О светлых днях, что минули

Пишу сии строки и не перестаю думать о своей любимой единственной внучке – о тебе, Катенька! Уповаю и боюсь не дожить до того момента, когда я бы передала тебе корявую рукопись, а ты – оценила ее важность для нас обеих. Тем более не надеюсь застать время, чтобы ты прочитала мои смешные воспоминания и осмыслила их. Ты сейчас так мала, что я не могу самостоятельно, без ненадежных посредников, рассказать тебе о годах моего детства и юности. Ты еще не понимаешь всего смысла слов, которые мы обращаем к тебе, зато умеешь распознавать теплоту, ласку, нежность и прочие проявления доброго отношения и любви. Если человек тебе нравится, ты ему улыбаешься, и на твоих пухлых щеках появляются ямочки. Когда я сажаю тебя себе на колени – к неудовольствию твоей матери – ты никогда не плачешь, хотя легко заливаешься слезами. Ты тянешь ко мне свои неловкие ручки и так и норовишь ткнуть пальцами мне в глаза, по счастию, надежно защищенные пенсне. Благодаря тебе, твоей непосредственности и доверчивости я тешу себя надеждами, что несмотря на мои недостатки, ошибки и грехи меня, однако же, нельзя назвать плохим человеком. Дела в Майском отняли у меня много сил и времени, и Софи приехала ко мне, чтобы скрасить мои заботы и одиночество. Она привезла с собой детей, старших Алешу, Петю и Колю, таких серьезных, не по возрасту разумных, до боли похожих на моих собственных братьев, и – тебя, хотя тебе всего два года от роду. Да! Надеюсь, что даже если сии бумаги не попадут в твое распоряжение, то ты все равно вспомнишь или узнаешь, что в 1895 году прожила весну, лето и часть осени в Майском. Здесь ты научилась и полюбила смеяться. Ты распробовала, каково это – заливаясь звонким хохотом, гоняться на подводящих тебя ногах за котятами, блестящая черная шерсть коих выдает в них незаконных детей Полковника Кулеврины. Ты оживила Майское, ставшее слишком мрачным и затхлым, хотя не буду тебе льстить – даже твоей детской силы недостаточно, чтобы повернуть время вспять. Майское медленно приходило в упадок с тех пор, как выросли мы – дети Наталии Осиповны. Сие угасание затронуло не финансовое состояние, которое благодаря Федоту, напротив, неуклонно росло до середины 1880-х годов, а моральное. Новое поколение Драгомировых – дети Федота – уже не чувствовало себя так вольготно, как мы. У стареющей матушки и дряхлой тетки Надежды Осиповны уже не хватало сил воспитывать их, как нас. К тому же, обе они не любили невестку и переносили, к сожалению, свое предвзятое отношение и на внуков. Но то – лишние слова. Я знаю, что Софи недовольна моим решением продать Майское, но мне также известно, что она недовольна мной целиком. Каждый раз, когда она заговаривает со мной, на ее лице с правильными чертами проявляется слегка снисходительное выражение, которое удивительно портит ее. Сие отчасти и моя вина. Мы с Арсением всегда утомляли Софи своими сумасбродными затеями и выходками. Моя дочь, зрелая, умная и справедливая женщина, не может переступить детские обиды – вот как я мучила ее. Но на что мне Майское? Оно убыточно, о чем я писала ранее. После смерти Федота его дети не проявили никакого интереса к имению, и Георгий оказался единоличным владельцем. В нем не обнаружилось той же предприимчивой жилки, которой обладал Федот. Сидеть над счетами всегда было пыткой для Георгия. И тем более не в моей власти вернуть былое Майское. Я старая. Я чувствую сие так остро, как никогда прежде. Мне больше не нужна родина. Майское отпустило меня так же легко, как и в далеком 1840 году. Петербургский же Екатерининский институт не оставил мою душу и мои помыслы. До сих пор мне снится, как я, одетая в зеленую казенную форму, с волосами, заплетенными в тугие косы, сижу за широкой партой и зубрю уроки. Ich bin, du bist. Je m’appelle…

***

Петербургский Екатерининский институт! Как много чувств наполняет мою грудь, когда я произношу сие название! Как много лиц воскресает в памяти! Как много событий, радостных и печальных, я как бы заново переживаю! Невольно начинаю напевать: «Подруги! Час разлуки минул…» Качаю головой и посмеиваюсь сама над собой. В 1846 году, после экзаменов, чувствуя скорую свободу, я ужаснулась своей жизни в стенах института. То было великолепное классическое здание с фасадом, выходившим на Фонтанку, однако мы, институтки, редко видели его и никак не могли оценить его красоту! Мы жили взаперти, отрезанные от целого мира и даже от своих родных. Проведя в Петербурге шесть лет кряду, я совершенно не знала его. Георгию пришлось заново знакомить меня с нашей столицей, и я, как ребенок, забыв о всех условностях и приличиях, не сдерживала восторженные возгласы. Знаний, которые нам давали, во многих областях оказалось недостаточно, чтобы мы были так же развиты, как наши братья. По молодости я часто попадала впросак и становилась предметом насмешек. Сие глубоко меня уязвляло, ведь, когда я достаточно оправилась от перемены обстановки и от смерти отца, я полюбила учиться и в уроках всегда прилагала много усилий, удивляя даже тех учителей, которые и не надеялись что-то преподать нам. Настоящим моим наставником стал Арсений. Он прекрасно разбирался в праве, истории и искусстве, но если чувствовал, что я требую большего, чем он мог бы преподать, то не медлил найти знающего человека. Что касается личностей воспитанниц, то их тем более не принимали в расчет. Из года в год мы вставали и ложились в одно и то же время, носили одинаковые платья, из которых вырастали быстрее, чем нам шили новые. Наши помыслы и мечты о будущем также должны были стать одинаковыми. Родзянко, maman, хотела, чтобы мы вышли из института скромными и послушными женами, добрыми матерями, способными сказать немного по-французски и умевшими вести хозяйство. Но ребенок, юное существо, стремящееся ко всему чистому и искреннему, не в состоянии ежедневно просыпаться с ненавистью к тому месту, где живет. А мы ведь были детьми; как бы ни старались учителя и классные дамы уничтожить в нас искренность, непосредственность и веселость, они не справились с сей задачей. Впрочем, она и не была их истинной целью. Они всего лишь исполняли то, что предписывала им система, возглавляемая обожаемым нами государем. Мы, институтки, жили одной семьей. В глазах друг друга мы действительно были одинаковыми – но не серыми и безликими, а равными. Разумеется, одна из нас была умнее, другая – богаче, третья – добрее, но если какая-то девочка попадала в беду, то мы все дружно становились на ее защиту. Целый класс девочек сплачивался и превращался как бы в единое существо. Порой сие существо обладало достаточной силой, чтобы дать настоящий отпор несправедливости. Мы были особенно дружными, хотя нам не удалось снискать славу класса, набранного в 1832 году. Те девушки выжили французскую классную даму и двух учителей, причем действовали так тонко и изощренно, что ни у одной в аттестате не значилось ниже девяти. Впрочем, мое положение в классе было особым. В то лето я была первой девочкой, прибывшей в Екатерининский. И еще две недели я пребывала в полном одиночестве, пока мои будущие подруги не стали появляться в институте – в платьях, сшитых еще дома, с саквояжами, наполненными вещами, которыми им не случилось воспользоваться во время учебы. Разумеется, никто не бросил меня одну в полном смысле этого слова. Однако maman покуда не решила, кого приставить к нашему классу. Две молодые классные дамы в то лето вышли замуж, а третья – тихо скончалась в своей комнатке, прослужив в институте с самого его основания в 1798 году. Так что maman отдала меня на попечение классным дамам, опекавшим набор 1839 года. Однако тот класс был чрезвычайно многочисленным и беспокойным, и они не могли и не хотели уделять мне хоть сколько-нибудь внимания. К тому же, несмотря на известную сплоченность, в Екатерининском не было в традиции дружить с ученицами из других классов. Поэтому, хотя там и были девочки моего возраста, они не принимали меня в свои игры, а когда я пыталась присоединиться к ним особенно настойчиво, то подвергали меня насмешкам. Впрочем, сие меня не задевало. Я сочла, что они скучны и посредственны, и ничуть не страдала от отсутствия их общества. Куда тяжелее я переносила то, что в институте негде было бегать и прыгать: дома я привыкла к постоянному движению. Конечно, мы гуляли в просторном саду, а по вечерам, во время, свободное от занятий и приготовлений к ним, все от мала до велика собирались в актовом зале, где даже могли играть в куклы. Однако нельзя было ни на миг забыть о суровом взгляде внимательной классной дамы! Спустя несколько дней после моего прибытия maman распорядилась приставить ко мне двух учениц из выпускного класса. Они должны были «подтянуть» меня, чтобы к началу занятий я сносно говорила на французском и немецком. Это было действительно важно, ведь нам, институткам, запрещалось говорить на русском во время уроков и на обеде. Девушка, обучавшая меня французскому, была недовольна приказом maman. Она много думала о себе и, верно, полагала, что я лишь отнимаю ее время. Мои грубые ошибки раздражали ее, и она корчила такую физиономию, что я не могла сдержаться и заливалась смехом, чем окончательно выводила ее из себя. На немецком я не понимала ни слова, но благодаря девушке, занимавшейся со мной, я добилась немалого успеха, уступая лишь тем, кого с детства ему учили. Я помню ее лицо, но не помню имени. Грузинская княжна... Ее гортанный голос отчего-то придавал русским словам смысл, который она не вкладывала в них. Однако она прекрасно владела немецким. Она же рассказала мне о порядках, царивших в сих величественных стенах. Не знаю, возможно, без ее участия мне пришлось бы куда хуже. В общем, к середине августа я вполне освоилась. Я не могла привыкнуть только к скудной кухне. Порции были крошечными, а пить чай к классной даме я пока не ходила. Выручало то, что maman велела оставлять на подносах в столовой черный хлеб и пустой чай, чтобы мы могли спуститься самостоятельно и перебить голод, хотя сие и не приветствовалось. И, пожалуй, я не любила час отбоя – даже впоследствии, когда в нашем дортуаре стало тепло, душно и шумно от дыхания институток. К счастью, я умела раздеваться и одеваться самой (а ведь нескольким моим одноклассницам пришлось учиться, что стоило им множества слез!), но дома я знала, что если мне станет трудно или грустно, по первому зову прибежит Оксанка и все сделает за меня, сказав несколько ласковых слов. Я отчаянно тосковала по Ириночке, которой часто мешала спать, по матушке, окружавшей нас своим вниманием, по Кулеврине, сворачивавшемся клубком на моей груди, несмотря на строгий запрет тетки. До самого выпуска я старалась заснуть до того, как классная дама потушит свет в дортуаре. Иначе мне казалось, что я не сумею удержать рыдания. Впрочем, не буду пространно жаловаться. Позже, когда я сблизилась с подругами, невзгоды не забылись, но померкли. Я благодарна институту за наше необъятное сестринство, что он создал. Где бы я ни путешествовала, не было такого крупного города в России, в котором не нашлось бы бывшей ученицы Екатерининского. Помню, как была поражена, когда приехала в 1856 году, вскоре после замужества, в Иркутск и узнала в maman Иркутского института благородных девиц одну нашу пепиньерку! Мы подчинялись особым, известным только нам законам гостеприимства, и всегда могли рассчитывать если не на ночлег, то на приглашение. И сейчас, если найдется еще одна моя товарка, оставшаяся в живых, я буду рада видеть ее, даже если не сразу припомню ее имя. Теперь же расскажу о тех, с кем была особенно дружна – или как раз наоборот.