О светлых днях, что минули

Однако же наша договоренность не ободрила меня в достаточной мере. Утром на сердце моем было по-осеннему пасмурно. Работа же ко времени пробуждения кипела вовсю. Матушке не понравилось ничего из того, что слуги подготовили по ее распоряжениям, и теперь она пыталась исправить все за считанные часы. Матушка бралась за одно дело, затем – хваталась за другое, так и не доведя предыдущее хотя бы до половины. Она бранила горничных за недомытый пол и не те столовые приборы, извлеченные из серванта, кроткий Гаврило – и тот заслужил ее неудовольствие из-за «жалкого» состояния сада. Надо признать, что она понапрасну изводила бедных дворовых придирками, но у нее была особая причина, позволяющая извинить ее. Матушка искала какой-нибудь ничтожный повод, чтобы волноваться из-за него и забыть о дурных, тревожных думах. Для сего она сосредоточила в себе всю деятельность, весь труд, всю жизнь поместья. За ее суетой скрывалась изначальная причина праздника. Матушка довела себя до такого состояния, что лицо ее пошло красными пятнами, дыхание стало затрудненным и она вынуждена была подолгу отдыхать в кресле, если очередной приступ настигал ее. Рядом с напором подобной энергии мы не умели занять себя чем-то необходимым и полезным и чувствовали вину за безделье. Более остальных терялся Георгий. Стоило матушке очутиться с ним в одной комнате – матушка поднималась со своего места и, гордо приосанившись, удалялась. Дрожащий подбородок выдавал в ней тщательно спрятанные рыдания. Как впоследствии матушка вспоминала, она боялась раздражить Георгия женской слабостью и испортить ему наслаждение от последнего дня пребывания в родном поместье. Услышав это впервые, я не согласилась с ней... Помню, Георгий накануне гладко выбрился, в чем горько раскаивался. По успевшей появиться привычке он пощупывал усы и, не находя их под пальцами, вздрагивал и улыбался с видом заблудившегося ребенка. Улыбка сия придавала ему весьма трогательное выражение, тогда как он желал добиться совершенно обратного. Он стремился придать осанке своей и походке ту твердость, присущую истинным мужчинам и доблестным военным, но она не была для него естественной, потому он часто забывался и становился прежним Георгием. Но он быстро ловил себя на допущенной оплошности и хмурился чуточку снисходительно, как бы возвышая себя над нами, младшими. Георгий храбрился и держался молодцом, но понятия не имел о том, что ждет его за пределами дома в Петербурге, оттого я не думаю, что общество матери было бы ему противно. Даже напротив: я убеждена, что неуместная отчужденность матушки огорчала Георгия. Говоря по чести, в моей памяти померкло то, чем жили, как занимали себя остальные домочадцы в те дни. Отец сильно сдал тогда и не покидал своего кабинета даже на обед; я его видела реже, чем обычно, а когда он показывался нам на глаза, то я едва его узнавала. Лысина стала будто бы обширнее, а общий вид удручал. Спустя всю жизнь, достигнув того возраста, в котором умер мой отец, я думаю, что он испытывал горе и беспокойство более остро, нежели матушка, осознав, какую непоправимую ошибку допустил, избегая собственных детей. Но Федот Лаврентьевич так и не открылся нам. Мой другой старший брат Федот с головой ушел в учение. Он учился всегда усерднее и основательнее, чем мы, но в дни приготовления Георгия превзошел самого себя, взяв, по-видимому, пример с отца. Щуплый немец, преподававший математику с физикой и, собственно, немецкий язык, и розовощекий недоучившийся студент русского происхождения (их фамилии я не упомню, так как они не задержались у нас ввиду полнейшей своей никчемности, вскрывшейся позднее), обучавший русской словесности, географии и истории, изнемогали от упорства Федота. Андрей и Ириночка, как маленькие, находились под присмотром старых нянюшек, которых я тоже очень любила, но из-за своего взбалмошного характера ни во грош не ставила. Таким образом, я очутилась как бы в промежуточном положении. Я шаталась по поместью, приставая то к матушке с теткой, то к Марфиньке, которая умудрялась найти для меня прибаутку и горячий пирожок, то к Гаврило, то еще к кому-то. Я бездельничала, но ухитрялась быть в курсе всех приготовлений, когда они перешли на такую стадию, когда пренебрегать ими стало невозможно. Впрочем, ничего из той суматохи по-настоящему меня не интересовало. Как какой-нибудь зверек чувствует приближение грозы, так и я нутром ощущала, что грядет что-то необратимое, и внутренне противилась ему. Я не могла объять его своим ленивым разумом, и это странное ощущение полностью поглотило меня. Начали съезжаться гости; прибыл даже Иван Лаврентьевич, овдовевший за пару месяцев до отъезда Георгия. Елена Ефремовна умерла поздними родами, оставив после себя маленького сына, жизни которого, несмотря на трагичное рождение, кажется, ничего не угрожало. Странно, но я, всегда любившая семейные сборища, ничуть не тяготившаяся обществом теток и прочих старых женщин, с радостью подставлявшаяся под их ласки, отвернулась от них. Мне было душно среди них, остро пахнувших потом с дороги, охавших, ахавших и вставлявших бессмысленные фразы про повзрослевшего Георгия, чем только больнее ранили его и матушку. Мне хотелось отрешиться от этой толпы, убежать в тихое место и посоветоваться с кем-нибудь – с матушкой, теткой, да хоть с самим Георгием. Из-за стола я убежала без спросу, но выходка моя не вызвала ничьего внимания. В растерянности бродя по саду, пытаясь унять пожар в груди, я наткнулась на Георгия, который сидел в отдаленной беседке, увитой плющом и жасмином. Там, за шумным сборищем, о нем все забыли так же, как забыли домочадцы во время приготовлений к грандиозному празднеству. Георгий жестом подозвал меня, и я с удовольствием села рядом с ним, чувствуя себя вполне взрослой, раз старший брат удостоил своим вниманием. Кажется, мы ни о чем не говорили, во всяком случае, ни о чем, что касалось бы его отъезда и будущей жизни. Мы приобняли друг друга, дабы защититься от прохлады, и грустили той благодатной грустью, которую испытываешь только вечерами на юге. Уже чувствуя, как слипаются глаза, я вдруг велела Георгию непременно поцеловать матушку. Я кратко пересказала ему все волнения, которые пришлось пережить матушке в последнее время, и наказала не сердиться на нее. Кажется, он был крайне изумлен, будто и впрямь не подозревал о причинах ее холодности к нему. Георгий на руках отнес меня в дом, кликнув Оксанку, чтобы та раздела меня и уложила в постель. Он уезжал ранним утром, и провожать его высыпала вся наша семья вперемешку с ближайшими родичами, которые остались переночевать. Георгий, угрюмый, шагами измерял пространство перед кибиткой, запряженной парой тягловых лошадок, крепких, но спокойных. Конь, приобретенный для службы Георгия, был пристегнут сзади. Все уже знали, что ехать Георгий будет медленно, делая частые и длинные остановки, чтобы не испортить коню ноги раньше времени. Денщик Данила, приставленный к нему, молодой и видный парень, внук Гаврилы с Матреной, проверял, крепко ли привязан багаж, который мог бы пригодиться Георгию в дороге. Остальное, предназначенное для жизни в Петербурге, было отправлено почтой за неделю. Данила важничал, делая вид, что его не волнует пункт назначения. Он, мол-де, готов проследовать за молодым господином хоть в Сибирь на каторгу. Однако я знала, что он безмерно гордился своей задачей. Откуда мне было известно? Я уже не помню, но всю жизнь у меня была особенность узнавать, что творится в уме и на сердце у прислуги. Наконец, все было сложено, закреплено и приготовлено. Не осталось ни единого повода тянуть время, и Георгий принялся прощаться. Он пожал руку отцу – тогда мы, дети, впервые заметили, как состарился Федот Лаврентьевич – сказал какую-то ласковую насмешку Федоту и Андрею, нежно погладил Ириночку по щеке. Со мной он хитро переглянулся; я стала его маленьким другом и была безмерно польщена. Георгий расцеловал дядьев, теток и кузенов с кузинами и обернулся к матери, но та жалась к своей сестре, как будто сторонясь его. Он отстранил тетку Надежду и обнял матушку. Рядом с ним, вымахавшим выше гиганта Матвея Осиповича, она казалась маленькой и слабой. Наконец, тронулась кибитка, зазвенели колокольчики, щелкнул хлыст над спинами тягловых лошадок. Они помахивали хвостами, флегматичные, безразличные даже к этому страшному звуку; конь Георгия нетерпеливо ржал. Когда кибитка исчезла из виду, матушка упала без чувств, и ее едва успела подхватить Надежда Осиповна. Следующую неделю все в доме только и делали, что плакали. Заливалась слезами матушка, слегшая в постель с приступом мигрени и будто утратившая всю жизненную энергию. Плакала Ириночка, плакала Надежда Осиповна, отчаявшись утешить нас. Думая, что я не слышу, рыдала Оксанка, до последнего надеявшаяся, что ради нее Данила упросит «барыню Наталию Осиповну» не отправлять его в Петербург денщиком. Она поклялась дождаться его, но не исполнила обещания. В следующем году ее прикончила проклятая дизентерия, выкосившая половину поместья и унесшая в том числе моего отца и маленьких братьев-близнецов. Как ни удивительно, я не плакала вместе со всеми, хотя не могу сказать, что перенесла разлуку с Георгием легко. Я более внимательно изучила карты, на которых Надежда Осиповна отметила маршрут брата, и старалась представить себе, как он едет, одинокий, в кибитке, а мимо него как бы проплывают деревья, верстовые столбы, деревни и, может быть, еще что-то, на что у меня не хватило фантазии. Из-за слабого здоровья отца мы редко покидали Майское. Изредка мы посещали ярмарку в Чернигове да останавливались у Ивана Лаврентьевича или Богдана Лаврентьевича. О том, чтобы навестить родню, что жила в Херсонской губернии, не шло речи. Впервые меня стало раздражать наше затворничество. Я выглядывала из окон, стараясь разглядеть вдали загадочный Петербург, хотя и знала, что сие решительно невозможно. Письма, которые Георгий отсылал из Смоленска, Великого Новгорода и Москвы, только подстегивали меня в желании увидеть хоть что-то, кроме опостылевшего сада с розами и жасмином. Накануне Сочельника пришло письмо, датированное серединой ноября. В нем Георгий извещал горячо любимое семейство, что благополучно прибыл и расквартировался. С тех пор известий о нем мы почти не получали и вполне свыклись с бытом без Георгия. Однако тяга к неизведанному, пробужденная во мне вследствие его отъезда, крепла с годами. Возможно, именно ей я обязана той легкостью, с которой следовала за мужем, живя то в Петербурге, то в Москве, то в Одессе, то в Царицыно, то в Иркутске. Мое время выпорхнуть из Майского только готовилось наступить.