О светлых днях, что минули

Кто знает, что произошло бы, если бы Зина равнодушно скользнула взглядом по моему лицу и отвернулась. Полагаю, что я почувствовала бы себя уязвленной, даже оскорбленной, и затаила бы на Зину глухую обиду. Однако случилось иначе. Несколько удивленная, Зина быстро опомнилась и улыбнулась мне: – Approche-toi. И я повиновалась ей. Когда я думаю о Зине – до сих пор, спустя более чем полвека, – мысли мои путаются, будто в лихорадке. Всю свою жизнь в Екатерининском я запомнила в мельчайших деталях. Как сейчас вижу: мы с Машей шушукаемся в дортуаре, нагнувшись над проходом между кроватями, но тут же укладываемся на постели, стоит заслышать шаги в коридоре. Вот священник, отец Михаил, степенно оглаживает бороду, раздумывая над оценкой на экзамене. Или фройлян Брайнер, побагровевшая, машет передо мной крючковатым пальцем. Всего и не счесть... Но с Зиной все обстоит сложнее. Хорошо помню, какого высокого мнения я была о ее уме и начитанности. Рядом с ней я робела и предпочитала молчать да слушать. А уж Зину слушать стоило! Но она не любила много говорить, отшучиваясь, мол, она же не апостол, чтобы ей заглядывали в рот. Тогда я ей рассказывала про Майское, снова и снова, и, наверное, именно тогда поняла, что мне никогда не надоест мысленно возвращаться к годам детства. Но с Зиной события, о которых я упоминала и в сих записках, представали в совершенно ином свете… я как будто непрестанно каялась, исповедуясь, а она была строгой, взыскательной, но легко прощавшей, подобно батюшке. Мысли о Боге всегда посещают меня, когда я думаю о Зине, хотя вера так и не сумела стать естественной моей частью. В детстве в нас не воспитывали набожность. Возможно, сие объяснялось невежеством матушки и Надежды Осиповны. В Екатерининском мы превосходно усвоили необходимые знания, наши учителя – батюшки, сменявшие один другого, – были одинаково безразличны к нам. Об Арсении и говорить нечего!.. Зина же верила искренне – так, что восторженной девочке действительно могло казаться, будто никто в целом мире не был так близок к Богу, как она. Может быть, Олле, царская дочь, тоже верила. Тогда сие их сроднило бы, позволив видеть то, что было спрятано за толстыми стенами. – Постригусь в монахини!.. – вздыхала Зина, когда мы уже вполне свыклись друг с другом. – И никто не остановит. Я знала, что в Екатерининском, оказавшись в нем против воли, Зина искала покоя, и было вполне очевидно, что не находила. Лишь со мной лицо Зины утрачивало печальное, равнодушное выражение, оно покрывалось румянцем, а порой мне удавалось рассмешить ее, и тогда она улыбалась, полностью преображаясь. Я до сих пор горжусь немного по-детски тем, что мое общество было приятно Зине, как мне – ее. Мы условливались о встречах. Я отпрашивалась с уроков, прибегая к излюбленной отговорке всех институток (выпить воды), а в столовой, у подносов, меня уже ждала Зина. В нашем распоряжении оставалось не более четверти часа, чтобы выпить остывший, отдававший горечью чай и заесть его куском хлеба, поделенным на двоих. Сия нехитрая трапеза казалась едва ли не вкуснее всех разносолов, которыми радовала нас Марфинька в Майском, потому что Зина стояла рядом со мной. От нее всегда пахло чем-то сладковатым, и иногда, закрыв глаза, я переносилась мысленно в родное имение. Там, стоя на крыльце, можно было утонуть в тягучем благоухании роскошного сада Гаврилы. Зина ела с аппетитом, будто не знала в жизни ничего лучше нехитрой институтской пищи. Она, тонкая, неземная, первая красавица Екатерининского, запросто смахивала рукой крошки с щеки или воротничка, пренебрегая салфеткой. До сих пор живо могу представить себе крошки, облепившие ее родинку над губой, будто в те годы голова моя превратилась в фотографический аппарат, тогда не известный нам, и запечатлела сии картины навечно. Как остро я хотела счистить их, но Зина редко позволяла мне дотрагиваться до нее. Обычно она касалась меня сама. Вскоре мимолетных встреч в столовой нам стало не хватать. К счастью, в лето 1843 года m-le Баранникова дала мне значительное послабление и, взяв с меня обещание не шалить, разрешила отлучаться и углубляться в сад. Тогда сие воспринялось мной как само собой разумеющееся, но сегодня я хотела бы отдать ей должное. Возможно, она не была такой косной, как я привыкла думать о ней, и действительно понимала, что моей натуре недостаточно было степенной прогулки по главной садовой дорожке. Так или иначе, несколько раз в неделю я могла отлучиться от подруг, не вызывая ничьих расспросов, особенно Машиных. Тогда я бежала к колодцу, который нас, девочек, так пугал поначалу и который после облюбовала Зина. Она уже была там, обязательно с книгой в руках, каждую встречу – с разной. Зина любила читать, но мне не доводилось видеть сие, хотя я часто представляла, как она, склонившись над страницами, задумчиво хмурит лоб или прикусывает губу. Она куталась в неизменную шаль – хотя стояло приятное тепло, и деревья, нависшие над колодцем, отбрасывали на Зину пеструю тень, отчего та казалась совсем бесплотной, ненастоящей. Но она трепала меня по щеке, заправляла выбившиеся из кос пряди за ухо, и наваждение пропадало. Я чувствовала себя котенком, разомлевшим под ласками хозяйки. Все же и эти свидания не могли длиться долго, поскольку Зина непрестанно была занята в лазарете. Оттого я почти радовалась, когда чувствовала, как голова моя становилась тяжелой, а голос – сиплым. Несмотря на то что все условия в институте располагали к болезням и в течение дня Зину и сестру донимали жалобами, в лазарете ночевало мало девочек. Поэтому, угодив в палату, я твердо знала, что внимание Зины на целую ночь будет принадлежать лишь мне. Зина журила меня, когда распознавала, что я притворяюсь, только бы пропустить диктант по французскому, но не выдавала мои хитрости. И напротив, если я была серьезно больна, она окружала меня заботой, а однажды, уже после анекдота с Лелей, вышла к Георгию предупредить его о моем недуге. Лучше всяких лекарств мне помогало прикосновение ее прохладных рук. Если Зина подозревала у меня жар, то прижималась ко лбу мягкими губами, не брезгуя и не боясь заразиться. Я замирала, не шевелясь, чтобы не разрушить волшебство мгновения. Когда я шла на поправку, Зина хвалила меня с такой гордостью и искренностью, будто в выздоровлении была моя собственная заслуга, а не естественная тяга юного тела… Однако, признаюсь, порой меня мучили сомнения в истинности привязанности Зины. Я не могла ответить на вопросы, что то и дело вспыхивали в голове. Не являюсь ли я кем-то вроде шута для Зины? Уж не потешается ли она в глубине души над моей диковатостью, если не сказать – неотесанностью, которую даже годы института не вытравили из меня? Ведь я была ее единственным развлечением в институте – даже книги и молитвы ей давно наскучили! Мои страхи развеялись после зимнего бала 1843 года – того самого, на котором не показалась всеобщая фаворитка, младшая царская дочь. Весь вечер Зина танцевала со мной одной к досаде приглашенных кадетов и юнкеров, которые надеялись, что первая красавица Екатерининского удостоит их вниманием. Я помню, какая гладкая на ощупь была кожа на запястьях, но как сильны и уверенны – руки, направлявшие меня. После нескольких часов почти непрерывного движения я не испытывала усталости. Напротив, я чувствовала себя так, будто спала всю ночь кряду и видела сказочные сны. Когда я стала подозревать, что скоро светлые дни оборвутся? Может быть, когда, ночуя в очередной раз в лазарете, я проснулась от ломоты в теле и застала сидевшую у постели Зину заплаканной? Или, может быть, от моего внимания не ускользнуло, что накануне встреч с родителями Зина становится напряженной, как струна, и белой, как снег? Или я просто предчувствовала сие, как в VI-ом классе стала беспокоиться о родных, не получив еще трагические вести? Не могу судить точно, как и когда я узнала о том, что скрывала Зина. Я вытягивала из нее ответы, как нити, один за другим. Сие заняло не один вечер, и о многом расспросить я не успела. Кое о чем мне рассказала лазаретная сестра, рискуя своим местом. Некоторые детали я выяснила, уже став взрослой, благодаря тому, что Арсений тоже был в курсе дел: о судьбе Зины говорили в Петербурге. Мне пришлось многое додумать самой, и вынуждена оговорить, что в сей ужасной истории даже для меня остались туманности, прояснить которые уже невозможно. Странный старик сурового вида, который время от времени приходил с родителями Зины, оказался близким другом семьи и ее женихом. Зина была поздним ребенком, а сей старик, граф, генерал, был даже старше ее отца. Сей последний жаждал породниться со своим другом и условился с ним о свадьбе. Граф – опять же, опущу его фамилию из приличия – согласился. Надо сказать, он был родом из Казани и близко знаком с Анной Родионовой, так что идеи женского образования искренне волновали его. Оттого он настоял, чтобы хотя бы несколько лет Зина провела в институте, не понимая, по-видимому, что знания, которые давали ей домашние учителя, были несравнимо полнее… От Зины же я узнала (а затем получила подтверждение от Арсения), что старший брат сочувствовал ей и хотел помочь сбежать в монастырь, так как она с детства проявляла к сему тягу. Однако они не успели. И Зина оказалась в Екатерининском, запертая, будто посаженная на цепь. Как признавалась мне Зина, она не испытывала ненависти к графу. Она знала его с детства и видела, что за строгой внешностью скрывается добрая и отзывчивая душа, хотя в последнее мне верилось с трудом. Но отсутствие ненависти – не залог для любви и согласия. И то, что граф был ее давним знакомым, не облегчало ее судьбу. Теперь я лучше понимаю, что так разительно отличало Зину от других воспитанниц. Сему служило вовсе не прекрасное воспитание, как я полагала раньше. Она была осведомлена, что ее ждет за стенами института, она видела сие яснее, чем текст книги перед глазами, тогда как для нас будущее было туманным, а наши представления о нем – смешными и наивными. Впрочем, Зина так и не покинула стен института. Мне тяжело писать о сем. По прошествии стольких лет все еще хочется топать ногами, как маленькому капризному ребенку, который впервые столкнулся с несправедливостью. В институте Зина была для меня всем, но сего оказалось недостаточно, чтобы удержать ее. За несколько недель до выпускных экзаменов 1844 года Зина впервые заболела и отправилась в лазарет. Я пыталась навестить ее, но сестра неизменно отказывала мне, ссылаясь на невероятную заразность болезни. Впрочем, она позволила мне передавать Зине короткие записочки, но ответов я не получала. Я так и не выяснила точной даты, когда сие произошло, поскольку обстоятельства тщательно скрывались от всех, а особенно от впечатлительных институток. Если бы не моя своеобразная дружба с прислугой Екатерининского, я бы продолжала изводиться в неведении. В один из майских вечеров Зина оставалась единственной воспитанницей в лазарете, а сестре очень хотелось навестить жившую в Петербурге семью брата, так что она упросила maman отпустить ее. Та же, поразмыслив, согласилась, хотя тем самым пошла против всех мыслимых и немыслимых правил. Но таковы были времена: maman властвовала над нами безраздельно, как царица. Благо что Зина умела позаботиться не только о самой себе, но и о других, если бы возникла надобность. Вернувшись в институт незадолго до рассвета, сестра обнаружила Зину в палате мертвой. На столике рядом стоял початый пузырек с каломелью. Был большой скандал, но дело удалось замять. На вопросы дознавателей maman с сестрой упорно отвечали, что последняя задремала на несколько часов, перед тем дав больной ложку раствора от резей в животе. Приглашали фармацевта, тот подтвердил, что состав лекарства правилен. В конце концов произошедшее было признано трагической случайностью, и даже Зининым родителям пришлось с сим смириться. Но институткам не сообщили даже малую долю известий. Однажды утром фройлян Брайнер попросила физика отложить начало урока, сухо сообщила о смерти одной из лучших воспитанниц и добавила, что вскоре будет объявлен траур по ней. Подробности о следствии мне сообщила сама сестра, которую maman по какой-то причине оставила в институте. То ли она не хотела распространения сплетен по Петербургу, то ли помнила, что сама разрешила той отлучиться... Может быть, maman, совестливая женщина, несмотря на занимаемую должность, чувствовала свою вину перед Зиной, поскольку не имела ни сил, ни средств, чтобы воспрепятствовать творимой несправедливости. Я помню, как переменилась сестра, жизнерадостная и румяная болтушка, то и дело разражавшаяся хохотом. Она подурнела, потеряла сон и по нескольку раз за ночь обходила палаты, гремя дверьми и тревожа больных. Она рассказывала мне события тех дней трясущимися бесцветными губами, и голос ее, обиженный, похожий на голоса нищих на паперти, то и дело срывался. Сестра добавила, что, когда она вошла в палату, в закоченевших пальцах Зины был зажат пустой пузырек. Тогда, прежде чем кликнуть на помощь, сестра вытащила его и припрятала, а на столик поставила початый. Услышав сие, я, до того слушавшая внимательно, пришла в бешенство и прогнала сестру, предпочтя трястись от очередной лихорадки в одиночестве. Через несколько месяцев невестка сестры умерла родами, и та переехала к брату, чтобы нянчить осиротевших детей. На ее место взяли новую женщину, которая никогда не подпускала воспитанниц института к полкам с лекарствами. Но злые и неумные слова оставили в моей душе едва ли не более глубокую рану, чем кончина моей Зины. Никто не знал, что я пережила в те месяцы!.. Весь институт оплакивал Адини, а я продолжала тосковать по Зине. Леля рыдала, спрятав лицо у меня на коленях, и я, пользуясь тем, что она не видит, утирала собственные слезы. Я берегла Зину, как драгоценность, как чистый платок из кармана Николая I, как полные задора и жизнелюбия письма от тетки Надежды Осиповны, и никому не сообщала о нашей странной связи, которая не была ни дружбой, ни обожанием. Наш танец на балу в 1843-ом сочли прихотью избалованной девицы из высшего общества, а то, как меня подкосило известие о ее смерти, – отголоском событий 1840-го, когда скончался от дизентерии мой отец. Маша вновь окружила меня нежностью и заботой, и я за всю жизнь так и не сумела в полной мере отблагодарить ее!.. Я не хотела и не могла довериться словам сестры из лазарета про сей проклятый пустой пузырек! Разве заставила бы хоть чья-нибудь злая воля отказаться от веры – в Бога, в то, что примет постриг, в то, что избежит нежеланного замужества?.. В те годы я очень страдала от своего неверия, а Зина подавала мне пример. Оттого мне было особенно тяжело принять, с какой легкостью она отреклась от всего, что было дорого ей с детства. Я силюсь представить, что творилось в ее голове, когда она осталась в лазарете, в самой темной, тихой и уединенной части Екатерининского. Она слышала только собственные страхи, видела воплощение собственных кошмарных сновидений. Как мне жаль мою Зину, одинокую и напуганную! Как мне жаль, что всех моих чувств оказалось недостаточно, чтобы она хотела жить! Зина осталась в Екатерининском – бесформенной тенью на дне колодца, пугавшей таких же восторженных малюток, которой когда-то была я сама, неясным вздохом, что вырвался из груди больной в палате. Зина осталась во мне – на самом дне моих зрачков, и с тех пор я на многое смотрю ее глазами, споря или соглашаясь. Если мне случается оказаться в каком-нибудь саду, то чудится, будто на очередной дорожке покажется Зина, так напоминает мне благоухание цветов о запахе, что исходил от ее рук, волос, шеи. Так, как Зину, в жизни я любила только Арсения. То были люди, ради которых мне хотелось становиться лучше изо дня в день. И пусть между ними лежала пропасть!.. Она – женщина, он – мужчина; она – сдержанная и меланхоличная, он – нервный и вспыльчивый… Когда Арсению доводилось впадать в задумчивость, он хмурился и сжимал ладони в точности, как Зина. Я всегда целовала его в лоб и привлекала в объятья, успокаивая, как ребенка. Зина говорила мне: жене должно бояться мужа. Я не боялась… мне всегда было легко и весело с Арсением, и с ним я забывала о невзгодах, коих мне пришлось пережить предостаточно и после выпуска из института. Но о Зине я не забывала никогда.