О светлых днях, что минули

Перечитываю вышенаписанное и понимаю, что была местами груба и вспыльчива в выражениях. Надеюсь, Катенька, что ты, ознакомившись с моим трудом, не осудишь меня за сие, а, напротив, поймешь мое негодование. Со временем я примирилась со многими несправедливостями, с которыми мне и другим девочкам пришлось столкнуться в институте. Произошло сие отчасти благодаря обыкновенному взрослению. Узнав больше о внешнем мире, я поняла, что Родзянко, величественная maman, зачастую отнюдь не была довольна положением дел в подчиненном ей заведении, но даже она не могла ничего изменить. Отчасти же моему «укрощению» поспособствовали сии записки: неоднократно меня посещало чувство, стоило мне закончить очередную главу, будто бы я нашла чуткую подругу и выговорилась ей. Нечто похожее произошло и с моими нападками на обожание. Теперь, рассказав о порядках института, поражавших меня до глубины души, я вполне в состоянии признать, что отнюдь не все наши увлечения были глупыми и пустыми. Стоит только вспомнить, какая прекрасная пара получилась из моих Маши с Георгием! Да и анекдот с моим братом многому научил Лелю: она стала мягче, терпимее и отныне не донимала свою ближайшую подругу Соню. Но в стенах Екатерининского произошла еще одна история, которая доказывает, что и обожание порой таило в себе истинные чувства, настоящие привязанности и большие печали. Я долго сомневалась, действительно ли нужно упоминать сии события, ведь прошло более полувека с тех пор, как погибла их главная героиня. Но я уже упоминала мою Зину и обещала написать о ней несколько слов. Не обманывать же мне собственную внучку! Затруднение мое вызвано тем, что я не рассказывала о Зине ни одной живой душе. Ее существование и судьба не были секретом для моих родных, поскольку Зина воспитывалась в Екатерининском. Но ни Георгий, ни даже Маша не подозревали, в какой степени я была причастна к произошедшему. Впрочем, обо всем по порядку. Зина происходила из знатной семьи – из той породы семейств, которые, не будучи влиятельны и известны при дворе, играли важную роль в жизни Петербурга. Представители сего благородного рода добились значительного успеха на военном поприще, а один из них был начальником моего Арсения в казначействе. Они и сегодня не утратили своего авторитета, их имена знают многие, хотя вряд ли кто даже из них самих еще помнит о Зине так хорошо, как я. Оттого, несмотря на то что сей труд предназначен исключительно тебе, Катенька, я воздержусь от упоминания фамилии. Само появление Зины в Екатерининском было необычным, если не сказать – из ряда вон выходящим. Она поступила под опеку maman в 1842 году, будучи уже почти взрослой девицей пятнадцати лет. Ее определили сразу во II класс с тем, чтобы, проучившись всего треть срока, она выпустилась в 1844-ом. Поразив всех, maman кратко представила Зину ее новым подругам, умолчав, однако, отчего она попала в Екатерининский столь поздно. И мы, девочки из IV-го класса, никак не могли утолить жажду любопытства, так что в Зине нас интриговало решительно все – печальное лицо Зины, ее манера держать себя с учителями, подругами и младшими воспитанницами, ее родители и чопорный суровый мужчина, который время от времени приходил с ними и с которым Зина разговаривала. Она разительно отличалась от нас!.. В ней не чувствовались покорность и покладистость – те качества, которые в нас пестовали и все же воспитали даже в таких упрямицах, как Леля или я. Зина вела себя независимо, словно бы давая понять, что соблюдает правила института лишь до тех пор, пока они ей удобны. Она была способна возразить священнику и даже самой maman, не казавшись при сем грубой или невежественной. Наша форма малахитового цвета, из-за которой девочки казались болезненно бледными, не красила ее, но и не уродовала. Косы же она не заплетала: говорили, Зина жаловалась на головные боли, оттого maman позволила ей носить узел на затылке. На занятиях она скучала и не могла скрыть скуку, как ни силилась. Нам, девочкам, вскоре стало ясно, что образование, которое получали мы в Екатерининском, нельзя было сравнить с ее. Вскоре maman освободила Зину от некоторых занятий, а с оставшимися заданиями она расправлялась довольно быстро и успешно. Зина не хотела проводить остававшееся у нее время праздно, оттого упросила maman позволить ей помогать сестре в лазарете. Желание Зины было удовлетворено. Своей деятельностью Зина напоминала мне грузинскую княжну, которая учила меня в 1840-ом немецкому. Все новости добывала для нас Катя Голикова, чья кузина училась вместе с Зиной во II-ом классе. В то время Катя, наша маленькая осведомительница, приобрела особую любовь в классе, каждая девочка хотела дружить с ней. Помню, как она отпрашивалась с урока якобы выпить воды, а возвращалась через четверть часа, раскрасневшаяся, с блестевшими глазками и еле досиживала до перемены, то и дело отвлекаясь и получая замечания от классных дам. Мы, не знавшие своей жизни, так и норовили засунуть нос в чужую, и у меня бы никогда не хватило духу осудить нас. Но, несмотря на то что Зина вызвала в институте суматоху не хуже, чем визиты государя с государыней, у меня не сложилось о ней определенного впечатления, хотя уже тогда упоминание ее имени вызывало неясную боль в груди. Я с большим интересом слушала Катю Голикову и порой шикала на Лелю, когда та выдвигала совсем уж неприличные предположения о жизни Зины. Но последняя оставалась для меня такой же далекой, как неприступная княгиня Шаховская или как блистательные царские дочери. Как посреди бала я выхватывала взглядом белое лицо Олле и вздрагивала, стыдясь того, что поддалась веселью и шуму, так и в Екатерининском везде сталкивалась с Зиной. Мы встречались между уроками в столовой, где нас ждал пустой чай с хлебом, в саду, в церкви, в лазарете и не удостаивали друг друга ни единым словом. Однако, когда мы расходились, я испытывала странное желание обернуться, чтобы увидеть удалявшуюся фигуру Зины. Сие чувство росло в душе втайне от меня самой, тихо и незримо ворочалось в глубине моих мыслей, чтобы настигнуть в один миг. Я переживаю его так же живо, как в тот день… *** Было начало апреля. Учителя уже призывали нас беспокоиться о будущих экзаменах: мы должны были достойно выдержать их. Однако воспоминания о прошлогодних учебных испытаниях давно успели померкнуть, и девочек куда больше волновали признаки грядущей весны. Проглядывало голубое небо, возвращались в сад птицы, а ветер вместе с теплом приносил ощущение скорых перемен. Сладкая иллюзия, которой мы поддавались год за годом так охотно!.. Те воспитанницы, которые учились неважно, по весне совсем отбивались от рук. M-le Баранникова пошла на крайние меры: заставила мою Машу, Аню Балабанову и еще нескольких парфеток заниматься с мовешками. Мои оценки были не хуже, а порой и лучше, чем у Маши, однако m-le Баранникова рассудила, что мне не хватает терпеливости, а главное – доброжелательности по отношению к менее сообразительным одноклассницам. Впрочем, я не особенно переживала из-за такой оценки своего поведения. Для меня сии занятия и впрямь были бы пыткой, ведь и парфетки, и мовешки оказались лишены прогулок – одной из немногих моих отдушин. Единственным, что омрачало мое настроение те несколько недель перед экзаменами, было одиночество. Маша, едва сдерживая раздражение, втолковывала очередной мовешке правила склонения немецких падежей и спряжения французских глаголов, и мне не с кем было перекинуться хоть словом. К счастью, сентиментальной мечтательности были подвержены не только институтки, но и классные дамы. В тот день m-le Баранникова разговорилась с дамой, опекавшей шестой класс, и я сумела улизнуть из-под надзора, что было строжайше запрещено. Отойдя подальше от верениц чинных девочек – от одиннадцати лет до семнадцати, от шестого класса до выпускного, – я неожиданно обнаружила, что нахожусь вовсе не одна. На старенькой покосившейся скамье сидела Зина, углубившись в чтение какой-то книги. Несмотря на обманчивое тепло, было ветрено и сыро, поэтому Зина куталась в шаль. Она ослабила узел на затылке, и темные волосы красиво свернулись на плече. Я поймала себя на том, что рассматриваю ее, подмечая, как спокойно и устало ее лицо, как покаты плечи, как узки ладони и тонки пальцы. Сие мне было совсем не свойственно, поскольку внешность не имела для меня никакого значения. Но я любовалась красотой Зины, словно птицей с изящной головкой. И чем дольше я смотрела на нее, тем острее испытывала желание удалиться – так же незаметно, как пришла. Не сумею объяснить, отчего возникло мое замешательство. В те короткие секунды, пока Зина не оглянулась на меня, мной овладел такой ураган, что сложно оказалось вычленить из него определенные чувства. И тем более непосильной была эта задача для меня, не имевшей привычки прислушиваться к себе. Одно могу сказать точно: в ту пору (впрочем, как и всегда) я была вполне собой довольна. Многие девочки вздыхали, что им бы нос покороче, шею подлиннее, волосы погуще; мне не были знакомы такие горести. К тому же я считала себя весьма умной, смекалистой и справедливой особой. Жизнь в институте никогда не давала мне повода усомниться в моих суждениях. Однако тогда, стоя перед Зиной, я вдруг подумала, что могла бы тщательнее расчесать волосы, косы заплести – туже, говорить – тише, ступать – мягче. Мое тело показалось мне неуклюжим и грубо сделанным. Но когда Зина обратила на меня глаза – светлые до прозрачности – из дурной головы выветрились все мысли. Я пропала.