Спасти

      На следующий день она не пришла.       «В последнее время я чувствую себя странно», — такие слова Патриция не очень умело начертила на бумаге и, отложив перо, задумалась, запустив пальцы в волосы. Взгляд остановился на обрамленном росписью крае листа, и эльфийка несмотря на уныние улыбнулась: она представляла лица матери и сестры, когда они получат письмо с церковной печатью, написанное на бумаге с церковной символикой, но ее, Патриции, обычным неаккуратным почерком. И наверняка ошибками.       «Мар знает. Наверное», — Мартериар должен был заметить, что что-то не так, но сейчас она начала вдруг сомневаться. Прямо она ему так ничего и не сказала. Помочь он ей не может все равно, так есть ли смысл волновать раненого?       «Тут все налаживается,» — она письма домой писала насколько редко, что там никто ничего о происходящем не знал. С каждым ложащимся на бумагу словом испарилось решимость, с которой она вытащила из вещей Мартериара лист бумаги, перо и чернильницу. Что она скажет им? «Мама, я кого-то убила, но не могу вспомнить, кого»?       «Сестрёнка, я плохо помню, кто я»?       Она потерла лоб рукой, чернильная клякса с пальцев незаметно осела на лице. Нет, все не так. Это Мартериар умел подбирать слова — ещё бы, так долго объяснялся с Кайрой экивоками, которые в случае перехвата письма можно вывернуть как угодно. Что до нее…       — Дерьмо, — выругалась она, встав из-за стола и отойдя к окну. Внизу по улицам ехали телеги, шли эльфы и лошади, но Патриция именно поэтому решила остаться в комнате ещё чуть дольше. Она пойдет проведать Мартериара и Кайру, когда горожане разойдутся по домам. Прав был Мартериар, когда говорил, что ей лучше не покидать комнаты одной — что ж, если его покуда рядом не было, она сама себя ограничила двором таверны и иногда просто шаталась вдоль забора, разминая ноги.       Спустя пару минут вернулась обратно за стол, размашисто зачеркнула все ранее написанное и перевернула лист на другую сторону.       «Здравствуй, мама. Возможно, я скоро умру».       Патриция замерла, и с кончика занесенного над листом пера сорвалась еще одна капля, украсив поля жирной кляксой. Эльфийка подумала и зачеркнула «возможно».       Безликий не предполагал вариантов.       Еще одна ночь прошла в череде бесконечных кошмаров и бессчетных пробуждений внутри снов, окончательно Патриция проснулась от собственного плача — в кровь разодрала ногтями руку. С недовольным шипением оторвала кусок от простыни и толстым слоем перетянула поврежденные запястье и предплечье. Никто не заметит пропажу куска ткани. А если и заметит, это будет не самой значительной ее проблемой.       Безликого это не волновало. Если на то пошло, Безликий теперь имел столько же возможностей распоряжаться ее телом, сколько и она сама. Она знала, что до сих пор принадлежит сама себе только лишь его милостью.       «Я не могу рассказать тебе, как так вышло. Я сама не понимаю до конца».       Будь она проклята, если смогла бы объяснить, откуда взялось это чувство.       Она чувствовала себя отравленной. Чувствовала, как нечто — инородное, пугающее, ядовитое — нависло над ней душной тенью, отобрало часть сознания. Вдуматься — так и было.       Безликий уже был достаточно силен, чтобы запретить ей звать на помощь, и она не звала — это утро началось с осознания, что попытка все рассказать Мартериару была последней. Осталось смириться и ждать. Была ли это ее собственная мысль?       «Я не хочу ничего объяснять. От этого не будет пользы, ибо мало кто из смертных поймет».       Это явно принадлежало ей меньше, чем все остальное. На минуту стало смешно — Безликий ее руками неумело пишет письмо ее родным, потому что это ее успокоит. А ее спокойствие, в свою очередь, будет полезно, чтобы укрепить свое влияние над ее телом.       «Скажу — Мар не при чем. Ты помнишь Мара? Эльфийского рыцаря, с которым я ушла три года назад? Если он вдруг вернется в город по своим эльфийским делам, не спрашивай обо мне. Он сам мало знает».       Зато эти строки уже точно были ее — с тем лишь небольшим допущением, что слова вязались друг с другом лучше, чем обычно.       Патриция остановила руку и вгляделась в написанное — а потом вдруг широким жестом смахнула со стола чернильницу и, озлобленно скомкав письмо, швырнула его в угол комнаты.       Нет. Она не будет писать прощальных записок.       Она уйдет молча; так же молча, как год назад ушел Лир-Безликий.       Он говорил, что она другая, но на проверку оказалось, что все ее противоречия в общей сумме дали ноль, она оказалась столь же непостоянна, как и Заступник — и это было залогом его победы в борьбе за ее тело. Победитель получал право жить и действовать. Проигравший — небытие.

***

      — Просто не упрямься, — Черли, начиная злиться, встряхнула головой, копна черных волос рассыпалась по загорелым плечам, которые не закрывала несвойственная этим землям вычурная одежда. — Без твоего позволения помочь я не смогу — и не буду об этом горевать.       Сильвер упрямо мотнул головой.       — Пошла прочь, ведьма.       Такая ненависть звучала в его тихом голосе, что Черли невольно вздрогнула, а потом хмыкнула и обиженно вздернула нос. Год назад он разговаривал с ней таким же голосом, так же звал ее ведьмой, а на ее теле под его тяжелыми ударами расцветали синяки — один за другим.       — Будь благоразумен, — обратился к нему Мартериар. — Если кто и поставит тебя на ноги в кратчайшие сроки, это она.       Второй рыцарь стоял у стены неподалеку от сидящего на низкой койке Сильвера, Черли остановилась напротив, нервно теребя лямку перекинутой через плечо сумки с бинтами, травами и алхимическими склянками.       — Во всяком случае, будь добр не обесценивать мои старания. Если ты думаешь, что незаметно привести ее сюда было просто…       — У нас есть свои целители, — презрительно бросил Сильвер, не отводя от Черли настороженного взгляда. — А она должна была сдохнуть давным-давно, если бы ты не был таким бесхребетным.       — У нас нет целителей, — недовольно признал Мартериар, великодушно прослушав половину реплики собеседника. — У нас есть жрецы и жрицы, которые понимают чуть больше остальных, но единственный твой успех с ними пока только в том, что ты остался жив. Прекрасно, браво. Как насчет теперь поднять задницу и сделать что-нибудь, если так хорошо себя чувствуешь?       По повисшему на несколько мгновений молчанию стало ясно — чувствовал он себя всего чуть лучше чем, пару дней назад.       — У тебя отвратительные по сложности своей травмы, — снова подала голос Черли. — Откажешься от моей помощи, и об оружии, сражениях и ордене можешь забыть. Я была бы этому рада. Кто знает, скольких еще ты без суда приговорил бы.       Видят Заступники, она была здесь только потому, что этого хотел Мартериар. Сильвера ей не хотелось ни лечить, ни спасать, возникни такая ситуация — что там, она с радостью прервала бы его жизнь одним взмахом клинка, если бы могла. Но она не могла, потому что ее культура обязывала ее ответной услугой тому, кто однажды спас — или пощадил — ее жизнь. И если желание Мартериара было таким…       — Ты нам нужен. Я был в городе, и порядок там держится на честном слове. Ты один из немногих, кто сможет все поправить.       Короткий взгляд глаза в глаза, как там, на руинах башни, — и Сильвер понял, что имел в виду его брат по ордену. Если не предпринять что-нибудь немедленно, вновь поднимутся ропот и возмущения, вновь начнется бунт — а между тем можно было по пальцам одной руки перечесть всех, кто мог бы взяться за наведение порядка. О Верховном можно было даже не спрашивать, ни один из них не станет вникать в дела города хоть чуть глубже, чем никак; Кайра, несомненно, по-прежнему оставалась ответственной за церковь и орден — а следующим, кого послушали бы и солдаты, и горожане, был Сильвер.       — Делай, как знаешь, — наконец сдался он.       — Не бойся, не приворожу, — хмыкнула Черли и полезла в сумку, звеня алхимическими склянками — как подозревали оба рыцаря, в них совершенно точно находилось нечто запрещенное церковью, но выбора не было. Действовать нужно было самим, не полагаясь ни на Кайру, ни на Верховного, ни на…       Мартериар словно очнулся от размышлений. Верховный послал к нему гонца с приказом явиться еще с четверть часа назад.       На улице стремительно холодало и на пожарища ложился снег, но Мартериар только набросил на плечи плащ — не хотелось тратить время на поиски куртки, которая была брошена бездна знает где в общем зале, да и любое даже самое мимолетное касание к заживающим ранам на боках и ребрах не несло приятных ощущений.       Плащ от холода не спасал. От госпиталя до башни посланника, в которой разместился теперь сам Верховный, была всего пара кварталов, Мартериар успел замерзнуть и даже слегка возненавидеть себя за опрометчивое решение. Повезет, если к вечеру не сляжет с лихорадкой, вдобавок ко всему остальному — порой ему казалось, что он слишком уподобляется Патриции, которая о последствиях думала реже, чем следовало бы.       Башня посланца почти не пострадала — рыцарь не хотел знать, сколько и каких заклинаний было наложено на нее внутри и снаружи, потому что уже не прогнал бы закономерный вопрос: почему заклинания эти защищали башню за стенами города, а не сами стены?       Верховный обнаружился в первой же от дверей комнате. Он стоял на первой ступени винтовой лестницы, вдоль стены взбирающейся на следующий этаж, облокатившись на перила и неотрывно глядя в камин в дальней стене. Кроме камина источников освещения здесь не было, и Мартериар почувствовал себя неуютно, когда закрывшаяся за ним входная дверь отсекла белый рассеянный свет.       — Я не люблю ждать, — показательно ровным голосом заметил, переводя взгляд на вошедшего, Верховный. Миг спустя он отметил бледное лицо рыцаря, посиневшие от холода губы и дрожащие по той же причине руки, и добавил уже чуть живее. — Впрочем, наверное, я склонен понять вас.       Мартериар медленно кивнул — сам себе не объяснил бы, в знак согласия или в качестве немого приветствия — и на сей раз не поднял глаз к лицу собеседника, задержав взгляд на перилах чуть левее его локтя. Потрепанный вид сыграл ему на руку — не потребовалось объяснять попытку уклониться от приказа. Нет, конечно, он, без сомнения, не был занят попытками провести в часовню бывшую ведьму-отступницу, чтобы та, пусть и лишившись дара, с помощью знаний и зелий поставила на ноги одного из рыцарей веры.       — Этим утром я имел удовольствие говорить со смотрительницей Кайрой, — начал Верховный, глядя прямо перед собой и медленными шагами пересекая небольшую комнату из угла в угол. — Она изволила высказать неподобающие мысли — неподобающими словами.       — Именно? — напрягся Мартериар. Он видел Кайру утром, она в расстроенных чувствах стремительно прошла мимо, отказавшись с ним говорить и спешно сославшись на занятость.       — Наглость с вашей стороны, знаете? — в голос Верховного должно было бы добавиться раздражение, но его не последовало, не изменилось ничего и в его лице. — О чем бы я ни говорил со жрицей, разговор этот должен остаться между нами.       Мартериар не знал, радоваться или пока повременить. Очевидно, его имени не прозвучало, а потому они с Кайрой еще сохраняли подобие тайны, но какого масштаба должно было быть новое разногласие, если Верховный ищет поддержки людей, изначально в нем не замешанных?       — Зачем я здесь?       Он бросил гадать, все равно шанс ткнуть наугад и выбрать верно был мал. Лучше было проявить некоторую невежливость и получить прямой ответ, чем ненароком подтолкнуть мысли собеседника в нежелательное русло.       — Я приказываю вам сопровождать жрицу Кайру сегодня ночью в храм Светлой. Сама она отказалась явиться туда.       Мартериар внимательнее всмотрелся в безучастно-статичное лицо Верховного.       — Я не смогу обеспечить ей безопасность.       Он помнил нечто явно демонического происхождения, встреченное им в храме Безликого и впоследствии убитое, и прекрасно понимал, что пройдет еще какое-то время, прежде чем он восстановится достаточно, чтобы дать бой подобной твари. Он ценил каждую минуту, проведенную с Кайрой, даже если ни слова не было сказано друг другу и ни взгляда не брошено, но если ради ее безопасности сопровождать ее должен был кто-нибудь другой…       — Я хочу от вас не этого. Смотрительница отказалась подчиниться мне. Ее пугают последствия клятвы, которую она дала много лет назад, и которую теперь пришло время исполнить. Я приказываю вам проводить ее в храм Светлой сегодня ночью по ее воле или против, я слышал, вы лучше других умеете найти с ней общий язык.       Мартериар знал, что должен подчиниться.       — Исполнения какой клятвы вы требуете от нее?       Верховный остановился напротив рыцаря и сложил за спиной руки. Лицо его по-прежнему оставалось будто выточенным из цельного куска мрамора, двигались только глаза и время от времени — как сейчас — чуть хмурились брови.       — Той, которой имею право требовать, — в голосе его, наконец, что-то послышалось. Злость? Волнение? — Жрецы приходят в церковь, зная, что им предстоит отказаться от самих себя. Я могу потребовать всю ее кровь на алтарь до последней капли, и она не посмеет отказать. И так же я имею право требовать без остатка ее душу, ее жизнь, ее веру — все, что мне понадобится. Жрица забыла, что уже много лет принадлежит не себе. Вы должны ей об этом напомнить.       — Я не позволю навредить ей.       Слова сорвались неожиданно, рыцарь не успел их обдумать и на них решиться, но, Заступники, брать их назад он был не намерен.       — Смотритель Дарнарта мертв, смотрительница Светлой… я вблизи видел ее труп в числе нападавших, видел ее лицо. Не было похоже, что она умерла сама. Я не допущу, чтобы нечто добралось и до Кайры. Никто из вас больше не посмеет приказывать ей. Ни один, пока я здесь.       Губы Верховного чуть изогнулись в усмешке, но вместо лица по-прежнему виделась застывшая раз и навсегда посмертная маска.       — Речи отступника. Раскайтесь, или в посмертии ждёт вас только дым и пепел.       Было страшно. Страшнее, чем на передовой, страшнее, чем перед мордой дракона, страшнее, чем за минуту до возможной смерти.       — Я и так не вижу ничего больше. Да будет так.       Верховный выглядел взбешённый при всем внешнем спокойствии — лицо его не дрогнуло, но обе его сложенные на груди руки от пальцев до локтей окутались черным пламенем. Казалось, тишина накалилась, ещё немного — и зазвенит сталью. Мартериар не отвел взгляда.       — Я знаю, что башню обрушили вы. Сложное решение, но я его понимаю. Остального понять не могу и не хочу. Ваши смотрители умирают, в ваших церквях бродят демоны, вы не хотите даже выйти на стену к своим войскам. А что остальные? Где остальные? Где другие Верховные? Не молчите. Я спрашиваю: где ещё восемь сильнейших чародеев и почему они не делают ни демона?       Обычно сдержанный голос звенел.       — Почему город, для которого вы клялись стать Заступниками на земле, тонет в дыму и пожаре? Вот оно, посмертие, перед вами. Вы помните Ховарда? Некроманта, о смерти которого я доложил вам? Я помню, это были именно вы. Знайте — Ховард жив. Я отпустил его. Потому что та колдунья, Черли, была готова умереть за него добровольно — в то время как наши жертвы вы считаете за должное.       — Вы позволяете…       — Слишком много, — отмахнулся Мартериар. — Нет, не слишком. Вам стоит напоминать, ибо вы забываете.       Голос вновь стал тише, казалось, Мартериар взял себя в руки.       — Я ушел в орден, потому что считал это лучшим решением. Я ошибся и давно должен был это понять. Ещё тогда, — он стащил перчатку, закрывающую руку до самого локтя, и поднял искалеченные левую кисть и предплечье, молча демонстрируя многочисленные побелевшие от времени ожоги и отсутствие мизинца. — Но я не понял, понял лишь, что мне повезло отделаться увечьем, тогда как большая часть отряда погибла. Это было до демонов показательно. Я помню. Вы бросили нас, потому что имеете право требовать наши жизни так же, как требуете жреческие. Теперь это не имеет никакого значения, но больше я не позволю вам калечить ни меня, ни Кайру. И готов отстаивать свои слова в бою.       — Я не вызову на дуэль раненого, — презрительно отмахнулся Верховный. — Хотя, видят Заступники, у вас в голове от хорошего удара прояснилось бы. Вы сами подписали приговор. Отныне вы лишены звания и всех привилегий. Вас ждёт небытие длиною в вечность. Прощайте. Да разверзнется перед вами бездна.       — У нее не будет второго шанса.       Улица встретила его мелким частым снегопадом и струящимся сверху мягким светом. Ступени крыльца замело, и шаги по тонкому скрипящему слою снега показались шагами в нечто совершенно новое, в то невозможное когда-нибудь, которое он порой представлял в самые тяжелые минуты. Потребовалось еще несколько секунд, чтобы напомнить себе: он больше не с ними. И если орден решится на опасную безумную авантюру, он, Мартериар, сможет остаться здесь. С Кайрой. С Патрицией. Потому что он не может спасти всех, но по крайней мере может при необходимости защитить близких.       Воздух показался неожиданно свежим, а ветер — неожиданно холодным. Да, если к ранам и общему состоянию сейчас добавить переохлаждение, он точно сляжет к вечеру с лихорадкой. Вдруг стало все равно. Патриция бы на его месте заранее не волновалась.       Город был другим, даже среди пожарищ было в нем нечто особенное, чего рыцарь раньше не замечал или, может, привык не замечать. Он чувствовал себя так, словно только что лишился чего-то очень важного, потерял часть себя — и, во имя Заступников, каким же якорем была эта очень важная часть.       Взгляд его зацепился за орденский шеврон на проходящих мимо эльфах — раз, другой. Его братья по ордену все еще были здесь и пытались разрозненными небольшими группами предпринять что-нибудь по мере сил.       Пришлось одернуть себя — они больше не были его братьями. И носить отличительные знаки он больше прав не имел. Нужно будет избавиться.       Он не держал зла на тех, кто остался, и не стал бы отговаривать желающих присоединиться, но стало ясно, что для него здесь все кончено. Если остаться в ордене значило потерять Кайру или навредить ей, если остаться значило не знать, будет ли завтра, надлежало уйти. Ради себя. Ради Кайры. Ради остальных орденских, кого он мог бы подвести колебанием в решающую минуту.       Что до анафемы — пес с ней.       Порог часовни. Навстречу ему вылетела, будто пробка из бутылки, Черли.       — Все с ним будет лучше некуда, — торопливо бросила она. — Но это место… нет, меня здесь больше не увидишь.       Мартериар не успел даже поблагодарить ее, бывшая колдунья сбежала по нескольким ступеням и быстрым шагом скрылась в переулках. Мартериар мысленно попросил у нее прощения — он лишь сейчас вспомнил, что в подвале пристройки именно этой часовни Черли провела в заключении несколько дней.       Временами в последнее время кружилась голова — в целом, более чем ожидаемо, он по-прежнему считал, что легко отделался, — но сейчас нельзя было сказать, что именно послужило причиной. Перенервничал? Переоценил свои силы, пройдя несколько кварталов по холодным улицам? По-прежнему дает себя знать значительная потеря крови?       Мартериар остановился у одного из высоких окон в коридоре госпиталя, опершись руками о подоконник и коснувшись лбом холодного стекла. Стало лучше. Опрометчиво было считать, что головокружения и внезапные предобморочные состояния остались позади. Вдвойне опрометчиво, если учесть, что в полной мере сознательность вернулась к нему только сегодня — весь вчерашний день прошел перед ним мутной вереницей образов, и даже разговор с Патрицией помнился обрывками. Во всяком случае, теперь он знал, что она жива.       Что с ней, в самом деле, могло случиться? Она ведь была с Верховным.       Два дня, что о Патриции не было вестей, Мартериар был в сознании, пусть временами с трудом, особенно когда промывали раны и выдергивали из них стрелы и деревянные обломки, и именно этой мыслью себя успокаивал. Наверно, именно поэтому спросил о Патриции только раз. Она была с Верховным, когда он видел ее в последний раз. Разве осмелился бы кто-нибудь навредить ей?       Но теперь воспоминание это вызывало только тревогу, природу которой он не мог себе объяснить. Она была с Верховным — а до того, еще в трактире, говорила о Безликом.       О Безликом, про которого Верховный ему сегодня не сказал ни слова. Сказал о Кайре. Следовало найти ее и узнать, что именно стало причиной разлада, а заодно предупредить, что Верховный наверняка будет искать другого рыцаря, которому мог бы поручить все то, что собирался поручить Мартериару.       Чувствовал он себя по-прежнему неважно, но головокружение прошло, остались только общая слабость и боль под повязками на ребрах, возникающая при резких движениях или даже слишком глубоком вдохе. Мартериар знал, что это со временем пройдет — а теперь вдруг чувствовал, что вне ордена его время действительно принадлежит ему.       Кайру он нашел в одной из дальних комнат, услышал, как она напевает незнакомую ему, но явно не церковную мелодию — и остановился в дверях, не желая мешать. Кайра стянула с ладоней белые перчатки, обернулась к пыльному зеркалу, на мгновение задержала на нем взгляд, а потом этими же перчатками смахнула слой пыли с гладкой поверхности.       — Мне жаль, что вы так решили, смотрительница.       Мартериар перевел взгляд в сторону голоса — в смежной с зеркалом комнате сидела у окна с шитьем еще одна жрица, не поднявшая головы и наверняка, как и Кайра, не заметившая его появления.       — Мне очень жаль, — повторила она, — что здесь покоя вы не нашли.       — Я не жалею, — просто отозвалась Кайра, сбрасывая платок с гордо поднятой головы и сдергивая ленту с косы. — Я верю, что поступаю правильно, и готова повторить это в глаза Заступнику.       — Повремени со встречей с ним. Я хотел бы видеть тебя в этом мире.       Кайра вздрогнула, обернулась, и секундный испуг в ее взгляде сменился теплотой — а потом волнением.       — Я сказала Верховному, что отрекаюсь. Он был зол — все очень не вовремя, но пусть не рассчитывает на меня больше. Я отправила письмо родным — и они не будут рады, но мне все равно. Я отреклась. Вот и все.       Ее голос дрожал, было видно, что этот шаг дался ей нелегко, но она улыбалась, раскрывая руки в осторожном объятии. В отличие от Патриции она помнила о его ранах.       Перед Мартериаром вновь стояла прежняя живая и улыбчивая Кайра, готовая жить и чувствовать — он не видел больше жрицу с потухшим взглядом и опущенной головой. Как она решилась когда-то заточить лучшую часть себя в монашескую робу?       — Я ушел из ордена.       Он почти слышал, как в соседней комнате разочарованно вздохнула вторая жрица.       — Верховный должен был быть в ярости. Он наложил анафему, верно?       — Не все ли равно, если я выбрал эту жизнь?       «Прости, родная. После смерти наши пути разойдутся навсегда, но, во всяком случае, смерть не наступит слишком скоро».       Кайра неопределенно качнула головой.