Спасти

      Патриция проснулась. За окнами постоялого двора медленно светлело — туманное утро медленно просачивалась через приоткрытые ставни своей синеватой прохладой. Патриция ненавидела это. В одно совершенно такое же раннее туманное утро Мартериар позвал ее с собой — и, небо в свидетели, она несмотря ни на что не знала лучшего времени, чем последние три года совместных путешествий.       Она откинула одеяло и села на край кровати, зябко обхватив себя за плечи. В сумраке раннего утра было особенно одиноко, и впервые за долгое время она не знала, что с этим делать. Раньше она бы вскочила засветло сама и сразу же отправилась надоедать Мартериару, если бы тот сам не проснулся, услышав ее по-человечески громкие шаги. Но теперь она была одна. Подумать только — она одна преодолела путь от Нэртельвея до границы с Вольными землями, беспрепятсвенно пересекла границу и сейчас от возвращения домой ее отделяли всего несколько часов неспешной верховой езды. Она могла вернуться еще вчера, но почувствовала вдруг, что не готова отпустить все, что случилось с ней с отъезда из дома. Не была готова отпустить эльфов, чьи хрупкие тени среди людей даже в ее памяти потускнеют и пропадут. Нет, она по-прежнему не причисляла себя к ним. Мартериар причислял.       Она ненавидела туманные рассветы, ненавидела холодное одиночество, ненавидела зеркала на стенах — в комнатке постоялого двора как раз висело одно. Патриция все ждала, что рыцарь подойдет к ней своими тихими шагами — она не услышит его, но увидит отражение. Зеркало жестоко показывало лишь противоположную стену и ее собственное бледное лицо с печально опущенными уголками губ.       Три года назад Патриция зло посмеялась бы над собой теперешней, потому что теперешняя Патриция стала меньше улыбаться и меньше шутить, научилась немного выбирать выражения, расчесала и до одной длины подровняла черные пряди, а в завершение даже тайком ото всех прикупила для себя какую-то детскую книжку на эльфийском — с чего-то надо было начинать. И, да — в самом деле купила. Не украла.       Она не представляла, как вернется домой.       Когда-то раньше такие мечты у нее были — вот она, такая смелая и такая изменившаяся, переступает порог небогатого дома, и к ней тут же бросается обниматься названная сестра, а спустя пару мгновений к ним выходит и ее мать, гордая за свое приемное дитя. Мечты такие были, но и они ощущались немного тревожными. Вскоре Патриция поняла причину, но тут же придумала, что Мартериар, конечно, далеко не уедет — возможно, его снова отправят с какой-нибудь дипломатической миссией сюда, в Вольные, и они вдвоем будут по вечерам сидеть в таверне, смотреть на длинные полосы закатного света и вести долгие разговоры. И он будет смеяться над ее грубоватыми шутками, и она будет наигранно закатывать глаза, выслушивая его слишком правильные советы, но все же принимать их к сведению. Они проведут так бессчетное количество вечеров — под искренний смех и задушевные разговоры, с дружеским принятием и поддержкой; это, во имя Бездны, будет длиться столько, сколько они сами сочтут нужным.       Патриция зажмурилась. Она в жизни больше не войдет в таверну вечером и никогда не сядет у окна — ей снилось, как закатные лучи проходят сквозь ее собеседника, точно невидимая игла сквозь сердце.       Теперь представить Патриция не могла ровным счетом ничего. Она должна будет переступить порог, правильно? Что сказать, если ее возвращение сразу заметят? А если мать и сестра будут слишком заняты, а она войдет очень-очень тихо — как дать им знать о себе? Нужно будет… поздороваться?       Такие мысли пугали. Даже если она встретится с ними — как-нибудь да встретится, что уж там — что она будет делать дальше? Бросит в угол походную сумку, прислонит к стене меч в ножнах, и… сядет с Эллой под окно с вышивкой? Поможет матери с готовкой? Или так и останется растерянно стоять у порога, пока в конце концов не попятится и не выскользнет снова за дверь, и, закрыв ее и стоя на пороге, не поймет простого: она лишняя. Потому что обе они, мать и сестра, целые — а у нее из груди словно вынули половину души, и пустота теперь беспрестанно сквозит зимним холодом.       И она пойдет по городу, куда ноги поведут ее, и в конечном счете войдет в трактир, сядет у окна, и одна будет подставлять лицо закатным лучам. Не заметит собственных слез. Потому что Мартериара больше нет. Потому что ей снилось, как он ушел в закат.       Патриция прежняя зло смеялась бы над Патрицией теперешней, потому что теперешняя Патриция знала, что если плакать, когда-нибудь обязательно станет легче — и потому не скрывала слез по крайней мере от самой себя и собственного одинокого отражения. У нее было три родных человека, но дома ждали только двое. Потому что Мартериара больше нет.       Патриция не пустилась в путь ни в это, ни в следующее утро — каждый раз подходила к хозяину двора, намереваясь оповестить его об отъезде, но в последний момент меняла решение и оплачивала комнату еще на сутки. Поднималась наверх, снова садилась на кровать и просто сидела, глядя в ненавистное зеркало на противоположной стене. Она была не готова возвращаться, потому что все еще сравнивала разбитую душу с разбитыми коленями и ждала, пока заживет.       А Мартериара больше не было, и некому было сказать ей, что разбитые колени — это только разбитые колени, тогда как некоторые раны бесполезно бинтовать.       Продолжила путь она только на третий день, когда сидеть одной в полутемной комнатке стало совсем невыносимо. Должно быть, именно поэтому не осталась в Нэртельвее Кайра — за день до отъезда из столицы Патриция узнала, что семья отрекшейся жрицы не приняла ее обратно, а, прощаясь, Кайра поделилась желанием посмотреть мир как можно дальше от эльфийских княжеств. Они пожали друг другу руки, молча желая самого лучшего — а Патриция, неловко помявшись, даже пригласила ее заехать в гости, если окажется неподалеку.       Патриция была рада почувствовать, что в некотором роде уже скучает по ним — и по Кайре, и по Сильверу, с которым напоследок перебросилась парой безобидных колкостей. Во всяком случае, им обоим можно будет написать письмо и, может, увидеть когда-нибудь еще. Что до Мартериара — его больше не было, и, как бы она ни скучала по его жестам, голосу, редкой улыбке, постоянному присутствию рядом, вернуть ничего было уже нельзя.       Эльфы не устраивают особенно отмеченных захоронений. После смерти их ждет либо погребальный костер, либо вечный покой в безликом семейном склепе — скорбят либо по всем сразу, либо не скорбят вовсе. Так сложилось. Но у людей всегда были могилы и памятники, к которым скорбящие могут прийти в особенно тяжкий час. Патриция знала — она человек. И Мартериар тоже по-своему был человеком — во всяком случае, для нее, и поэтому он заслуживал того, чтобы не быть забытым. И памятником, знаком и маяком утешения, стал его меч, так у нее и оставшийся и теперь висящий на крепком ремне, впивающемся в непривычное к такой тяжести плечо. Каждое прикосновение к рукояти говорило: «его больше нет». И тогда Патриция отвечала безголосым шепотом:       — Он был.       И становилось лучше. Ноющая боль из груди поднималась вверх, замирая в горле тугим комком рыданий и слезами проступая на глазах. Он был. Больше — он был рядом с ней три долгих года, был, когда не было больше никого. Когда рядом с Патрицией не было и ее самой.       Еще оставалось кольцо. Патриция привыкла и почти перестала чувствовать прежде непривычный ободок на пальце, а теперь поминутно бросала на руку быстрые взгляды. Не потеряла? Не поцарапала? Нет, конечно нет. Потеряла она только самого Мартериара, а поцарапала в тот день собственную душу.       Патриции и прежде доводилось уезжать из Нэртельвея, и тогда это ничего не значило. Рядом был друг, и, вероятно, они собирались рано или поздно вернуться — теперь же она уезжала одна и, возможно, навсегда. Она все еще не любила этот глупый город, но ценила все, что в нем произошло.

***

      — Пришло время вернуться домой, — прошептала Патриция, глубоко вдохнув и сделав тот единственный шаг, который позволил ей переступить негласный порог городских врат. — Ты же хотел, чтобы я вернулась?       Вот он, ожидаемый контраст с Нэртельвеем — людской город, который она хорошо знала и потому ненавидела. Вот она, серость и сырость, вот они люди, вот они снова смотрят на нее изумленно, вот они снова считают ее чужой — и вот они чуть кивают и отступаюсь в сторону, давая дорогу. Конечно, кто осмелиться перечить эльфийке с мечом за спиной и уверенным взглядом, которая имеет все права находиться здесь? Только сумасшедший.       И улицы, такие знакомые, но такие непозволительно новые, и привычный, но такой неожиданный мелкий дождь. Грязь и пыль — и проросшие из них цветы. Почему-то она никогда не замечала плющ на серых стенах и ползущий по камням тонкий мох.       Стражники по-прежнему, как и несколько лет назад, патрулировали площадь, но теперь и мысли не возникло о том, чтобы свернуть в подворотню и, крадучись, скрыться — наоборот, расправить плечи и спокойно пройти мимо. И пусть себе смотрят вслед и переглядываются. Пусть остановят и спросят — она честно и прямо ответит на любой их вопрос. Ей нечего бояться. Она уже три года не брала чужих вещей без согласия владельца, даже если вспомнить ту пресловутую фляжку.       И все-таки Патрицию никто не остановил. Это тоже было ново — впервые ее здесь не трогали не потому что рядом с ней шагает эльфийский рыцарь. Она вздрогнула, чуть повела рукой в сторону, надеясь наткнуться на руку идущего рядом Мартериара, а потом, опустив глаза, растерянно взлохматила волосы. Все правильно. Его нет. Ее не остановили потому, что она больше не воровка.       — Ты всегда со мной, — прошептала она в пустоту, грустно улыбаясь и поднося руку к оконному стеклу. Два коротких удара — и привычно показалось в окне лицо названной сестры.