О светлых днях, что минули

Сборы мои были стремительными. Никто не устраивал переполох, не собирал гостей на праздничное застолье. Отъезд был организован словно даже тайно от домочадцев. О нем не заговаривали так открыто и свободно, как в случае с Георгием, когда за завтраком, обедом и ужином только и делали, что обсуждали – примут Георгия или откажут ему. Иногда я подозреваю, что если бы я не подслушала тогда разговор между теткой и матушкой, то судьба моя осталась бы для меня скрытой до самой середины апреля 1840 года. Хорошо помню, как тетка позвала меня в свою сумрачную комнату и стала объяснять, что я поеду учиться в Петербург и мне следует там быть прилежной умницей, любить maman, учителей, подруг и все в таком духе. Она взяла с меня слово не перечить старшим, не задирать младших и не грустить, сказав, что если я не послушаюсь, то огорчу сим матушку. В глубине души я была уязвлена ее сомнениями во мне, хотя, признаю, тетка имела все основания тревожиться. Наутро старый Гаврило погрузил наш нехитрый багаж в шарабан, и мы в сопровождении Демьяна – брата Данила, что был приставлен к Георгию денщиком, – отправились в путь. Разумеется, была сцена прощания. Оксанка заливалась слезами, сокрушаясь тому, что гарна барышня Надежда Федотовна покидает имение. Отец сказал мне пару ласковых слов на прощание, что-то вроде «Не осрами нас, Надюшка», и отправился в кабинет, не дожидаясь, пока мы покинем Майское. У него разболелась не то спина, не то шея, и он едва держался на ногах. Впрочем, за себя мне было менее обидно, чем за Георгия. Я почувствовала теплоту отца, когда он неловко потрепал меня по щеке своей грубой, изуродованной старым ранением ладонью, и мне сего хватило. Всколыхнувшаяся было нежность немедленно уступила место задору, тому же, который я испытала, когда имела разговор с теткой. Я настолько привыкла купаться в заботе и ласке, во вседозволенности и безнаказанности, настолько уверилась в собственной исключительности, что вовсе не волновалась о том, сумею ли я ужиться с будущими многочисленными товарками и подружиться с какой-нибудь из них, понравлюсь ли учителям и классным дамам и т.д. и т.п. Благо что я была совсем незнакома с укладом институтской жизни, хотя тетка в дороге и коротала часы, рассказывая мне о Смольном. Единственным, что доставляло мне беспокойство, было мое расставание с Ириночкой. Накануне ночью мы почти не спали – впервые за наши короткие жизни – и толком не разговаривали. Она замерзла даже под покрывалом, и я забралась к ней в постель, прижимаясь телом, чтобы согреть. Ее крошечное личико, огромные глаза, прозрачные, точно стекло, и сеть венок, просвечивавших на висках, до сих пор преследуют меня, мелькают в брызгах фонтанов, отблесках чайных ложек, зеркальных отражениях, хотя бедная моя сестра давно умерла. Мне нравилось, когда Ириночка доверчиво льнула ко мне, хотя я и содрогалась порой от того, как холодны были ее руки и ступни. Я гордилась тем, что могла целиком спрятать ее в своих объятьях, защищая от всего мира. Однако с юности меня преследовало смутное сомнение, что, уехав в институт, я избавила Ириночку – пусть и всего на несколько лет – от гнета своей воли, которой сдавливала ее и не давала расти, подобно дубу, который отбрасывал тень на цветок и заставлял его чахнуть. В Екатерининском – а Ириночку удалось пристроить туда же, куда и меня, – сам наш быт не позволял мне проводить с сестрой много времени, но с ее выпуском все вернулось на круги своя. Полагаю, я мучила ее вплоть до смерти, как мучила и тех других, кого любила и кто любил меня. Как бы мне хотелось вернуться на пару десятков лет назад, успеть ухватить ее сухонькое запястье и испросить прощения!.. Впрочем, я пишу совсем об ином. Я отнюдь не осознавала всего своего положения. Шесть лет учебы за полторы тысячи верст от дома, среди незнакомых людей, в чуждой обстановке казенщины – сие представлялось мне картинкой, подобной тем, которые рисуют порой художники в книжках – совсем не соотносящейся с сюжетом. Что есть шесть лет для ребенка? Огромная бездна времени, столь могущественная, что разум маленького существа не в состоянии ее объять. Тот факт, что в имении Майском я бывала с тех пор – до самой смерти Георгия – несколько раз, проездом, как очередная гостья, и вовсе оказался для нашей семьи мрачным сюрпризом, о котором в 1840 году никто не подозревал. В общем, я не чувствовала, что покидаю дом, что рвется моя связь с семьей, моей суматошной, своеобразной, но безусловно любящей семьей. Возможно, если бы меня, как Георгия, оставили бы на попечении одного лишь Демьяна, то я и ощутила бы себя изгоем, отрезанным ломтем хлеба. Но в шарабане со мной теснились матушка и тетка, составлявшие целый мир для меня, а большего мне и не требовалось. Однако дорога наша вскоре меня разочаровала. Она оказалась совсем не такой интересной, как мне представлялось вначале. Мне почти ничего не было видно из нашего шарабана, а то, что удавалось разглядеть, быстро приелось. К тому же оказалось слишком душно, жарко и тряско. Горло мне царапал удушливый запах лошадиного пота и навоза. Матушке моей пришлось особенно тяжко. Она часто находилась на грани обморока и мучилась тошнотой, и доходило до того, что она за целый день могла не съесть ни крошки, хотя мы с теткой убеждали ее не терзать себя понапрасну. Лишь через две недели выяснилась причина матушкиного недомогания. Она ждала ребенка, о чем не знала, когда мы уезжали. Сие не на шутку встревожило Надежду Осиповну, и она пыталась настоять, чтобы «неразумная Наташенька» вернулась в Майское. Матушка наотрез отказалась. Не знаю, насколько она была права. Знаю только, что несколько месяцев дорожных неудобств и пребывание в холерном Петербурге ослабили ей здоровье, что в ее положении едва не стоило ей жизни. Лишь за одно я осмеливаюсь осуждать матушку. Когда Ириночка уезжала в Петербург, матушка не нашла в себе сил сопровождать ее, хотя дела в имении, расстроенные после внезапной смерти отца, к тому времени наладились. Ириночка, впрочем, не ревновала. Она, не особо религиозная, всегда походила на святую. Дорога далась мне тяжело. Я привыкла не сидеть на месте и бегать, где вздумается и когда вздумается. Оттого шарабан наш казался мне душной клеткой, в которой мы проводили большую часть дня. Останавливались мы на почтовых станциях, предназначавшихся для удобства смотрителей, проверявших подорожные путников и взимавших прогонные деньги. Нам же станции были нужны для того, чтобы сменить лошадей, выпить чай, отобедать или переночевать. Однако матушка с теткой не отпускали меня от себя, так что я никак не могла подвигаться вволю, разгоняя кровь по подрастающему телу. Также они не поощряли меня, когда я пыталась вступить в диалог со смотрителем (все они, потрепанные, с мешками под глазами, слились для меня в единого человека) или с иными постояльцами. Так что я оказалась в престраннейшем положении. Да, я покинула поместье, что выпадало мне нечасто, и верста за верстой, медленно, но неумолимо приближалась к самому сердцу нашей необъятной империи. Однако если приглядеться, то оказывалось, что мой мир стал еще более тесным и блеклым, ограниченный шарабаном и унылыми, однообразными нумерами на станциях. От сей тоски, а также от вечной тряски, плохой еды и сырых постелей я впала в оцепенение. Матушка вспоминала потом, что лоб мой был сух и горяч, сама я – вяла и апатична и словно бы не слышала, когда ко мне обращались. Они с теткой испугались инфлюэнцы или иного заболевания, но я вполне неплохо переносила дорогу, ела, как ни странно, с аппетитом и сладко спала. Тем не менее, вся дорога от Смоленска полностью смазалась в моей памяти. Очнулась я, подобно красавице из французской сказки, на подъездах к Петербургу, немало обрадовав матушку с теткой. Прибыли мы туда в начале июня. Что чувствовала та диковатая девочка из Малороссии, коей я являлась, очутившись в Петербурге? Он показался мне живым существом, обдававшим меня тяжелым дыханием Невы, наблюдавшим за мной из злых окон доходных домов. Я была слишком мала и неразвита, чтобы оценить в должной мере изысканную красоту Петербурга, но попала под его очарование. Меня не интересовала архитектура, как не интересует и сегодня. Я видела, что он закутан в серость, как в вуаль, но сие отсутствие буйных красок, к коим я была привычна, не делало его унылым в моих глазах. Отчего-то я вспоминала княгиню Шаховскую, однажды гостившую у нас, и узнавала черты ее лица в каждой даме, шедшей нам навстречу. Было совершенно невозможно, чтобы мы остановились у Георгия. Однако он заранее подыскал нам комнаты, где мы жили целый месяц, пока меня не определили в институт. Там было холодно и промозгло, несмотря на летнее время. Ночами – дивными ночами Петербурга – я вся дрожала под байковым одеялом и мало спала. Георгий был совершенно счастлив – и из-за своей новой жизни в Петербурге, и из-за нашего приезда. Он выглядел уверенным в себе и оживленным, будто расцвел вдали от Майского. Допускаю, что отчасти мое детское впечатление верно. Как бы то ни было, он искренне считал Петербург домом. Георгий с удовольствием прожил в нем большую часть жизни и уехал оттуда только оттого, что жена его, милая моя Маша, тяжело болела и в тепле чувствовала себя лучше. Меня же Петербург не принял. Я жила в нем двенадцать лет кряду, до 1852 года, и не проходило ни дня, чтобы я не чувствовала себя чужой и лишней. В Петербурге боялись холеры. Куда бы мы ни направлялись, всюду слышали пересуды. Кажется, ни один из тех, кто сеял панику и страх, не был знаком хоть с одним заболевшим, но ему было точно известно, что у соседки его кузины перемерла вся семья. Мы, южане, привычные к ее диким вспышкам, вдруг испугались заболеть – в такой ответственный момент, страшно далеко от дома. Матушка настаивала, чтобы мы пили, лишь когда жажда становилась нестерпимой. В ее положении сие давалось ей особенно тяжело. Думаю, что если бы она не изводила себя, то лето в Петербурге не обернулось бы для нее сплошной полосой мучений. Тетка немедленно начала наносить визиты своим старинным приятельницам – бывшим смолянкам. Некоторых из них я узнала, они бывали у нас в Майском. Они ласкали меня и целовали, приговаривая, как я вытянулась, выросла и похорошела. Я играла с их младшими детьми, хотя скорее со старшими внуками, пока Надежда Осиповна с матушкой вели разговоры об образовании, редко упоминая именно меня и не выдавая своего интереса. Иногда было неудобно, чтобы я приходила вместе с теткой. Тогда я оставалась с матерью, которая не вставала в такие дни с постели, в стылых комнатах и мечтала о чем-то смутном и неопределенном. Забавно, но в 1840 году неподалеку от нас жил Арсений с матерью. Тогда они терпели нужду после смерти его отца Семена Михайловича. Мы ни разу не встретились, и Георгий не обмолвился о нем, хотя тогда уже сошелся с ним и был поражен неординарностью его натуры. Куда больше, чем сидеть взаперти, мне нравилось гулять с Георгием, когда ему удавалось получить дополнительную увольнительную или что-то в таком духе. На свои гроши он покупал мне петушков на палочке и гребни для моих густых, жестких волос. Любовь к старшему брату глубже проросла в моем сердце именно в те дни. Думаю, привыкнуть к новой жизни в Петербурге, на службе, было для него тяжелее, чем он представлял нам в письмах. И я всегда радовалась, что не оказалась в одиночестве, как большинство моих однокашниц. На протяжении шести лет моего обучения не было такого, чтобы он пропустил воскресный приемный день и не пришел ко мне, а затем к Ириночке. Осенью 1840 года, узнав, что возможно внести 30 рублей, чтобы я пила чай с булкой у классной дамы целый год, Георгий немедленно сделал это, избавив меня от непрестанного чувства голода, которое перенесли множество воспитанниц по всей России. Лишь потом я узнала, что жалованье его составляло 47 рублей. Бог весть, как он перебивался те дни, не просив в долг ни у семьи, ни у друзей. В том году в Смольный никого не принимали. От сей новости матушка вздохнула с облегчением. Мысль о том, чтобы разлучиться со мной на целых девять лет, казалась ей невыносимой. К тому же приятельницы Надежды Осиповны, чьи дочки, внучки и племянницы обучались в сем заведении, вполголоса рассказывали о странном самодурстве начальства и необъяснимой жестокости классных дам. Обществу, состоявшему из друзей и родственников девочек, было все известно, однако же отчего-то все непотребства и злоупотребления, которые происходили в стенах Смольного, оставались будто незамеченными. Под руководством Надежды Осиповны матушка составила несколько официальных писем и отослала их в различные заведения. Помню, мне казалось странным и забавным писать письма людям, что находились в том же городе. Ответ из Патриотического института пришел довольно скоро. Меня готовы были принять даже без аудиенции у директрисы, несмотря на то, что в его стены принимали совсем небольшое число девочек. Но матушка сомневалась. Такой расклад событий казался ей немногим лучше Киевского. И они с теткой продолжали надеяться на Петербургский Екатерининский институт. В напряженном ожидании мы провели две недели, если не больше. После, ближе познакомившись с институтским укладом, я узнала тому причину. Выпускные экзамены, публичные, царские, многочисленные приемы, подготовка девушек к жизни вне Екатерининского (им шили новые платья) – это отнимало все силы у энергичной Екатерины Владимировны Родзянко, нашей начальницы, доброй maman, как мы ее называли. Только к концу июня она нашла время для того, чтобы выслушать нас. И мы, одинаково волнуясь и томясь, направились в Екатерининский. Помню, как изумила меня шикарная обстановка ее кабинета, что так контрастировало с казенщиной коридоров и приемных. Но сама фигура maman уже тогда привлекла мое внимание. Едва вступившая в новую должность, еще молодая, горевшая желанием превратить институт в самое подходящее для юных девиц место, она смотрела на меня с искренней теплотой, но я знала, что она приглядывалась ко мне, изучала. Что ты такое? Вот что хотела знать maman. Предполагаю все же, что приняли меня не благодаря моим способностям (они раскрылись позже; вернее, я заставила всех считать меня способной) или знатности нашей фамилии. Сыграло роль, возможно, положение матушки, которое не удавалось скрывать к тому времени. Не обошлось и без пламенной убедительности тетки. Но в цель попало то изящество, с коим матушка упомянула о государе Николае I, который в бытность свою великим князем останавливался в Майском. Maman, дружившей с государыней, не чуждо было чинопочитание – черта, которую она не смогла воспитать во мне, отчего мы не прониклись друг к другу взаимной симпатией. Решение, устроившее нас всех, было принято. На следующий же день матушка с теткой вновь привезли меня в институт – в сей раз с моими нехитрыми пожитками, коих я почти всех тут же и лишилась. Я бы хотела провести с матушкой и теткой больше времени, но у них заканчивались деньги, к тому же они боялись не успеть вернуться в Майское до рождения ребенка. Прощание вышло скомканным. Матушка, любившая меня более других детей, наспех поцеловала меня и, снова повелев быть хорошей и послушной, вышла из приемной. В следующий раз увидеть ее мне довелось лишь через десять лет. Она хотела облегчить расставание, избавив меня от ненужных долгих проводов, но лишь больно ранила меня. Впрочем, то была вина не матушки, а порочной практики отнимать девочек из семей и помещать их в неестественные для юности условия. Но сие действительно было необходимо для моей будущности. С обиды и тоски начинаются воспоминания о днях, прожитых в Екатерининском, изломавших меня, сделавших из меня странную, диковатую особу, привлекавшую к себе таких же. О днях, проведенных среди чопорных, официозных классных дам, учителей, в большинстве считавших нас глупыми, и чистых, искренних подруг. Я расскажу все о светлых днях, что, к счастью, минули.