О светлых днях, что минули

Итак, первые полгода моего пребывания в Екатерининском дались мне до крайности тяжело. Я не хотела (да и не была в состоянии) понять, что все вокруг происходило именно со мной, и никак не могла отделаться от радостного предчувствия, что в очередной приемный день вместе с Георгием придут и матушка с теткой, улыбающиеся, сияющие, расцелуют, потреплют по щекам и увезут обратно в Майское. В те годы я не умела ясно осознавать свои желания. Они возникали во мне подобно неясным образам. Накануне воскресенья я лежала в холодной постели и вспоминала родных, их манеры и привычки, их любовь ко мне. Поутру я бежала в приемную, и желания мои оборачивались трагичным знанием. Так что поначалу встречи с Георгием причиняли мне страдания. Бедный брат! Он так стремился облегчить мое существование в институте, а я, распрощавшись с ним, не могла унять слез! Впрочем, уже тогда мне, диковатой и мало воспитанной, хватало такта не показывать ему сего. Хуже, чем одиночество, я переносила лишь нехватку новых впечатлений. Конечно, моя жизнь в Майском не была особенно разнообразна: я не раз писала о стремлении матери установить такой порядок, при котором все счастливы и застыли в сем состоянии, даже былинка не летит по воздуху. Однако что-то не позволило мне закоснеть, вполне возможно, что сама природа Малороссии, богатая на цвета, запахи и звуки, но скорее соседство с многочисленными дворовыми, а также встречи с гостями, съезжавшимися к нам отовсюду. В Екатерининском же институте все, что происходило со мной, исчерпывалось несколькими часами до и после обеда, которые я посвящала урокам со старшими воспитанницами. То, что девицы преподавали мне, было ограничено узостью программы, к тому же одной недоставало прилежания заниматься мной, другой – умения. Разумеется, я ходила завтракать, обедать и ужинать и даже сбегала пару раз в день за черным хлебом с чаем – аппетит у меня всегда был отменный. Какие-то часы отнимала у меня церковь, и мне необходимо было готовить уроки, но все равно после окончания всех обыденных дел у меня оставалась прорва времени. Я тратила его, бесцельно шатаясь по парку и по затемненным коридорам. Тогда же я сдружилась с девушками из кухни, двумя инвалидами, а также сестрой из лазарета, что в годы учебы сослужило большую службу. Мои порции всегда отличались несколько большим размером, чем у остальных, и мне же было легче остаться в палате на пару дней, чтобы отдохнуть от придирок классных дам. Впрочем, со скукой сталкивалась и боролась каждая институтка в пору, когда прерывались занятия. Особенно тяжко становилось летом, после экзаменов. Учить было нечего – все предметы сданы, обожать – некого (те, кого мы обожали, выпускались), и даже визиты родных никого не радовали и не вызывали ничьей зависти. Когда мы подросли, нас выручал Верещагин, за спинами классных дам умудряясь передавать нам новые, модные книги. Помню, как поразил нас Диккенс в переводах Солоницына и Введенского, хотя мы в силу неопытности и наивности едва ли понимали полностью смысл его произведений. Верещагин был широкой души человек. Как глупо погорел он на тех злосчастных римлянах, которые, как свиньи, набивали едой бездонные животы! К счастью, потом, после увольнения Верещагина, за нас заступался Дорохов – учитель русской словесности. Он действовал тоньше и осторожнее, организовывая литературные вечера с дозволения maman, оттого проигрывал Верещагину в лихости. Однако мы все прощали ему за открытый лоб и черные, жгучие глаза. Но в лето 1840 года ни Верещагин, ни Дорохов, никто другой не могли меня спасти. Появление будущих подруг – а они прибывали одна за другой, как залетные пташки, – не развеяло мою тоску. Я будто бы застыла в умственном оцепенении, схожем с тем, что настигло меня в пути, и не желала ничего менять. К тому же свою роль сыграло мое своеобразное воспитание. Так сложилось, что я никогда не общалась с девочками-ровесницами. Сестра моя была не в счет. Меня, избалованную и бойкую любимицу семьи, и Ириночку, болезненную младшенькую, разделяла непреодолимая пропасть, которая мешала нам стать настоящими друзьями, хотя сложно переоценить нашу любовь друг к другу. Изредка я виделась с Любашей, кузиной младше меня года на три, но та казалась мне слишком глупой и капризной. Так что если я не вилась вокруг матери с теткой, то с радостными визгами набрасывалась на старших братьев, которые едва терпели подобное поведение. Чаще всего Георгий с Федотом отказывались играть со мной, и я нашла себе преданного товарища – конюшонка Гриню. Он был младшим братом Демьяна и Данилы, о которых я писала ранее, маленького росточка, чумазый, немного косоглазый. Я удирала к нему в сад, и мы кидались друг в друга комьями грязи или пытались таскать за усы Кулеврину (Гриня ходил с глубокими царапинами на обеих руках). Однажды нас застала тетка Надежда Осиповна и, всегда сдержанная, так рассвирепела, что немедля стала драть Гриню за уши. Я была потрясена и с обиженными воплями набросилась на тетку. Гриня тут же улизнул, а я расплакалась и довела себя до припадка. Еле-еле успокоив меня, тетка сменила гнев на милость и не рассказала о нас матушке или отцу. Невозможно выразить мою благодарность, которую я испытываю до сих пор, за то, что она не разрушила нашу дружбу и даже разрешила нам видеться, правда, под ее чутким присмотром. Дошло до того, что Гриня присутствовал во время наших уроков французского, а затем, когда мы с Георгием уехали, он занимался с Федотом. Тетка считала, что у моего брата должен быть соперник, пусть и далеко не равный. Наша дружба с Гриней прекратилась сама собой за полгода до моего отъезда из Майского, зато Федот получил исполнительного и смышленого помощника в имении. Он освободил Гриню за десять лет до знаменитого указа. Впрочем, в 1840 году мы ничего не знали о том, что ждало нас впереди. Уже к концу первого года обучения я сполна оценила расторопность тетки и матери. Если бы я появилась чуть позже, когда три девочки уже основали первые триумвираты, то сидеть бы мне за задней партой, подвергаться постоянным наказаниям и слыть неисправимой мовешкой! Однако я успела обжиться и привыкнуть к новому порядку, чтобы стать хозяйкой положения. Девочки, которые в иных обстоятельствах не удостаивали бы меня и взглядом, тянулись ко мне, словно я была способна защитить их от неведомой опасности. Они искали моего общества, однако я их пугала. Мой голос был слишком громок, движения – угловаты, суждения – резки. Как я высмеяла Лиду Бекетову, не зная ни ее положения, ни ее характера, за то, что она не умела самостоятельно раздеваться! (Я уже писала о таком явлении, но Лида – не единственная институтка, которая училась самостоятельности по принуждению, и все же только она вспоминала о своем неумении с иронией и без стыда.) Мне же институтки казались блеклыми и скучными. Они сбивались в стайки и шушукались полушепотом, словно не смея повышать голос. А еще почти все играли в куклы. Я тоже привезла с собой Вареньку, ту самую, что мне подарили в 1837 году, но ни разу не доставала ее из своей тумбы возле кровати. Такие игры совсем не развлекали меня, и я позволяла себе подтрунивать над другими воспитанницами. Не скоро разглядела я за их скромностью и тихостью все достоинства, которыми, несомненно, они обладали, и сие стоило мне огромных усилий. И чудо, сломившее мою неуживчивость и гордыню, сотворила Маша. Однако мне еще предстояло прожить несколько месяцев бок о бок с сорока девочками в полном одиночестве. Началась учеба, и, вопреки ожиданиям – смутным и до конца не осознаваемым, – тоска моя не развеялась. В противоположность летнему полному бездействию события дня теперь сменялись одно за другим, как узоры в калейдоскопе. Ночами мне мешало засыпать дыхание девочек. Во сне они ворочались, лепетали что-то, шумно дышали и едва ли не постанывали, и мне чудилось, будто я вот-вот оглохну. Натягивая одеяло поверх головы, я вспоминала, как делила спальню с Ириночкой, и как мы устраивались спать, долго болтая с матушкой, а затем меж собой. Эпизод за эпизодом всплывал в памяти, и вот моя подушка уже была мокра от слез. Особо тяжело я переносила утренние умывания. Пол, воздух, вода – все в умывальне было холодным, даже в сентябре. При сем мы должны были поторапливаться, а мне, засыпавшей глубоко за полночь от слез, требовалось куда больше времени, чем отводилось. Классные дамы ругали меня. Вдобавок Леля любила, пробегая мимо, шлепнуть щеткой или еще чем по обнаженной спине, вызывая визги. Я отучила ее производить такое со мной, что отозвалось мне отвратительными оценками по поведению, попавшими даже в мой аттестат. Но в первые секунды, когда я едва чувствовала сии неприятные прикосновения, внутри у меня все сжималось болезненно и нервно. До самого обеда я постоянно испытывала голод, но то, чем нас кормили на завтрак, было настолько отвратительно, что кусок не лез в горло. В ноябре 1840 maman выгнала взашей эконома, который злоупотреблял своим положением, и до того момента каждый прием пищи казался мне чуть ли не пыткой. Голод, сонливость, постоянный гам, исходящий от девочек, неудовлетворенная злость на Лелю мешали мне сосредоточиться на занятиях, оттого оценки мои поначалу были не слишком высокими. Ощущая неудовольствие учителей и злорадство некоторых моих товарок, я потеряла какое-либо желание стараться и учить уроки. Кроме того, меня выводило из себя то, что нам строго воспрещалось разговаривать меж собой на русском. Русская речь каралась суровее, чем четверка по Закону Божьему! Когда с нами была французская дама, мы говорили на французском. В другие дни должна была звучать немецкая речь. Старшие воспитанницы помогли мне настолько, что на уроках я с легкостью получала семерки и даже восьмерки, не прилагая особенных усилий. Однако непринужденно болтать с подругами я не могла. Но более всего мою жизнь отравляли классные дамы. Как я не раз говорила, их было две. Французская классная дама, m-le Баранникова, была, очевидно, русской, однако, не зная ее фамилии, многие принимали ее за настоящую француженку. Недавняя пепиньерка, она всегда волновалась, когда ей приходилось кого-то наказывать, и, чтобы завоевать у нас авторитет, напускала на себя притворно чопорный вид. С годами она стала с нами более искренней, и девочки часто обращались к ней с какими-то личными вопросами. Я же не видела в ней персону, которая могла бы мне помочь хоть чем-то. Однако сущим кошмаром была немецкая дама, фройлян Брайнер. Я уже описывала ее неприятную внешность и страннейшие представления о воспитании институток. На меня она наседала коршуном. В первые месяцы мне казалось, что она следит за мной, вынюхивает (прости, Катенька, такое слово!) каждый мой проступок, даже самый незначительный. Все мои движения сопровождал ее хриплый окрик. Драгомирова! Вы слишком задираете подбородок! У вас мужицкая чеканная походка! Столько клякс в тетради, просто возмутительно! Часто я даже не понимала, за что и в каких выражениях она мне выговаривает, но леденела от ее отвращения, которое она не умела скрыть за маской благовоспитанной дамы. Впрочем, полагаю, что, если бы не ужасные новости из дома, я бы скоро освоилась в классе, невзирая на все неприятности. Сей вести предшествовала большая ссора с фройлян Брайнер. Тот эпизод также заслуживает отдельного внимания. Я очень страдала, не получая писем из Майского, и тревога моя усиливалась с каждой неделей, поскольку Георгий тоже ничего не знал о том, что происходит в имении. Наконец, в середине октября я решилась написать матушке первой. В своем письме я была предельно откровенна – так же, как сейчас в своих записках, с той лишь разницей, что выражалась я более коряво и слова пестрели ошибками. И каково же было мое потрясение, когда фройлян Брайнер, увидев, чем я занята, подошла ко мне и, бесцеремонно выдернув из рук едва оконченное письмо, уткнулась своим крючковатым носом в написанное. Я обмерла! Лицо фройлян Брайнер то краснело, то бледнело по мере чтения. Наконец, она разорвала мое письмо и прочитала длинную лекцию о том, что не подобает девице моего положения докучать родителям своими глупыми, выдуманными жалобами, да еще и с такими безобразными помарками! Ее пламенную речь слышали все девочки, находившиеся в комнате, где мы делали уроки. Я чувствовала на себе их взгляды и тогда, и за ужином, когда стояла, наказанная, без передника в столовой. Я болезненно пережила подобную грубость со стороны классной дамы, которая имела надо мной и другими воспитанницами безграничную власть. К счастью, я быстро нашла выход из своего положения: переписала письмо заново, не забыв упомянуть и о сем случае, и стала ждать приемного дня и Георгия. На мою беду, в тот день почти никто не пришел. Да и я чересчур волновалась и, возможно, так выдала себя. Как бы то ни было, стоило мне достать из кармашка сложенное вдвое письмо и протянуть его Георгию, как ко мне подбежала фройлян Брайнер. Как странно было ожидать от нее подобной прыти! Она больно вцепилась в мое плечо и закричала мне на ухо: – Was ist das? Ungeheuerliches Benehmen! Geben mir den Zettel ab!* Георгий совершенно растерялся и попытался прервать безобразную сцену. Он хотел вежливо объяснить фройлян Брайнер, в чем дело, однако я прервала его. Вывернувшись из ее цепкой хватки, я спряталась за спиной у Георгия и начала рвать письмо на мелкие клочки. Они медленно оседали на пол, но меня сие не смущало. Внутри меня кипели боль с гневом. Забывшись, я подняла голос на нее саму: – Хотите взять? Пожалуйста! Наклонитесь и подымите, коль вам так нужно! Многочисленные подбородки фройлян Брайнер затряслись от возмущения. Мой пронзительный голос, грубость, русская речь привлекли внимание других институток и их родных. Чувствуя, как к глазам подступают слезы, я развернулась и вышла из приемной. Вдогонку мне неслись вопли фройлян Брайнер на немецком: – Мовешка! Наказана! Три недели без посещений! Четыре!.. Моя выходка была столь дикой, что мои одноклассницы не рисковали обсуждать ее. За ужином я ела со всеми, и отсутствие взыскания в виде снятого передника означало одно: меня ждало что-то страшное. Все замерли в тягучем ожидании. Я оставалась совершенно равнодушной. Вспышка ярости исчерпала мои силы, я не могла переживать. К тому же, я не испытывала стыда – и в тот вечер, и когда-либо после. На следующий день после завтрака фройлян Брайнер, оставив класс на долгоносую пепиньерку, потащила меня за руку к maman. Голова моя была тяжелой, меня тянуло в сон. Классная дама шипела якобы в пустоту, мол, ей жаль, что maman не имеет привычки выключать первокурсниц, но она, Брайнер, сумеет добиться сего, мне не стоит даже беспокоиться. Однако все пошло совсем не так. – Ах, Драгомирова! – воскликнула maman рассеянно, едва я опустилась на стул напротив нее. – Mon pauvre enfant! Quel cauchemar! Не объясняя ничего, она протянула мне какое-то письмо, и с удивлением я узнала почерк тетки Надежды Осиповны. Я недоуменно посмотрела на maman, и она сделала ободряющий жест: – Lis cette lettre, ma fille. Я послушно вчиталась в убористые строки и с первых же слов оцепенела. Тетка писала, что они с Наталией Осиповной вернулись в Майское в середине августа и через две недели Наталия Осиповна родила несколько раньше срока близнецов. Один из них, нареченный Петром при крещении, умер спустя неделю. Однако на том несчастья Майского не закончились. На имение обрушилась эпидемия дизентерии. Тетка, любившая красивую, немного цветистую и старомодную речь, писала хлесткими короткими предложениями. За показной сухостью скрывалась беспредельная усталость – даже в том возрасте я почувствовала ее. Болезнь скосила уцелевшего близнеца Кирилла и, что самое ужасное, моего отца – Федота Лаврентьевича Драгомирова. Едва он заболел, все домочадцы немедленно отправились к Богдану Лаврентьевичу за несколько десятков верст, однако на полпути выяснилось, что Федот уже заразился, и пришлось ему вернуться. Милостью Божией, Федот поправился, нынче ему ничто не угрожает, равно как и Наталии Осиповне, Андрею, Ириночке и самой тетке. Однако Майское обезлюдело – полегла большая часть дворовых. Тетка перечислила имена тех людей, которых мы особенно ценили и привечали. Оксанка, вертлявая и веселая, Марфинька, выпекавшая вкуснейшие пирожки на свете, старые Гаврило с Матреной, их внук Демьян, который сопровождал нас в Петербург. Одного из учителей Федота также не стало. Буквы прыгали у меня перед взором, как блошки, хотя глаза оставались сухи. Тетка просила прощения, что отсылает письмо, уже когда все непоправимое свершилось, и надеялась, что мы с Георгием здоровы. Какое-то время в кабинете maman царило молчание, словно она с фройлян Брайнер ожидали, что я снова устрою истерику, разрыдаюсь, начну кататься по полу или что-то в таком духе. Однако я сохраняла убийственное – иначе не выразиться! – спокойствие. Я не проронила ни слезинки по отцу и братьям, которых никогда не видела. У меня открылось кровотечение из носа, и от maman я отправилась прямиком в лазарет, где сестра обнаружила, что у меня жар. Там я и осталась на неделю. Разумеется, ни о каких наказаниях не могло быть и речи. Вернувшись в дортуар, я обнаружила, что фройлян Брайнер распустила обо мне отвратительный слух. Мол, я прескверная и взбалмошная девчонка, настолько черствая, что глупые письма мне важнее родного отца. Сначала институтки поверили классной даме и избегали меня. Не осуждаю их! Со стороны и впрямь возможно было подумать, что я не горюю. Я почти ничего не ела, при каждом удобном случае спала и совсем перестала учиться. Учителя ставили мне не просто неудовлетворительные оценки – в журнале значились нули, широкие, как раскрытые рты. Однако меня не ругали – не то памятуя о моем несчастье, не то не желая повторения сцены в приемной. Если кто из девочек и жалел меня, то я не давала себе ни единого шанса узнать об их чувствах. Когда они пытались заговорить со мной – очевидно, поняв неправоту фройлян Брайнер, – я жестко их прерывала и уходила подальше. В голове моей постоянно звучал голос тетки, словно сама Надежда Осиповна читала письмо, в котором извещала меня о смерти отца и прочих. Должно быть, разум мой пытался объять сие событие, но у него, маленького, неразвитого и неокрепшего, ничего не выходило. Я знала лишь одно: мне некуда было возвращаться после Екатерининского. Так продолжалось до разгара ноября. Все готовились к урокам на следующий день: немец обещал дать диктант, а Дорохов задал учить басню Крылова. Перед немцем институтки трепетали, поэтому, не зная толком, что он прочитает на диктанте, пытались повторить сразу весь учебник. Даже Леля нависла над раскрытой книгой! Одна я сидела в сторонке и, запрокинув голову, разглядывала желтоватый, пошедший трещинами потолок. Вдруг кто-то тронул меня за руку. С раздражением я обернулась и увидела перед собой Машу Витковскую. Маленькая, круглолицая, с коротким подбородком, она слыла парфеткой и уступала Ане Балабановой только в математике и шитье. Я скривилась. Маша сделала вид, что не заметила моего выражения лица. Она аккуратно спросила меня, почему я сижу совсем одна и ничего не учу. – Тебе-то какое дело? Тебя, небось, m-lle Баранникова подослала! – огрызнулась я. Маша покачала головой: она от чистого сердца захотела мне помочь. Как-то само собой получилось, что она подсела ко мне и стала объяснять какие-то правила из немецкой грамматики, которые класс изучил, пока я витала в облаках. Я хотела прогнать ее, но она смотрела на меня не так, как остальные, – с сочувствием, но без жалости, с интересом, но без любопытства. – Сложно! – выпалила я и отвернулась, скрестив руки на груди. – Конечно, сложно, – покладисто отозвалась Маша. – Ты же давно не занималась. Несмотря на то что я не показывала, что слушаю, Маша продолжала рассказывать, и на самом деле я ловила каждое ее слово. На следующий день я написала диктант и получила за него шестерку. Наш суровый немец вдруг сжалился надо мной и надбавил мне целый балл за то, что я встала на путь исправления. Скупая похвала этого не старого, но седого человека вдруг растрогала меня. Во время короткого перерыва я подошла к Маше и замерла, стесняясь спросить, можно ли стать ее соседкой. Она ободряюще улыбнулась и подвинулась, указав ладонью на освободившееся место. Милый мой ангел! Как мне тебя не хватает!