О светлых днях, что минули

По приезде в Воронеж меня стал донимать престраннейший сон. Я, маленькая девочка, какой была, войдя в институт, мчусь по его суровым стылым коридорам – немыслимое действие! Шаги мои гулко раздаются под высоким потолком. Сердце бьется где-то в горле – не то от быстроты бега, не то моего нахальства. Наконец, я достигаю двери, над которой блестит медная надпись – VI, номер младшего класса. Дверь с трудом поддается мне – в обычное время ее открывает нам классная дама, – и я замираю в проеме. Весь набор 1840 года сидит за партами – худенькие институтки в зеленых форменных платьях. Еще не завязалась между девочками крепкая дружба, но уже каким-то образом стало понятно, кто мовешка, а кто – парфетка, кому лучше дается русская словесность с историей, а кому – физика с математикой. Сей порядок установился сам по себе и был нерушимым. Все мы согласились с ним, хотя не все были им довольны. В привычном углу придремала немецкая классная дама с вязанием; я хорошо ее помню, она была непомерно толстой и постоянно спала, но была в меру добра к нам. «Да она же стечет со стула, как холодец!» – проносится в моей голове, как, бывало, мелькала шальная мысль во время скучного урока. За первой партой, вижу, сидит моя Маша, круглая и серьезная, что-то выводит в тетрадке, высунув кончик языка. Хочу ее окликнуть, подбежать к ней, но тело не подчиняется мне. Ах, какая досадная ошибка! Я пересекаю классную комнату. Девочки все так же сидят за партами, не меняясь местами (в нашем классе никто не умер и не остался на второй год), но цифры над дверью меняются – IV, III и т.д. и т.п. Наконец, выпускной класс! Я останавливаю бег и оглядываюсь. Институтки носят не косы, а узлы на затылке, не трепещут более перед учителями. Все баллы, выводимые в журнале, все шнурки, выдаваемые за примерное поведение, все нехитрые сплетни, что будоражили нас, утрачивают свою важность, когда институтки чувствуют вдруг скорую свободу. Аня Балабанова, лучшая ученица класса, предается каким-то своим мыслям, то есть витает в облаках. Глаза ее блестят, щеки – розовеют. Лида Бекетова подшучивает – небось, обожаешь нашего географа, благообразного старичка, немного теряющегося от любопытных взглядов воспитанниц. Никто из нас не распознал в непривычном Анином румянце и нервном покашливании («Перед экзаменом волнуюсь») чахотку. Леля стоит у доски и вертит в руках линейку, которой отмеряла расстояния меж русскими городами. «Прокофий Георгиевич, миленький, я правда учила!» Несчастный учитель совершенно сбит с толку. Разве возможно поставить шестерку совсем взрослой девушке? Как она, с такими умными, проницательными глазами может быть невеждой и заслуживать столь низкой отметки? Прокофий Георгиевич, тяжко вздыхая, рисует в журнале восьмерку. «Только оттого, что вы можете лучше». Леля победно улыбается и поворачивается к двери. Ее глаза, сияющие, смотрят на меня, но не видят. Это сбивает меня с толку. Я пытаюсь тронуть за плечо Машу, которая, склонившись к Ларе Саловой, что-то шепчет, нахмурившись. Пальцы мои никак не могут коснуться ее, и я по-прежнему нема, как рыба. Вдруг понимаю, что я не похожа больше на маленькую девочку, но в то же время я – не институтка из выпускного класса, не молодая жена и не старуха, коей являюсь сегодня. Меня нет. С сей сумасбродной мыслью я и проснулась. Не удержавшись, я рассказала Софи о своем сне, но не нашла в ней утешения. Софи, не скрываясь, потешается надо мной, надо всей моей затеей с мемуарами. Я пыталась молиться, но сие не помогло мне. Такова моя натура: в Майском мы держали посты и ходили в церковь, но о Боге мало говорили и совсем не думали. В институте на экзамене по Закону Божьему я ответила лучше всех в классе, но он так и остался для меня очередной сухой и безжизненной наукой. Тесная церковь, в которую институтки набивались так, что было нечем дышать, а также суровый священник, учивший нас с 1842 года, не внушили мне особенной веры. Арсений же открыто провозглашал себя атеистом и едко высмеивал тех, кто, зевая, осенял рот крестным знамением. У меня не было ни единой причины не доверять его мнению. Пишу сии строки в задумчивости. Старость – испытание атеиста. Я выдержала его поневоле. Но рассказ мой не о том… *** Я много раз упоминала уже о нашем изолированном положении, о стенах, ставших для нас тюрьмой, о мире, который строила для нас Екатерина Владимировна Родзянко, добрая, великодушная maman. В сем мире не было жестокости, грубости, невежества, подлости и смерти, в общем, всего того, что после выпуска окружало нас ежедневно. На уроках нам как будто шепотом рассказывали о смерти Багратиона в 1812 году, но никогда не упоминали – даже вскользь – о том, сколько погибло простых солдат, и французов, и русских, что кто-то вообще погибал. Учитель истории Верещагин однажды задал параграф о римлянах, которые, обильно ужиная, вызывали рвоту и затем продолжали трапезу. Мы были поражены и ждали урока, как осужденный – дня казни. Леля, которой досталось отвечать сей урок, едва ли впервые в жизни покраснела и не смогла вымолвить ни слова. Классная дама прервала сие безобразие, и Верещагина вскоре уволили под каким-то другим, более благовидным, предлогом. Однако большинство из нас не выросли такими узколобыми, какими пытались вылепить нас учителя и классные дамы – об этом я тоже писала. Теперь, когда я рассуждаю о сем явлении, мне начинает казаться, что причина тому в самой идее института собрать девочек из разных концов огромной страны и вынудить их жить несколько лет кряду бок о бок. Говоря по чести, никогда и нигде я не видела такого же пестрого, разномастного сообщества, как в Екатерининском. Здесь учились петербурженки – тонкие и бледные, подобно самому городу, которые, казалось, вовсе не заметили, что с началом обучения их положение как-то изменилось. Они выросли в холоде, сырости и серости Петербурга и не чувствовали разлуки с родными так остро, как большинство девочек, поскольку их навещали исправно: приходили обычно если не всей семьей, то большей частью. В приемный день – целое столпотворение! Как выделялась среди них моя Маша! Ее вдовый отец был до того рассеян, что мог забыть о воскресенье, но явиться в среду. Тогда, если у maman было хорошее настроение, Машу отпускали с урока, и в их с отцом распоряжении оставался целый час. Тетки же к Маше не ходили. Здесь учились москвички – полная противоположность петербурженкам. Они соперничали так, будто не существовало в России иных городов, кроме Москвы и Петербурга. Москвички были пухлыми и румяными, как на подбор, и от них неизменно пахло пряниками, косы были непременно русыми, а брови – соболиными. Аня Балабанова, которую я упоминала, была нижегородкой. Как долго я представляла всех нижегородок таковыми, как выглядела Аня – небольшого роста, с косой мышиного цвета, светлыми бровями и сухонькими ручками. Она была примерна до невыносимой скуки и мало с кем дружила, однако же в ее натуре отсутствовали черты, что присущи отъявленным парфеткам: Ане не было нужды доносить на товарок и ластиться к чопорным классным дамам, чтобы получить высокую отметку и шнурок за поведение. Сама система обучения не позволяла Ане проявить живой, пытливый ум, которым она обладала, но мы любили ее. Невозможно не любить свою подругу! Леля стоит перед моими глазами, как живая. Мы встречались не единожды после выпуска, я видела расцвет и увядание ее красоты, но запечатлела Лелю в памяти семнадцатилетней девушкой, которая с нетерпением заглядывала в будущее, рассчитывая на то, что мир прогнется под ее волю, как прогнулись все институтки, кроме меня. С трудом припомнила, как ее звали – Ольга Ошустоева. Для нас она навсегда осталась Лелей; даже учителя, вызывая Лелю отвечать, редко использовали фамилию, словно намеренно избегая ее. Казна не взяла на себя заботы по попечению Лели, но семью Ошустоевых сие, казалось, ничуть не стесняло. В Одессе Лелю ждали баснословно богатый отец и мать-француженка, родившаяся, впрочем, уже в России. Своим происхождением Леля гордилась так же, как я – своей независимостью. Однако ничего французского мы в ней не обнаружили, что извечно выводило ее из себя. Вздорная, взбалмошная, но искренняя, она требовала к себе постоянного внимания и не выносила, если у подруг находились дела поважнее, чем ее персона, например, вышивка или стихотворение Гете. Леля могла даже устроить скандал со швыряньем чернильницы – разумеется, такие сцены имели место лишь в начале нашего обучения; затем она совладала со своим характером. Помимо классной дамы, одна я могла обуздать Лелю и всякий раз, вступаясь за какую-нибудь девочку, делала это нехотя. Впрочем, Леля и наша с ней странная вражда, граничившая с истинной дружбой, – слишком долгая история, чтобы говорить о ней так вскользь. По спине до сих пор пробегает холодок, когда я думаю о другой своей подруге – Вере Хомутовой. Она была из какого-то имения под Рязанью, и ее семья владела сотней-другой крепостных. Вера – душка Верочка, как мы ее звали, – являла собой совершенно жалкое зрелище. Она была молчаливой, худенькой и бескровной. Вера боялась множества вещей – сурового окрика, шестерки по французскому, щипка Лели, а пуще всего – своей матери. Раз в месяц та писала дочери письма, в которых подробно расспрашивала об успехах в учебе (вернее, неудачах – страх так сковывал разум Веры, что училась она отвратительно) и о поведении. Мать Веры спелась с немецкой классной дамой, и та отчего-то сочла удачной идею докладывать безумной рязанской помещице о несуществующих Вериных проступках. Мать Веры приезжала к ней дважды в год – накануне Рождества и через две недели после Пасхи. В приемной в ее присутствии чувствовалась неловкость. Даже заслуженные генералы, навещавшие своих внучек и дочурок, терялись в присутствии сей женщины со спиной прямой, как палка, и отвратительной родинкой между ноздрями. После выпуска мать забрала Веру в Рязань и там отдала ее за какого-то своего старинного друга, который славился таким же дурным, властным характером. Я бывала в Рязани с Арсением – у его дальней родственницы, и на одном из вечеров столкнулась с Верой. Ее было не узнать, и она, казалось, не понимала ничего из того, что происходило вокруг. Говорят, муж совсем извел ее, и она тихо умерла, растаяла, как снег по весне. Уже познакомившись с Арсением, я узнала, что мать Веры издевалась не только над своими детьми, но и над крепостными. Мол, когда родилась Вера, Прасковья Хомутова велела заморить ребенка кормилицы голодом, чтобы дочь ее не делила грудь с хамом. Мол, она любила наблюдать, как на конюшне порют крепких парней, и придиралась к дворовым людям по поводу и без повода, лишь бы доставить себе удовольствие. Мол, при продаже она намеренно разделяла мужа с женой, отца с сыном, сестру с братом, чтобы радоваться их плачу. Оглядываюсь назад и понимаю, что мать Веры, конечно же, не могла творить все сии злодеяния разом. О них рассказывал Арсений, желая открыть мне глаза на ситуацию в России. Однако, если бы не Прасковья Хомутова, я бы с трудом ему поверила. Но в институте мы ни о чем не задумывались, по-детски опекали Веру, и огромным наслаждением для нас было добыть ее улыбку. Вспоминаю наши детские игры на рождественском балу, когда мы водили хороводы вокруг наряженной ели в потолок; переплетались руки гусевчанок, дмитровчанок, ельчанок, вологжанок, калужанок и прочих девочек. Была даже суровая финка с прозрачными глазами. С удивлением осознаю, что совсем забыла про мою Машу! Но дружбу с Машей я пронесла через всю жизнь. В чем-то она была мне ближе родной сестры. Даже если нас разделяла тысяча верст, мы не чувствовали разлуки. Мы хорошо изучили друг друга и знали, что творится у нас на душе без многих слов и лишних писем. Одна была словно продолжением другой. С ее смертью смириться мне было труднее всего, хотя я познала множество болезненных и несправедливых потерь. Впрочем, о Маше я еще расскажу. Благо после того неприятного сна я почти не смыкаю глаз. Впереди у меня бездна времени, чтобы поведать все, что лежит на душе.