О светлых днях, что минули

Нет, решительно нельзя говорить об обожании и не упоминать нашего, институтского, отношения к императорской фамилии. Нам посчастливилось застать расцвет николаевской эпохи, когда государь еще не был сломлен смертью любимой дочери и неудачей в войне и представал перед подданными во всей своей суровой красоте. Помимо прочего, мы пользовались плодами особой милости, которую государыня Александра Федоровна питала к Екатерининскому институту. Благодаря сему она посещала нас охотнее, чем воспитанниц любого другого опекаемого ею заведения, а с ней вниманием нас не обделяли ни император, ни великие князья, ни великие княжны. Их нечастые, но регулярные визиты вносили в нашу рутину оживление, тесно связанное с нервическим возбуждением и экстазом, но при всем были естественной и гармоничной частью нашей жизни. Мы росли с ощущением близости к царской семье, нам внушали, что государь и государыня пекутся о нас, прилагая все усилия ради нашего благополучия, беспокоятся о ясности и чистоте наших помыслов. В нас, маленьких сиротах при живых родителях, воспитывали трепет, пиетет, даже, не убоюсь заявить, раболепие перед императором и его семьей. Однако же, уверена, и без хитроумных ухищрений со стороны инспектрис, классных дам, учителей etc Николай Павлович с Александрой Федоровной и прелестные их дети вызывали бы в нас чистый, неподдельный восторг, который мы выражали наивно и прямодушно. То были по-настоящему достойные люди, умеренные в привычках и в манере держаться. Они располагали к себе, поскольку сами были расположены к нам, хотя их не интересовал в полной мере наш детский, ограниченный мирок, в котором все четко делилось на парфеток и мовешек, на черные ленты и красные, на классы и отделения, на баллы от 0 до 12. Их фигуры оказывали на нас поистине волшебное влияние, даже если сами император с императрицей в институте не присутствовали. Бывало, вызывала к себе maman очередную проказницу, не из законченных мовешек, а из тех, кого еще возможно исправить, и отчитывала – за то, что не выучила уроки, за то, что нагрубила классной даме (непременно почтенной, непременно положившей всю жизнь на служение институту), за то, что улыбалась во время молитвы и т.д. и т.п. Как бы ни была maman строга и взыскательна, редко какой девочке она внушала настоящий страх. Что делать? Грозить письмом домой? Не все сохраняли такую привязанность к родным, как я или Маша, и не все трепетали перед семьей, как душка Верочка. А обидно наказывать или, отведи господи, выключать maman не хотелось бы. В подобных случаях maman с наигранной неохотой обещала доложить о провинностях императрице. Сии простые слова, немного детские угрозы обычно потрясали девочку до глубины души, на ее глазах, до того деланно глупых, проступали слезы. На протяжении нескольких месяцев такая проказница действительно старалась, насколько хватало ее скромных способностей, получала десятки за поведение (против прежних шестерок), восьмерки по физике с арифметикой и, о чудо, полный балл по Закону Божьему! И тогда порой случалось так, что на рождественском балу государыня со сдержанной ласковостью гладила девочку по щеке, и той казалось, что сие есть не что иное, как блаженная награда за все старания. К выпуску мы уже не сомневались, что государыне за пределами Екатерининского вряд ли было какое-то дело до наших успехов и неудач, однако ни одна воспитанница не стремилась расставаться со сладкими иллюзиями. Таким образом, незримым своим присутствием императорская фамилия спасла не одну детскую душу из пучин невежества. Все институтки без исключения, от мала до велика, обожали императора. Даже я, самолюбивая, не искавшая предмета обожания ни среди сверстниц, ни среди девиц постарше, ни среди взрослых, даже я, «гордячка Драгомирова», как прозвала меня Леля, истово обожала его. Таков уж он был человек, умевший заполнять собой все пространство, где бы ни находился, и подчинять себе людей, окружавших его – семью, чиновников, институток, словом, целый мир. Громадного роста (думаю, мало какая девочка из воспитанниц видала когда-нибудь еще такого же великана, каким был Николай I), с ясным, открытым взором, от коего невозможно было ничего утаить, он осознавал производимое им впечатление и извлекал из него пользу. С нами, институтками, государь вел себя более отчужденно, чем государыня, но никогда не выказывал холодности. Он определял, будучи знатоком человеческой натуры, с какой девочкой заговорить, чтобы она не растерялась и от смущения своего еще более не сконфузилась, а поддержала бы беседу одной-двумя фразами. Но одновременно он не допускал того, чтобы стеснительные девочки чувствовали себя обделенными его вниманием: скажет какой-нибудь институтке похвалу ее рисунку, пению или игре на фортепиано и доставит малютке невыразимую радость. С государем же связано сильнейшее впечатление моей юности. Произошло то событие на балу 1840 года, в первый год моего пребывания в Екатерининском институте, когда я еще не совсем оправилась от перемены в жизни и не могла радоваться вместе с другими девочками. Старшие танцевали с приглашенными юнкерами, но чаще друг с другом, мои однокашницы играли с куклами, привезенными из дома или же присланными родными по почте к празднику. Я чувствовала себя лишней, не примкнувшей ни к одним, ни к другим. Я стояла одиноко в тускло освещенном кулуаре. Из одного его конца, упиравшегося в актовый зал, до меня доносились звуки музыки и смеха. Я не помню, что играли в тот год. При подготовке бала maman старалась сочетать модные композиции с тем, что должно слушать воспитанным девицам, но меня сие мало трогало. С другого конца я отчетливо слышала, как забавлялись мои подруги, однако отчего-то не решалась присоединиться к ним. Я была одной из немногих, кто не получил гостинца из родного дома в преддверии праздника. Сие объяснялось очевидными причинами, однако и их было достаточно, чтобы проложить между мною и моими подругами пропасть – по счастию, временную. Но в вечер бала горе казалось мне вечностью. Внезапно я заметила, что по коридору плыли две фигуры, в которых я признала maman и государя. Я вся обмерла! Вмиг я испугалась, что меня накажут, хотя и не знала точно, почему. Что же делать? Бежать? А если они лишь пуще разгневаются? Я осталась смиренно ждать своей участи. Maman, необычно расслабленная, запросто переговаривавшаяся о чем-то с императором, крайне удивилась, приметив меня в тени, но немедленно взяла себя в руки и преобразилась в ту строгую, но участливую начальницу, которую мы все знали и уважали. Со снисходительной улыбкой на устах она шутливо выбранила меня и велела отправляться к подругам, однако государь жестом остановил ее и о чем-то спросил. Я, погруженная в свои мысли, не могла толком расслышать его, но различила ответ maman. «Драгомиров… взятие Гамбурга… дизентерия…» – летели обрывки слов. – Вот как! – воскликнул государь, и его звучный голос разнесся под потолком. – Теперь-то я понимаю, отчего лицо сей красивой воспитанницы мне удивительно знакомо! До сих пор живо помню, как государь наклонился ко мне и огромной ручищей потрепал по плечу – невесомо и нежно. – Учись хорошо, дитя, и не грусти, – ласково произнес он. – Будь же достойной своего отца. Я почувствовала, как вспыхнула, будто государь вдохнул в меня искру. Сходя с ума от волнения, я все же сумела сделать книксен, причем довольно приличный; ранее же, как ни бились со мной классные дамы, у меня выходил только сносный. Я никому никогда не рассказывала о том мимолетном участии императора в моей жизни – ни Маше, ни Ириночке, ни единой живой душе. Поначалу я опасалась прослыть хвастуньей, которых не любили так же, как и доносчиц. Затем мне понравилось хранить сию тайну. Она принадлежала только мне и была моей отрадой, пока я жила среди сорока девочек, делила с ними кров, пищу, горести и радости, хорошие и дурные мысли... К тому же ничто не переубедит меня, что в тот вечер государь сделал запоздалый комплимент моей матери. Он обладал феноменальной памятью – фотографической, как стали говорить позже, когда в Москве и Петербурге начали открываться фотоателье. Я же удалась в породу Языковых, жгучих и запоминающихся, а не в спокойных Драгомировых, и с ранних лет походила на мать. В заключение скажу, что думаю, что многие институтки даже по сию пору хранят подобные маленькие тайны, связанные с Николаем I. Государь казался нам, маленьким, бурей, которая порой находила на наш институт, впрочем, не разрушая, а лишь обласкивая. Мы глядели на него, все же стараясь немного сторониться, ведь только издалека можно было рассмотреть его целиком. Его супруга, милейшая Александра Федоровна, была для нас ближе и понятнее – хотя бы оттого, что сама искренне старалась таковой стать. Александра Федоровна посещала нас чаще, нежели остальные члены императорской фамилии, причем без повода вроде рождественского бала, именин maman или царского акта в конце учебного года. Напротив, на торжества, приуроченные к сим датам, государыня в большинстве случаев не являлась по причине слабого здоровья, подводившего ее. Полагаю, что визиты императрицы в Екатерининский оговаривались в ее переписке с maman (сих двух примечательных личностей связывала многолетняя привязанность, зародившаяся задолго до назначения maman на ее должность). Но для воспитанниц, а то и для учителей с классными дамами они становились совершенной неожиданностью, несшей с собой не только радость, но и волнение с тревогой. Помню, как государыня посетила Екатерининский в ноябре 1840 года, то есть немногим позже того, как я вошла в его стены. Шел урок русской словесности, и я отвечала басню Крылова. Точное название выветрилось у меня из памяти, но я точно помню, что она была посвящена покойной императрице Марии Федоровне, чьими хлопотами был открыт в прошлом веке наш институт. Потому-то за плохой ответ взыскивали особенно строго. Ночью накануне я не спала, поскольку много плакала: то ли оттого, что строчки басни никак не лезли в мою голову, не привыкшую к умственным упражнениям, то ли оттого, что я вновь испытывала приступ тоски по дому. Разумеется, я взяла себя в руки и, пользуясь умными советами Маши, доучила урок, но от общей усталости декламация моя никуда не годилась. Дорохов, в тот день мрачный и хмурый, качал головой и неопределенно хмыкал, покусывая кончик пера. Думаю, он уже намеревался вывести в журнале жирную шестерку или еще чего похуже, когда дверь классной комнаты отворилась и раскрасневшаяся, взволнованная пепиньерка сообщила: «Государыня приехала!.. идет!» Фройлян Брайнер, придремавшая в своем уголке, охнула и, грузно переваливаясь, вышла встречать императрицу, строго наказав расшумевшимся девочкам соблюдать дисциплину. Я похолодела. Все мое сонное оцепенение куда-то улетучилось, уступив место страху. Я умоляюще посмотрела на Дорохова, и тот ответил мне тяжелым взглядом. Я знала, над чем он раздумывал. Лучшая ученица класса, Аня Балабанова, как назло, лежала в лазарете с ангиной. Да и времени вызвать другую девочку, более старательную, лучше подготовленную, у него не оставалось. С усталым вздохом Дорохов поднялся со своего места и энергичным порывом приблизился ко мне. Этого я никак не могла ждать и даже отшатнулась от резкости его движения, не заметив потрепанного томика в руке. – Едва войдет государыня, начинайте все сначала, – шепнул мне учитель, раскрыв пред моим носом злосчастную басню. Мне хватило пары секунд, чтобы вспомнить ее всю целиком, и Дорохов успел вернуться за учительский стол. Он подал мне знак декламировать, и я громко, с выражением рассказала строчки, не сводя глаз с пораженной Маши. Я так и не осмелилась повернуть голову в сторону императрицы, пока не закончила. Обернувшись, я обомлела. На меня с легкой улыбкой смотрела сухощавая женщина довольно высокого роста и неопределенного (лишь для нас, институток, ничего не знавших о внешнем мире) возраста. Ее востренькое лицо было гладким, как водная поверхность, и только глаза, большие, чистые, сияющие, выдавали ее искренние чувства. – Sehr gut, mein Kind, – произнесла она, и эти простые слова отчего-то запали мне в душу. Позднее мы привыкли к тому, что любые фразы государыни приобретали глубокомысленный характер по причине ее изумительной манеры говорить. Для воспитанниц Александра Федоровна олицетворяла собой деятельное материнство, любовь к труду и занятиям, неутомимость и прилежание. Помню, когда я отвечала на императорских экзаменах, государыня сидела прямо передо мной, занятая вязанием чулка, однако же она ничего не упустила из моих ответов и одобрительно кивала. Немного бледная, с пледом, укрывавшим ноги, императрица казалась мне самым милым существом на сем свете. Совсем иное впечатление она производила, когда появлялась на институтских торжествах. Принарядившаяся, маленькая по сравнению с императором, она всегда смеялась своим хрустальным смехом, щедро даря ласку девочкам, и расслабляла нас, немного стесненных близостью к царственным особам. Однако мы, за малыми исключениями, так и не научились держаться естественно во время визитов императорской фамилии и чувствовали себя непременно принужденно, по крайней мере, в первые минуты. Начало бала, в отличие от повседневных визитов, всегда репетировалось со всем тщанием. Мы приветствовали прибывшую императорскую чету, разбившись по классам и отделениям; в первые ряды ставили самых красивых девочек. Александра Федоровна любила милые, приветливые лица, скромные, но живые натуры, которым легко было доставить радость и удовольствие, попросту приласкав, как комнатных собачек. Мне всегда выпадало место в середине, где меня надежно прикрывали спины «счастливиц», хотя нельзя сказать, что я была дурна собой, скорее, напротив. Однако же инспектриса опасалась, что смоляные волосы мои, заплетенные в две косы (каждая толщиной с руку), алые, будто накусанные губы, тревожные, мечущиеся глаза подействуют на императрицу. Мне до сих пор не вполне ясно, что подразумевала сия почтенная дама. Не могла же я, в самом деле, напугать государыню! Но, столкнувшись с беспричинной несправедливостью, я не ощущала себя обделенной и обиженной. Государыню мы любили, но обожали ее только те, кого она трепала по щекам во время приветствия. Выражали свои чувства сии девочки довольно экстравагантно, пытались дотянуться руками и обнять государыню, ухватить хоть нитку с ее платья, хоть волос, опавший с прически. Особым шиком считалось поцеловать пальчик государыни, которым она грозила проказницам, и те, кому удавалась подобная выходка, хохотали. Визги, восторженность, признания в любви государыне претили мне, какой бы очаровательной она ни была. В то же время на балу 1842 года мне посчастливилось вытащить из кармана государя чистый носовой платок с вензелем в нижнем правом углу, и я не сочла сие хоть сколько-нибудь зазорным. Оставшиеся годы в институте я берегла кусок ткани, как настоящую драгоценность, и даже хранила у себя некоторое время после выпуска, пока, заразившись смелыми идеями Арсения, не вознамерилась избавиться от него. Однако что-то помешало мне исполнить задуманное до конца, и я передарила платок Ириночке, чему та очень радовалась. Да, едва не забыла упомянуть, что Ириночку, напротив, выделяли и инспектриса, и обе ее классные дамы, и даже maman. Императрицу тоже привлекало ее бледное личико, ее задумчивая печаль, и она всегда целовала мою сестру в щеку или лоб. Я знала, как важны для Ириночки ласки государыни, но и она, следуя моему примеру, не унижалась до слепого обожания, что я ставила себе в заслугу и чем непомерно гордилась. Однако мой рассказ об обожании, об этом удручающем, пустом, бездумном феномене по-прежнему будет неполным, если я не опишу императорских дочерей Ольгу и Александру.