникал свежий воздух из сада, тот самый, способствующий ясности ума. Укладывали нас с Ириночкой рано, так что полностью покуда не стемнело, и я хорошо видела побледневшее лицо матушки с ярко выделявшимся носом, красным и припухшим. Жалкий вид ее очень растревожил меня. На следующий день мы давали такой праздник, какого до сей поры не знало Майское, значит, все должны были веселиться и радоваться. Но матушка вовсе не была весела и радостна, стало быть, приключилось что-то плохое. Забеспокоившись, я повертелась на перине и спросила, перебив оживленно говорившую Ириночку и ничуть не смутившись: – Отчего вы грустны, матушка? Простой, заданный без обиняков и увиливаний вопрос произвел на матушку неизгладимое впечатление. Она потерялась и немного сгорбилась, глаза ее смотрели ищуще и неуверенно, словно бы я являлась городским главой или кем-то поважнее, а она обязана была передо мной докладываться. – Да Георгий-то ведь после завтрашнего в Петербург уедет, Надюша, – наконец, решилась ответить матушка, она ставила долгие паузы. – Как не грустить тут? Болезненно это меня кольнуло. На протяжении скольких-то месяцев я почти ежедневно слушала, что Георгий отправится защищать Родину, и тетка показывала нам с Ириночкой на атласе путь от Чернигова до Петербурга, объясняя, какие это значительные расстояния и как тяжело их преодолеть. Но я не увязывала приготовления Георгия и черточки на карте между собой. К тому же, за десять лет, что я жила на свете, я не теряла никого из близких, никто не уезжал из Майского, поскольку отец хворал, и никто не умирал, не считая детей Марьи Семеновны, которые рождались почти каждый год и которые редко доживали до трех лет. Но те дети рождались себе и потихоньку умирали в другом имении за пятнадцать верст. А в Майском каждый день меня окружали одни и те же лица, и представить себе родной дом без Георгия было и невозможно, и страшно. Я инстинктивно противилась этому знанию, поэтому в ответ свирепо замотала головой и стукнула ножкой по кровати: – Что вы, как уедет? Не может он уехать, этого нельзя! Нельзя ведь, правда? – Я слабо усмехнулась, взглядом ища у матушки и Ириночки поддержки. – Вы же не отпустите?.. Я ожидала, что матушка закивает и бросится убеждать меня, что, разумеется, наутро она все отменит и ничто не будет угрожать привычному укладу жизни. Но ожидания мои не оправдались. Матушка тяжко вздохнула и промокнула уголки глаз платочком, который она, если не пользовала, терзала в руках. – Не могу я его не пустить, деточка... так бы к сердцу и прижала, чтобы жизнь прожил прижатым. Но как, коли царь зовет? Я что-то пролепетала, соглашаясь, что нельзя ослушаться царя, и легла обратно на постель, замерев. Меня словно бы охватила лихорадка, которую я уже испытывала в болезни. Когда-то слабость и жар сковывали мои члены, теперь на них давили страх и робость перед неизведанным опытом. Сегодня, с высоты своих лет, я с уверенностью говорю: отъезд Георгия и суета, возникшая в доме из-за этого отъезда, послужили началом новой эпохи в жизни, причем не одной только моей, но и остальных детей в Майском. В тот миг же, вжавшись всем тельцем в перину и не смея пошевелиться, я не могла ни знать этого, ни догадываться. Шум в моей голове поглощал все существующие в мире звуки, я смотрела, как раскрывают рты Ириночка с матушкой, но не слышала их голосов. Какая-то невидимая сила толкла мысли, будто муку в ступе, и, как бы в итог сего труда, я выпалила, не заботясь о том, что перебила матушку: – Нет, нет, я прошу вас, не отправляйте Георгия в Петербург! В детстве от стыда я не стала воспроизводить в дневнике то, что творилось в последующие несколько минут – ведь еще в молодом возрасте я понимала, что разыгравшаяся сцена была следствием не искреннего переживания за Георгия, а злостью избалованного ребенка, привыкшего к исполнению своих желаний. Кажется, вскочив с постели, в порыве отчаянного безумия я кричала, сжимала и трясла руки матери в своих ладошках, а когда достигла самого накала чувств, пригрозила встать на колени и покрыть поцелуями весь пол детской. Я даже задрала подол сорочки, оголив ноги, и лишь чудо удержало бы меня от этого безрассудного и бесполезного унижения. И оно случилось. Я услыхала гулкий стук справа от себя и обернулась на него. Ириночка, побледневшая и скуксившаяся, колотила худенькой ручкой по изголовью кровати. Уголки ее губ опустились книзу и напряженно дергались. Это означало, что Ириночка вот-вот расплачется. Выступившие на глазах Ириночки слезы заставили меня мгновенно успокоиться. Так всегда бывало: матушка с теткой тщетно пытались меня утихомирить, я отмахивалась и от увещеваний самой Ириночки, но при виде одной-единственной слезы на ее лице я прекращала думать о шалостях и затеях, а порой старалась исправить то, что наделала. Мне невыносима была мысль, что я могу причинить боль Ириночке, такой маленькой и слабой, несмотря на мягкий климат и добрую природу нашей губернии, Ириночке, которую я, как старшая, должна была оберегать. Затем я просила прощения за свою вспышку, забравшись с ногами на постель к Ириночке, рядом присела матушка и привлекла нас обеих к своей груди. Мы долго обнимали друг друга и бессвязно что-то шептали. Перед тем, как матушка отправилась спать, мы договорились, что не станем омрачать последний день Георгия в имении расстройствами и плачем.