О светлых днях, что минули

Я записываю свои воспоминания дрожащей, скрюченной от старческой болезни рукой, находясь в бывшем отцовском кабинете. Из воспоминаний о Федоте Лаврентьевиче, добром хозяине и тихом семьянине, сохранилось лишь вольтеровское кресло. Остальные предметы мебели вывезены и либо распроданы, раздарены, либо отправлены в Воронеж, где живут Софи с детьми и мужем, а с ними – и я. Однако до сих пор я вижу тень отца. Он любил сидеть в этом кресле, погрузившись в книгу, или газету, или письмо от старого товарища. Я слышу его деликатное покашливание, которым он выражал одобрение написанному, и даже скрип очиненного пера, если он, отложив чтение, упражнялся в собственных рассказах. Что писал он, нам осталось неведомо. Мы знали только, что это как-то связано с его военной службой. Возможно ли, чтобы он писал мемуары? А может быть, он пытался сотворить роман, в котором обобщил все, что довелось узнать, наблюдать, испытать ему самому и всем людям, которых он спасал или лишал жизни... То есть отец тщился проделать такую работу, которую позднее воплотил граф Толстой с той лишь разницей, что основывался не на своем опыте, а на чужих мыслях. Но что же побудило моего отца скрываться от домочадцев?.. Странное дело, но стоит мне удариться в воспоминания о детстве, о нашем быте, первым воскрешается образ отца – далекого, угрюмого отца, ушедшего из жизни так рано и так внезапно, что я, будучи ребенком и обучаясь уже в институте, кажется, никогда не осознала его кончины. И лишь потом возникают из темноты и пыли за его плечами фигуры моей матушки и тетки Надежды Осиповны. Тетка Надежда Осиповна, в честь которой меня и назвали, заслуживает отдельного рассказа. Родная сестра матушки, она сама годилась ей в матери по возрасту. Она одна из немногих женщин того круга и того поколения, которая получила образование в Смольном, пусть и провела там не полных девять лет, а только три года, обучаясь в белых классах*. Она немного говорила по-французски и умела пожелать приятного аппетита по-немецки, однако этих познаний хватило, чтобы по выпуску из Смольного получить некоторое количество денег – около ста рублей. Этой суммой она гордилась немного по-детски и, приводя ее в пример, старалась приучить нас, девочек, к прилежанию, однако нам с Ириночкой никогда не казались смешными ее нотации. Матушка обмолвилась пару раз, когда мы уже выросли, что в жизни Надежды Осиповны была большая любовь – молодой офицер, который погиб в Отечественную войну при взятии Смоленска, не успев жениться. Глядя на тетку, строгую, неприступную, с седыми волосами, зачесанными в пучок на затылке, и сеткой морщин, мы с трудом верили в сию пламенную историю. Свою неудавшуюся жизнь Надежда Осиповна полностью посвятила заботам о младшей сестре, «легкомысленной Наташеньке», как она говорила. Моя тетка годилась ей в матери и не избавилась от сего покровительственного и снисходительного отношения, хотя признавала ее хозяйкой и управительницей нашего дома. Нас, детей, Надежда Осиповна обожала, будто собственных. Отпрысков своих братьев – Алексея Осиповича и Матвея Осиповича – она также баловала, но знала мало и не испытывала нужды погружаться в их мирок так, как в наш. Она была энергична, как и матушка, но вдвоем они являли собой совершенно различные породы. Матушка оживляла имение Майское. Своей нежной приветливостью, кротким нравом, справедливым сердцем она влекла гостей к нам и прилагала все усилия, чтобы каждый человек – от садовника до великого князя Николая Павловича – был весел и удовлетворен. Матушка будто старалась создать в Майском островок утраченного рая. Если бы однажды она достигла исполнения сей сокровенной мечты, то есть сделала бы тех, кого любила и почитала, счастливейшими в целом мире, то ничто более не побудило бы ее к действию. В детстве я думала, что тогда она бы погрузилась в сказочный сон, подобно фее, убаюканной пением соловьев. Надежда же Осиповна беспрестанно находила себе занятия, порой самые экстравагантные. Мне всегда казалось, что Майское стесняло ее, так же, как меня позже держали стены Екатерининского института, не позволяя расправить плечи. Она поднималась раньше всех и ложилась, когда домочадцы видели десятый сон. Надежда Осиповна, как и отец, выписывала книги и газеты, причем действительно читала, но не находила в Майском собеседника. Отец предпочитал держать свои измышления при себе. Полагаю, тетка от сего действительно страдала, но не выказывала разочарования или недовольства, единственно чтобы не расстраивать «трепетную Наташеньку». Напротив, я помню ее всегда с улыбкой, теплящейся в уголке сухого рта или в зеленых, вечно юных глазах. Пару часов в день, обычно до обеда, Надежда Осиповна непременно уделяла переписке с многочисленными приятельницами, дружбу с которыми завязала в Смольном. Она вообще любила и умела писать письма. Именно с ней я бурно переписывалась в первые годы, проведенные в институте, изыскав способ обойти строгий контроль классной дамы. Ее ответы, краткие, но остроумные и красочные, казались мне лучиком солнца в сыром, пасмурном Петербурге. В имении ее считали немного сумасбродной, однако шушукаться за спиной не осмеливались – не то робели перед ее крутым нравом, не то попросту любили ее выходки, как впоследствии прощали мои проказы. Помню, когда мне было лет пять, я застала дивную картину. Ранним утром Надежда Осиповна вышла в сад, надеясь избавиться от приступа головной боли, мучившей ее время от времени. Она застала садовника Гаврилу за работой – он горбатил старую спину, избавляя сад от некрасивых следов зимы. Надежда Осиповна проявила любопытство к его трудам, задала какие-то вопросы, если не ошибаюсь, достаточно простые, чтобы Гаврило мог ответить, не запинаясь и не смущаясь, но в то же время весьма занятные, способные развлечь мою тетку. Она слушала его с сияющим лицом, будто он произносил самые мудрые, самые сокровенные слова. Затем вдруг она наклонилась к влажной земле, подобрав юбки, и стала высаживать вместе с ним розы, которые матушка выписала откуда-то из Европы. Правильная до чопорности, в строгом платье, она, однако, не выглядела комично, когда запыхалась и растрепала свою прилизанную прическу. Надежда Осиповна хохотала, как девчонка, следуя указаниям Гаврилы, который тоже посмеивался да как будто робел перед нею. Возможно, Надежда Осиповна была не лучшей воспитательницей для нас, детей, однако, думаю, она оказала определенное влияние на наши души. Если матушка добивалась сего немного искусственно – уделяя часы своего времени исключительно нам, заводя беседы на определенные темы, дабы научить нас разбирать, где зло, а где добро, то тетка нашла к нам иной подход. Она действовала и своим вихрем энергии увлекала нас за собой, заставляя отрывать взоры от земли и устремлять их к небу. Надежда Осиповна сумела сгладить изъяны в воспитании Наталии Осиповны, не позволив ее материнской любви стать душной и угнетающей. Думаю, именно ее напору мы с Ириночкой обязаны тем, что очутились в Петербурге, в институте, хотя не могу утверждать наверняка. Как я уже писала ранее, родители наши, любя нас, относились к нам все же по-разному, особливо выделяя меня. Каждому было уготовано особое предназначение, каковое мы, по родительскому замыслу, должны были использовать во благо нашей фамилии. Оговорюсь немедленно, что руководствовались при сем они не только и не столько личными симпатиями, сколько знанием наших склонностей и способностей. Георгий был открытым мальчиком, порывистым и веселым; отец с матушкой могли не беспокоиться о том, как поладит он с начальством и товарищами. Федот был совсем иного типа – мечтательный и задумчивый, вечно немного испуганный; из-за ранимости его натуры родители не пожелали определять его в какое-нибудь училище. По их задумке, он должен был оставаться в Майском и беречь имение, когда остальные дети покинут его. Но иногда я сомневаюсь, была ли искренна матушка, рассуждая о сих намерениях. Сегодня я бы скорее поверила в то, что она отчаянно старалась оставить при себе хотя бы одного своего ребенка в то время, как мы неумолимо, один за другим, покидали Майское. Полагаю, любой другой ребенок счел бы себя обиженным, видя, как его брата, а позднее сестер отправили в величавую столицу нашей огромной империи, где мы с Ириночкой целовали руки государю с государыней. Но Федот был не таков. Он оказался почти точной копией нашего отца и находил огромную радость в уединенной жизни в Майском. Он вырос рачительным, бережливым, настоящим владетелем земли и, в отличие от нас троих, проведших юность в свободолюбивом и гордом Петербурге, смотрел на вещи под совершенно иным углом, словно мы росли в разных домах и у разных родителей. Когда в 1861 году мы ликовали, прославляя государя за его великую реформу, Федот качал головой и сокрушался, подсчитывая убытки, которые должны были понести не только мы, но и наши бывшие крепостные. Справедливости ради, скажу, что он был одним из немногих в России, кто приспособился к новому порядку и извлек из него все выгоды. Об Андрее же мне трудно судить. Из-за того, что юность я провела в разлуке с семьей, мы оказались чужими друг другу людьми. Я не узнала, как мужал Андрей, как развивался его характер, какими складывались убеждения, хотя не сомневаюсь, что он их имел – это было в духе нашего семейства. Впервые после моего отбытия из Майского мы с Андреем встретились на свадьбе у Георгия. Андрею было немногим больше, чем Георгию, когда тот заступил на службу в Елисаветградский полк. Я смотрела на двух своих братьев и дивилась их схожести – словно вернулся из прошлого тот Георгий, но более застенчивый, более мягкий и восторженный. Андрей погиб в 1853 году, когда Крымская война едва успела начаться. Помню, я сидела, будто парализованная, будто пригвожденная к креслу, в котором читала письмо из полка, и чувствовала ужасную несправедливость. Мое сердце билось в груди, такое живое, налитое кровью и молодостью, его же – больше нет. За много тысяч верст я ощущала холодность тела Андрея, к тому моменту уже наспех отпетого и захороненного в братской могиле... Но полно о грустном, благо что сын Ириночки, рожденный спустя год и названный в честь дяди, вырос добрым и порядочным юношей. Когда Георгий уехал в Петербург, я считалась еще слишком маленькой, чтобы о моей будущности задумывались в полной мере. Подобное положение вещей сохранялось до 1840 года. В феврале, за месяц до того, как мне исполнилось одиннадцать лет, тетка Надежда Осиповна имела серьезный разговор с матушкой. Надо сказать, вопросами нашего образования она была озабочена более, чем наши родители, поскольку сама училась в Смольном и могла оценить сие сполна. Когда было решено, что Федот продолжит домашнее образование, она проинспектировала его гувернеров (в своей извечной прямолинейной манере) и пришла в ярость от их невежества. Они немедленно были изгнаны из Майского, взамен им пришли новые, возможно, такие же ленивые и малограмотные, но искренне желавшие чему-то научить Федота. В феврале же 1840 года Надежда Осиповна признала, что ей больше нечего передать мне. Я не слушала ее и незадолго до того повздорила с ней серьезнее обычного, причем из-за сущей нелепицы, недостойной упоминания. Однако доводы ее никоим образом не касались нашей ссоры. Я знаю это, так как, каюсь, подслушивала за дверью. Я испытывала небольшие угрызения совести и хотела думать, что матушка уговорит Надежду Осиповну простить меня. Надежда Осиповна убеждала матушку перестать считать меня неразумным ребенком. Уже через полдесятка лет, говорила она, ко мне станут присматриваться соседи, а все они либо приходились нам слишком уж близкими родственниками, либо годились мне в деды, либо слыли сущими дураками. В Петербурге же у меня есть шанс познакомиться с кем-то через Георгия или институтских подруг. Обучение же в институте, разумеется, ценный козырь в матримониальном вопросе, но оно еще способствует развитию умственных и душевных наклонностей. Матушка сдалась под ее напором. Она не пришла в такое душевное смятение, как за полгода до того, провожая Георгия, но даже сегодня, сквозь многие десятилетия, я коченею от ее боли. Наталия Осиповна, при всей своей кротости и наивности, принесла в жертву собственное семейное счастье, оторвав от себя четверых детей – сначала Георгия, затем меня, а впоследствии и Ириночку с Андреем. Последний учился в Киеве. Когда моя единственная дочь София подросла и я оказалась перед таким же выбором, который стоял перед матушкой, я оказалась неспособна повторить ее подвиг. Киевский институт благородных девиц был отметен теткой немедленно. Она настаивала, чтобы мы отправлялись в Петербург, причем с тем, чтобы прибыть в столицу в июне и заблаговременно уладить все вопросы. Матушка сдалась под ее горячечным напором. Отец также согласился – отстраненно, будто моя судьба не касалась его вовсе. Я же восприняла это как невероятное приключение, которого я была поистине достойна. Впоследствии, впрочем, я множество раз жалела о решении моих родителей. Лишь осознание, что исключительно благодаря сему я встретилась с Арсением, меня утешает.