О светлых днях, что минули

Сразу должна оговориться, что дети императорской четы уделяли нам много меньше внимания, нежели государь с государыней. Лишь изредка удавалось нам украдкой глянуть на жену наследника, великую княгиню Марию Александровну. Мне она запомнилась такой, какой предстала перед институтками в Зимнем, когда нас водили по его просторным помещениям в год накануне нашего выпуска. Хрупкая, почти что бесплотная, она стояла у окна и смотрела на нас теплым, но отстраненным взглядом, будто была погружена в свои думы. Мы, возглавляемые самим императором, едва заметили ее, но я помню, как кольнуло мое сердце при виде ее худеньких ручек. Они были лишены той незаметной силы, которая отличала государыню Александру Федоровну. Марию Александровну хотелось пожалеть и приголубить – дерзкие мечтания институтки! Позднее я поняла, что великая княгиня была в положении на позднем сроке, но, учитывая ее последующую судьбу, думаю, выпавшая ей ноша была и впрямь непосильна для нее. Наследника мы почти не видели и не знали – о чем я все еще жалею, так как до сих пор испытываю к его фигуре глубокое уважение. Великий князь Константин Николаевич был примерно одного возраста с нами, младшие же императорские сыновья, Николай и Михаил, и того меньше, оттого мы не смущались их и даже осмеливались хихикать над ними, когда после балов и приемов переговаривались в дортуаре, наплевав на недовольные окрики классной дамы. Старшая дочь Николая I, Мария, не удостаивала нас своими визитами. Ко времени моего обучения она была уже взрослой женщиной, мужней женой и матерью. Великая княгиня была озабочена теми же хлопотами, с коими ежедневно сталкивались наши далекие матушки, маменьки и мамаши, за тем лишь исключением, что ей никогда не приходилось изыскивать средств к существованию и бояться завтрашнего дня. И совершенно иначе дело обстояло с великими княжнами Ольгой и Александрой. Как трепетали наши сердца, когда мы различали их видные фигуры в неизменных белых платьях! Как отчаянно мы завидовали старшим ученицам, которые за несколько лет до нас запросто носились с ними по саду! Когда мы впервые увидели их, великие княжны были уже почти взрослыми барышнями, восемнадцати и пятнадцати лет от роду, и вели себя подобающе своему статусу. Оборачиваясь на свое институтское прошлое, сокрушаюсь и ужасаюсь тому, насколько мы оказались слепы в своем безрассудном обожании, насколько несправедливы были к обеим княжнам и насколько ложным чувством оказалась любовь к ним, пусть и вызванная наилучшими порывами наших душ. Великие княжны были нашими идолами. Что бы они ни делали, все нам казалось совершенным. Они могли играть с нами в мяч или ленту, танцевать с будущими выпускницами, которым не досталось кавалера на рождественском балу, или же, повинуясь неясному порыву, обнять особенно маленькую девочку. Мы жадно впитывали каждое их слово, каждый жест. Откуда-то разузнали их домашние прозвища, Олле и Адини, и с тех пор меж собой называли княжон только так. Частенько мы просили наших родичей приносить нам старые газеты, что было разрешено, но вызывало крайнее неудовольствие классных дам, и затем выискивали заметки о княжнах. Эти короткие упоминания вырезались и вклеивались в особые памятные альбомы, вести которые было славной традицией институток. Однако, к моему великому сожалению, наше глубокое почитание княжон было отравлено соперничеством и ревностью. Не знаю, как относились к великим княжнам старшие ученицы, знавшие их более коротко, нежели мы, но в нашем классе предпочитали Адини. Помню, после нашего первого бала в 1840 году Леля, тогда еще крепко державшая свои позиции, собрала девочек вокруг своей постели и, взволнованная, с разметанными по спине рыжими локонами, шептала: – А Александра-то Николаевна – сущий ангел! Возбужденный гул вторил ей. Тогда я осмелилась возразить, что мне больше приглянулась Ольга Николаевна, за что была подвергнута насмешкам и щипкам. Возможно, есть вина Лели в том, о чем я расскажу ниже, но я не хочу показаться предвзятой, подверженной влиянию старых детских обид. Я склонна объяснять наше безумие скорее общей глупостью, вызванной отсутствием житейского опыта и знаний о том, как устроен мир за пределами института. Мои одноклассницы сочли Адини такой же, как они сами, – наивной и восторженной. Трудно их упрекать за то, что они с готовностью поддались самообману. Младшая великая княжна и впрямь держала себя более вольно, нежели старшая, никогда, впрочем, не выходя за рамки приличий. Всюду, где бы ни появлялась, Адини стремилась посеять радость. Она заразительно смеялась, хвалила нас за наши маленькие достижения охотнее императрицы, и улыбка не сходила с ее уст, когда она находилась среди нас, маленьких. Неудивительно, что рядом с Адини Олле казалась ее холодной противоположностью. Меня же она гипнотизировала. Приветливая, но скрытная, она предпочитала хранить молчание. Я вся вздрагивала, когда в лихом веселье бала выхватывала вдруг ее спокойное, бледное лицо. Олле чем-то смутно напоминала мне мою Зину, особенно после смерти последней, о чем подробнее расскажу далее… Должно быть, сие объясняется тем, что стены казенного заведения были слишком тесны для нее, как для Зины и даже для меня самой. Когда Олле оглядывала меня, мне мерещилось, что она пронзала меня насквозь своими светлыми глазами. К 1842 году любовь к Адини среди институток переросла в настоящую ненависть к Олле. Не могу подобрать оправдания подобному выверту нашего сознания. Думаю, что нашлось бы немало девочек помимо меня, кто по достоинству оценил самобытность Олле, однако они хранили молчание, боясь вызвать гнев Лели. Последняя же не скупилась на выражения, среди коих «снулая рыбина» и «холодное чучело» были самыми мягкими. Я же храбро сражалась за Олле. Однажды мы с Лелей так повздорили, что обе простояли за обедом наказанные, лишенные наших фартуков. В 1843 году Адини не приехала на рождественский бал, чем вызвала легкую печаль у моих одноклассниц. Однако то ли посредством газет, то ли от наших родных до нас дошли слухи, что великая княжна готовится к замужеству. К тому же ее подвело здоровье – его слабостью, видимо, она пошла в императрицу. Спустя месяц мы получили весть о замужестве младшей императорской дочери. Еще позднее – о ее положении. Но известие, зачитанное нам maman летом 1844 года, потрясло нас, парализовало весь институт. Великая княгиня Александра Николаевна скончалась. Так кратко и так больно! Вечером в дортуаре не было ни одной девочки, кроме меня, которая бы не рыдала. Плакала украдкой моя сдержанная Маша, стараясь не показывать слезы. Громко причитала Аня Балабанова, заходясь кашлем – вскоре после выпуска она скончалась от той же болезни, что унесла Адини. Многие девочки истово молились у своих постелей за упокой души всеобщей любимицы. Однако хуже всего бушевала Леля. Для ее успокоения m-le Баранниковой пришлось прибегнуть к крайней мере – плеснуть в лицо воды. Мокрая, дрожащая не от холода, а от какого-то внутреннего чувства, Леля с яростью набросилась на меня, называя бессердечным чудовищем за то, что я не плакала со всеми. Я не могла отбиваться от ее нападок. Руки и ноги мои стали будто ватными, почти как в тот день, когда я узнала о смерти отца и маленьких братьев-близнецов. Однако я не испытывала, разумеется, настоящего горя. Ночью сон не шел ко мне. Я бессмысленными глазами смотрела в темный потолок, когда вдруг в тишине дортуара различила чье-то всхлипывание. Присев на постели и оглядевшись, я заметила шевеление через две кровати справа от меня, как раз там, где обычно спала Леля. Я уже привыкла к мраку дортуара, вдобавок в ту ночь классная дама небрежно задернула шторы, и луна немного освещала проход между кроватями. Ежась от прикосновений к сырому камню, я, босая, приблизилась к Леле. Та плакала, кусая подушку, и что-то шевельнулось у меня внутри от жалости. Я села на край постели и стала гладить Лелю по голове, как взрослая. Она же, подобно маленькой девочке, всхлипнула еще несколько раз и затихла. Так и подошла к концу наша нелепая вражда с Лелей, едва не испортившая нам обучение в институте. Мы не стали добрыми подругами, но после выпуска расстались совершенно довольные друг другом, расцеловавшись в обе щеки. Она, не отличавшаяся в институте отзывчивостью, позднее всегда приходила мне на помощь, если я испытывала в том нужду – к счастию, крайне редко. Возвращаясь мысленно к своей юности, понимаю, что была несправедлива к Адини едва ли не больше, чем остальные институтки – к Олле. Воскрешаю в памяти ее внешность, перед взором возникают широкие круглые плечи, глаза навыкате и гордый рот. В ней было что-то, что создавало непреодолимую пропасть между ней и институтками и делало Адини истинной дочерью своих родителей и настоящей сестрой Олле. Сейчас я вижу их обеих будто бы осиянными солнцем и золотом. Пробегаю глазами по написанному и вновь ощущаю себя той девочкой, которую привезли из Малороссии в холодный Петербург. Мне становится жаль ее и других таких же девочек – избалованных или скромных, хорошеньких девиц или нескладных подросточек, волей случая собранных в институте со всех концов нашей необъятной родины. Я так и не сумела понять, зачем нас держали в близости к императорской семье. Возможно, она была призвана взращивать в нас гордость и стремление совершенствовать самих себя, но скорее побуждала нас приносить любовь к короне повсюду, куда бы мы ни приходили, передавать ее нашим родичам, нашим мужьям, нашим детям. Сия любовь застилала глаза моим подругам всю жизнь. Я осознаю абсурдность нашего положения. Мы жили почти впроголодь, хотя maman внимательно следила за деятельностью экономов и не допускала вопиющих безобразий, о каких к нам доходили слухи из Смольного или из Патриотического. Мы мерзли, и с сим обстоятельством даже maman ничего не могла поделать и, подозреваю, втайне страдала, как и остальные. Большая часть классных дам была черства; учителя нередко страдали недугом скудоумия. Но после встреч с императорской фамилией мы, институтки, забывали о житейских невзгодах и чувствовали себя едва ли не избранными. Полагаю, я имею полное право сказать, что воспоминания об императоре с императрицей так и остались самыми яркими и светлыми мгновениями жизни многих воспитанниц Екатерининского. Нам демонстрировали лучшее, что имелось в нашей стране в те времена, не показывая худшего, и мы, несмотря на робость, стеснение и даже благоговение, воспринимали сие как должное. Мы совершенно не задумывались об обратной стороне этого блеска, о том, за счет чего процветала императорская семья, имея неоценимую возможность подавать пример истинного человеческого достоинства и прочих добродетелей. Мы были будто бы лошадками с глазами, плотно прикрытыми шорами. После знакомства с Арсением я, даже не задумываясь пока о замужестве, впитала в себя его поразительные идеи. Он часто бывал у Белинского и сочувствовал почвенникам, хотя не набрался смелости причислить себя к ним. Мой муж помог мне увидеть истинное плачевное положение России. Однако в моем сознании мирно уживались две ипостаси сурового императора Николая I. Даже сейчас, когда правит его внук Александр III, на сердце у меня становится теплее, когда я думаю об этом исполине, который водил нас по Зимнему, показывая детям «свою хатку». Но меня совершенно не удивляло то, что тот же человек держал всю страну в ежовых рукавицах, вытягивая из нее жизненные соки, как выражался мой муж. Думаю, мы с Арсением были оба по-своему правы. Сожалею о том, что Николай I смотрел на подданных суровым оловянным взглядом, а не по-отцовски тепло, как на нас, институток. Возможно, тогда его по-детски отчаянно любила бы вся страна, а не только те, кто лично был им обласкан.