ничего святого

      Василиса локтями опирается на кухонный стол, сводит ноги, хмурится. По стенам избы скользят огни от факелов, горящих во дворе. Во всей деревне не так освещено, как у них дома, ведь Огневы, как никто, знают, что может скрываться в темноте.       — Так, если слухи верны, ты ищешь своих родителей? — наконец прерывает длительное молчание, полное переглядок, папа. Черноволосый парнишка, выглядящий максимально странно в их краях, дергает бровью.       — Если вы все знаете, к чему расспросы?       — И зачем ты здесь? — выдыхает Дейла, младшая ее сестра. Обычно младшие молчат без разрешения старших, но в их семье это позволялось — в их семье позволялось многое.       — Я слышал о вас даже в столице. К вам едут со всех уголков царства, я не знаю, что и как именно делает ваша семья, но вы всегда помогаете. Ходят слухи, что вы вернули с того света самого любимца царя.       — Слухи ходят, — лишь отзывается Василиса, сжимая руки в замок и опирая на него подбородок. Мальчишка курчавый, черненький, как настоящий чертенок, и только глаза ангельские — кристально-голубые, цвета утренней росы, которой они с Деей привыкли умываться по утрам.       — Но они верны, так?       — Слухи никогда не бывают достоверными, — качает головой папа, вставая из-за стола, ссохшееся дерево хрипло скрипит под его весом, когда он, хромая, опирается на него рукой. Он снимает жестянку с водой с огня для травяного отвара с тимьяном и ромашкой. В отсутствие Ниры, он управлялся с домом, на что соседские бабки вечно ворчали — не мужское это дело, ухаживать за домом.       — Но вы поможете? — взрывается от нетерпения мальчишка, и Василиса незаметно качает головой — до чего требователен и горяч на слова. Но тот тут же вдруг сдувается: — Пожалуйста. Вы — моя последняя надежда.       — Как тебя по имени? — продолжает за отца расспросы Дея, теребя в пальцах букетик сушеной полыни, который ей подарил очередной ухажер. Сестру любили, за ней увивались толпы, светловолосая, сероглазая, она привлекала внимание и с детства напоминала ангелочка.       Василису же чаще называли чертенком.       И она, точно напоминание, целиком и полностью уродилась в маму. Свою маму.       — Фэшиар, — отвечает мальчишка, имя раскатистое, Василиса шепотом прокатывает его на языке. Заморское.       — Ты не из наших краев. Откуда знаешь речь? — вдруг настороженно поворачивается отец, отвлекаясь от заваривания отвара. Над жестяными кружками клубится пряный от специй пар. За это их тоже не любили и не понимали — они все баловались какой-то травой, варили свои зелья в ночи. В деревне поговаривали, что по ночам их семья делает кровавые жертвы и молится дьяволу.       Они предпочитали не вмешиваться и слухи не рассеивать, чем меньше люди знают, тем меньше к ним лезут.       Но женихов Василисе порой не хватало, и она с завистью поглядывала на Дею, спешащую на очередную встречу в поле или у пруда за прилеском.       — Неважно, — морщится Фэшиар, опуская взгляд. Папа хмурится пуще прежнего.       — Как надумаешь быть честнее мы и поделимся своими секретами. А пока мы ничем не можем помочь, — качает головой он.       — Ладно! — вновь поспешно выкрикивает мальчишка, Дея морщится. — Родился я таким. И не знаю, откуда у меня это, но, скорее всего, от родителей.       — И поэтому ты их ищешь?       — Да, — между бровей пролегает напряженная морщинка. — Мне важно знать, что это… это… не от дьявола, — выдыхает он, все еще не поднимая взгляд.       — Мы подумаем, что можно сделать, — смягчается сестра, опуская ладонь на его запястье.       И так заморский Фэшиар застревает в их деревне еще на пару недель, успевает возвратиться из соседней деревни даже Нира. Там живет бабка-повитуха, которая следит за состоянием малыша.       Однажды так Нира приносит за собой очередную порцию слухов.       — И откуда такие имена? — качает головой бабка, помогая той подпоясаться.       — Тоже нездешнее, услышала на ярмарке однажды. Красивое… вроде, с заморского, как день рождения Христа.       — Тогда хорошее, — важно кивает бабка. — Плохо, что заморское.       Маленький Ноэль не знает, что ему не рады на этом свете уже сейчас, что соседи плюются ядом, когда видят молодую Ниру в деревне, осторожно поддерживающую одной рукой — бидоны с молоком, другой — еще маленький живот.       Однажды ей становится уже хуже, и на базар к заморским купцам приходится отправиться Василисе. Им нужны ткани для одежды и продукты, ведь из своего хозяйства только куры.       На нее, как обычно, неодобрительно косятся, а в какой-то момент цепляется компания мальчишек-бездельников, которых еще не допускают к домашним делам, вот они и скучают. Вся их деревня — черносошные крестьяне, а от лишней свободы привычные вести разгульный образ жизни.       Ей в спину летят оскорбления и шутки, она не оборачивается и спешит с холщовым мешком к центру деревни — базару, где и поселилась большая часть купцов.       — И чего вы к ней прицепились?       — А ты не лезь, чертенок заморский! — ехидно бросают со спины, и Василиса незаметно усмехается — раньше это прозвище безраздельно принадлежало ей одной. Теперь в деревне их, чертят, на одного больше.       — Лучше бы помогли даме, а не кричали оскорбления вслед, как трусы, — Василиса не останавливается. Солнце печет голову, в свои права вовсю вступает цветень, подогревая воздух, пропитанный ароматом цветущих деревьев.       — Даме? Да девка она обычная! Еще и выродок!       Вдруг она слышит глухой стук и наконец оборачивается — один из обидчиков уже лежит на тропе, откашливаясь от пыли. Фэшиар стоит, насупившись, наизготовку:       — Только троньте ее еще! Последуете за ним!       И с тех пор Фэшиар становится ей другом.

* * *

      В Афимолле, куда она заглядывает за кофе, ее встречает толпа людей, в дневное время. Он полнится людьми, обычными такими людьми, заглянувшими в кофейню или «Перекресток», некоторые — по делам, сидят в каком-нибудь очередном кафе и обсуждают очередные проблемы и их решения.       Василиса ведет плечами, скрипит ткань нового пиджака от движения, собирается складками на сгибе локтя, но она не прекращает упрямые попытки их расправить. Его ведьминскую ауру она ощущает еще того, как сталкивается плечами. Ник нервно улыбается, а его коллега кричит со своего места что-то об аккуратности.       Фартук официанта совершенно ему не идет, Василиса помнит его великим воином, помнит элегантным графом, но никак не может привыкнуть к такому — короткий ершик выгоревших на солнце волос, горячий шоколад карих глаз, загорелая кожа, точно у калифорнийского серфера из сериала на Нетфликсе и совершенно несуразный воротничок футболки-поло под униформой кофейни.       — Привет, Василиска, — такую вольность позволяет себе только он. Она нервно дергает уголком губ — подобие улыбки, которое она маскирует, прикрывая ладонью. Его вновь окликает коллега, и он торопится отнести заказ, пока Василису ведут к свободному месту на двоих.       Второго не планируется, но к перерыву непременно вырвется Маркус, трехэтажно матеря упертых людишек, которые не могут спокойно усидеть в очереди или, в конце концов, созвониться по видео, обсуждая дальнейший маркетинговый план, а вечно прутся толпами в Сити — и не лень же ехать.       Василисины клиенты обычно поспокойнее, она умело сворачивает все взаимодействие к перепискам и звонкам, шлет макеты на почту и приходит единолично только для того, чтобы обсудить дела с отцом, вылить на него поток новых сведений о магах и свести отчеты в экселевские таблицы.       Весь ее мир успешно укладывается в эти экселевские таблицы — все четко и структурировано, по полочкам, каждое действие обдумано тщательно, хотя раньше она неслась, сломя голову, навстречу приключениям, расшибалась о препятствия, глупо умирала и выживала по чистой случайности.       С Ником ее познакомил отец в позапрошлой жизни. Ник рассказывал, что когда-то у него был друг, но умер ребенком от туберкулеза, что тот был магом, но никто не учил его этой магией пользоваться. Он был одинок — и это уже было странно.       Маги редко рождаются у ведьм и никогда — у людей. Маги прорываются с той стороны с сильной претензией к этому миру, всегда с какой-то целью, всегда — не просто так. Они тоже образуют общины.       И поэтому — это странно. Но Ник не любил вспоминать прошлое.       Василиса о своем никогда не говорила.       Коллега Ника подходит к ней, и она заказывает обед, не отвлекаясь от ноутбука. Воздух наполнен ароматом выпечки, на периферии — гомон сидящих в кофейне и проходящих мимо, она, как и все крупные, центральная в Афимолле, но Василиса научилась не обращать внимание на чужие взгляды.       Отцовские балы научат и не такому.       Пальцы скользят по тачпаду, копируя нужную информацию, она чувствует вибрацию от того, как кто-то за соседним столиком нервно трясет ногой, поджимает губы.       И сидит так, стараясь сконцентрироваться, пока Ник не приносит обед и, отпросившись, не садится рядом.       — Какие новости? — Николай Лазарев является сыном отцовского партнера, Константина, он чертовски богат, но учится на бюджете и в свободное время подрабатывает в кофейне ближе к дому, проживание в которой оплачивает его семья. Он — контраст на контрасте, нелепый фартук и дорогие часы на запястье, смешная стрижка и уверенный взгляд, обычная школа и сотни углубленных курсов по языкам и программированию, простота и элегантность.       Он — почти друг.       — Упустили парнишку, Марк злится и хочет выследить уже сам, даже порывался, за что получил по шапке от папы.       — Впрочем, ничего нового, — усмехается Ник, ероша короткие волосы.       — Тебе бы волосы отрастить, — подмечает Василиса, накалывая на вилку помидор. — Не так, как Ляхтич, а чуть короче.       — Ты хочешь моего позора? — Ник закатывает глаза — нахватался у Захарры. — Я официант, Василис, придется в шапочке ходить.       — А что? — она усмехается. — Стильно. Уж точно не хуже той меховой шапки в девяностых.       — Не напоминай, — он закатывает глаза. — Я был молод и глуп.       — Тебе было… сколько?.. Дай подумать… Чуть меньше трехсот лет?       — Ты же знаешь, — он хмурится, понижая голос. — Мы не вспоминаем прошлое. Мне было десять, и ее купил папа.       — Это ты не вспоминаешь прошлое.       — Поговорим о твоем? Быть может, веке о семнадцатом? — хмыкает Ник, и да, она злится — он знает, почему она никогда не упоминает свое прошлое. Он знает, что с того момента, как она умерла впервые, ни в одной, ни в одной из жизней она не встречала маму, что всегда рано или поздно теряла отца, теряла их всех или погибала сама.       Она не знала настоящего имени мамы, она почти не помнила ее, лишь знала по рассказам отца. Рыжие волосы, точно огонь, Василисина стихия, глаза цвета утреннего неба, нежность в каждом действии и бесконечная, бесконечная любовь.       Она ее и погубила. (Как и Василису однажды).       Мама была человеком.       Мама повесилась, не в силах пережить позор от жизни вне брака.       — Да ладно, — Ник кладет свою широкую ладонь поверх ее, отвлекая от воспоминаний. — Извини. Просто… хватит вспоминать прошлое. Давай думать о настоящем? Как поживает Диана?       Василиса невольно улыбается. Пару жизней назад, когда Диана к ним только присоединилась, юный Лазарев ухаживал за ней, даже предлагал свои руку и сердце, но независимая Ди отказалась. Но Ник продолжил о ней заботиться — продолжает и до сих пор.       — Как обычно. Убивается на работе, а в свободное время тормозит Захарру от очередных приключений на задницу.       — У них все хорошо?       — Захарра все еще иногда просыпается от кошмаров по ночам. Диана вот недавно бросила своего психолога, — и Ник хмурится. Конечно, он хмурится. Они все сломанные, раздавленные в труху собственным горьким опытом, перемолотые жерновами травм и жертв, тянут их за собой из жизни в жизнь, у каждого по собственному психологу, психотерапевту или психиатру — по необходимости.       И даже с ними нельзя быть искренними.       — Она устала всем лгать, пытаться подстроить воспоминания под эту реальность. И я ее чертовски понимаю.       — Но ты же понимаешь, что это необходимость? — он продолжает держать ее за руку, и девушки за соседним столиком шепчутся, глядя на них, и периодически давятся смешками. Василиса хмурится, чувствуя, зная, как морщинка рассекает лоб.       Она изучает собственную мимику долгие столетия, и из жизни в жизнь она не меняется, черты лица тоже не сильно рознятся, мягкие линии заостряются, становятся увереннее, точнее, четче. Падают тени под глаза, тускнеет улыбка, а от былой россыпи веснушек и мягких щек, с которыми она встречает этот мир, не остается и следа.       Она давно уже не копия матери.       И только вечно рыжие волосы, небесные глаза — как напоминание. Она давно уже совсем не приемная дочь Ниры, не ублюдок, не бастард.       Но ее внешность — как вечное напоминание, как расплата отца за его ошибки.       Когда-то он ее ненавидел, избегал не один десяток лет, а потом — потом смирился. Полюбил. Принял.       — Понимаю. И Диана понимает, поверь. Скоро вернется, вот и не переживаю.       — Да, я уже забываю, какая она молодец.       — Просто вспоминай, кто всегда нас спасал, — Василиса ласково улыбается, не удержавшись, и прячет улыбку за черной салфеткой. Диана, и правда, спасала их не первую жизнь, и она самолично однажды видела, как отец расцеловывал ее, перебрав с алкоголем в новый год, вспоминая былые заслуги в качестве тоста.       — Мм, твоя бабушка? — Ник по-мальчишески белозубо усмехается, и Василису тянет, как в детстве, отвесить ему затрещину.       — Только ей этого случайно не скажи, — и, не выдержав, они смеются. Нерейва Огнева всегда пинает и отчитывает их, как нашкодивших котят, и в каждой жизни выцарапывает из очередных проблем. Как когда Ник подсел на морфий. Или Василиса едва не стала куртизанкой. — Кстати о ней. На выходных Алексей повезет к ней на юг. Ты не сможешь вырваться?       — Совсем никак, — Ник хмурится, качая головой. — А чего еще в пятницу не сообщила?       — Я совсем забыла об этом, Ник, — Василиса досадливо морщится. — Все время отнимал этот чертов Броннер.       — Что за фамилия такая?       — Очередной приезжий, которого прибрали к рукам местные колдунишки, — она пренебрежительно фыркает, помешивая сахар в чае. Недоеденный салат мозолит глаза, но от воспоминаний все еще тошно.       — И что с ним в итоге?       — Слился, как я и сказала. Захарра привязала его к себе, так что должен вновь скоро объявиться.       И он объявляется — когда они с Ником курят у выхода из Афимолла, дожидаясь Ляхтича, которого подхватил по пути Лешка, ей приходит дурацкое сообщение: «Я скучал. Прости, что так вышло, сладкая. Появились дела».       Он пользуется невообразимым количеством смайликов для своего возраста, отправляет ей селфи, кажется, с места работы — сверкает в лучах солнца перстень на среднем пальце правой руки, которой он подпирает голову. Под глазами, и правда, синяки от усталости.       — Черт, — шипит она, нервно туша сигарету, не глядя.       — Что уже произошло?       — Мальчишка Броннер объявился, — растеряно сообщает она аккурат тогда, когда рядом паркуется черный мерседес. Она спешно клюет Ника в щеку, а тот в ответ крепко сжимает ее в объятиях.       — Напишешь, — шепчет он, цепляя пальцами ее талию под пиджаком. — Еве привет.       Бабушка определенно оценит это свойское «привет».       В машине Марк с заднего сидения пререкается с Лешкой из-за очередной мелочи, щурит и без того не слишком большие глаза и морщит нос, становясь похожим на хорька, готовящегося чихнуть. Хотя бы не шипит, как обычно, точно змея. Он собирает русые отросшие русые волосы в пучок на затылке, закатывает рукава тесной рубашки, открывая взгляду вязь татуировок, и хмурит тонкие брови.       — Рыжая, усмири свою верную псину.       — Ляхтич, поимей уважение, я твоя коллега, а не соседка по парте, которую можно дергать за косички, — хмыкает она, мыслями еще в том сообщении, которое пока так и оставила без ответа.       — Еще чуть-чуть, и я поимею кое-кого другого, — шипит он, и она видит в зеркале заднего вида его недовольное лицо.       — Так давай, а то ты все обещаешь, — Лешка показательно надувает губы и, не выдержав, смеется. Василиса сыпется следом за ним, больше с прихуевшего лица Марка.       — Трогай уже, шутник, — бурчит Маркус, не находясь с ответом. К шпилькам от беспардонного и открытого ко всему новому Лешки он не привык и теряется каждый раз, прячась за Василису, точно мальчишка за мамину юбку. Точно это не он пару жизней назад спьяну вызвал Ника на дуэль — и ведь стрелялись, придурки.       Она даже не знала, кого тогда стоило опасаться больше — разъяренной Нерейвы, в чьем ковене они состояли или обычно весьма мягкого Константина, что был готов выпороть сына собственноручно.       Она знала, кто мог бы быть на месте Ника. Им всегда недоставало третьего — Фэша.       Он бы там был. Он бы вступился за Ника и сам стоял против Марка с револьвером. Он бы попал.       Он всегда был метким, когда дело касалось чужих жизней.       — Прям так сразу? Даже на кофе меня не пригласишь? — фыркает Лешка.       — Рознев! — не выдерживает Василиса и сразу понимает — перегнула. Она чувствует, как пламя струится по венам, как искры почти высекаются из кончиков пальцев, которые она сжимает в кулаки, а перед глазами — вновь он. Все такой же безбожно красивый, яркий и до одури нежный. До одури жестокий. — Едь уже, мы опоздаем, — уже почти шепчет.       Марк смотрит на нее с беспокойством с заднего сидения, она чувствует этот знакомый зудящий и чересчур знакомый взгляд. Василиса понимает — он, как всегда, догадывается, в чем причина вспышки.       Именно он собирал ее по кусочкам когда-то, клеил битое стекло, залечивал ее ожоги. Он делает это и сейчас, когда тащит ее на тренировки с остальными наемниками, заставляет вставать в пару к Чаклошу, запрещая тому поддаваться, в самые тяжелые дни заявляется к ним домой с первого же звонка Дианы, падает в своих идеально выглаженных брюках на ее грязное постельное белье, что она не в силах сменить в такие моменты, задевает локтем полную пепельницу и выдирает с учебы или работы Ника, когда уже не справляется в одиночку.       Но, конечно, потом берет двойную плату собственными срывами и никогда не делает это бескорыстно, ведь в каждой из жизней она вытягивает его со дна рано или поздно, куда он утягивает себя собственноручно.       Она и приводит его к отцу так однажды.       — Есть, мисс, — тихо роняет Лешка, впервые за долгое время замолкая на столь долгий период. Марк тоже молчит, пока экран ее телефона не загорается от новых уведомлений.       «Ну же, солнце. Такое больше не повторится, давай встретимся и поговорим».       И «Василис, я не чувствую связь. Она уже должна была проснуться» — от Захарры.       Она хмурится.       — Ляхтич, — тихо зовет она, все еще не в силах оторвать взгляд от экрана.       — Мм? — откликается тот, отрывая скучающий взгляд от окна.       — Объявилась наша пропажа. И Захарра его… мм, очаровала, но он не проявляет взаимности. Но написал мне, — она прикусывает губу, пытаясь не сболтнуть лишнее при Лешке, но тот, кажется, слишком сосредоточен на дороге в этот раз. Взгляд невольно цепляется за сильные руки, которые сегодня видно целиком — он в футболке, и она видит периодически напрягающиеся волны бицепсов и трицепсов. Лешка красивый.       Она дергает головой, избавляясь от навязчивых мыслей, и отправляет скриншот экрана Ляхтичу.       — Дерьмово, — протягивает он, перечитывая сообщения. — У него либо защита, либо…       — Это просто могло не сработать, — и убеждает она скорее себя. — День не тот, слабая привязка, еще не вступившая в полную силу.       — Мы дождемся начала следующего месяца, — уверенно бросает Маркус, откладывая телефон на соседнее сидение и вновь утыкается взглядом в проносящиеся мимо высотки. В начале месяца будет полнолуние, тогда все заклятия и проклятия набирают полную силу. — А ты не прекращай переписку. Слейся со встречи под каким-нибудь предлогом…       — Я все равно уезжаю к Еве на пару недель, — прерывает его она.       — Отлично. Так и скажешь — поехала в гости к больной бабушке помочь с домом, к примеру.       — Слышала бы тебя Нерейва, — тихо бурчит она себе под нос, усмехаясь. Но у ведьм чуткий слух, в отличие от людей.       — А ты ей расскажи, она посмеется.       — Да, в ней энергии на нас всех будет, — хмыкает она и следует примеру Маркуса, прикрывая глаза и отвлекаясь на мерный гул автомобиля, скользящего меж каменных джунглей.       Совещание проходит нормально, ведь отец задействует врожденный дар убеждения, а Маркус откровенно льстит, когда как Василиса лишь излагает отделу финансов сухие факты о потерях и прибыли. От них ушла парочка клиентов, но взамен пришло втрое больше, ведь их пиар-компании всегда были успешными.       Ведьмы, перерождаясь, теряли все нажитое, она могли передавать наследство только в пределах живых наследников, что не всегда торопились заводить детей или чересчур скоропостижно умирали, они не могли оставить наследство самим себе, ведь при возвращении на эту сторону менялся генетический код, сменялись имена, порой и страны, но, так или иначе, члены семьи, ковена сталкивались друг с другом, всегда находили. Но наживать все приходилось заново, задействовав все свои таланты, капельку магии и опыт прошлых жизней, что возвращался тоже не сразу.       Не раньше шестнадцати. И никто не мог рассказать о твоих прошлых жизнях, ведь многие в таком случае просто сходили с ума — прецеденты были.       Возвращаются они уже без Марка, Василиса, собравшись, даже предлагает заглянуть в его любимую кофейню в качестве перемирия. Но на лифте они поднимаются все же молча.       Кофейня расположена на крыше, и ее бесповоротно чаруют эти мягкие кожаные диванчики, цветы вдоль ограждений и невероятный вид Москву-реку в закатных лучах, что окрашивают ее в алый.       Чаруют ровно до того момент, как к ним подходит вместо официанта тот самый бариста, явно узнав Лешку.       Тот тоже молчит, всматриваясь в ее лицо долгие минуты, пока Леша переводит растерянный взгляд с одного на другую — впервые все внимание не его безраздельно.       — М-мы… знакомы? — глаза скрыты за встрепанными отросшими кудряшками, но она помнит их слишком отчетливо, чтобы требовалось подтверждение. Они буравили ее, пока кожу сжирало пламя, а легкие заполнял дым с запахом паленых волос.       Эти глаза смотрели, как захлебывалась в крови Дейла.       Смотрели — с благоговением.       — Я будто уже видел вас раньше, — добавляет он, и у нее мурашки от этого хриплого голоса.       Василиса понимает — ее колотит. На запястьях вновь затягиваются фантомные веревки. В глазах собираются слезы, а ведь она плачет только просыпаясь от кошмаров.       Под кожей вновь вскипает магия, она чувствует, как та покрывается мурашками и становится раскаленной. Ей жарко, она задыхается, словно разучившись дышать.       Теперь горят огнем легкие, и картинка смазывается, точно запечатленная в движении на камеру телефона. Она помнит этот вкус — вкус боли, горчащий, с неприятной кислинкой, точно желчь, подкатывающая к горлу.       Она не помнит, как ее уводит Лешка, заметив состояние, как он извиняется перед своим миленьким бариста.       Василиса помнит лишь то, как не в силах отвести взгляд, ищет что-то в чужих глазах — быть может, ту самую черную ненависть, быть может, обыкновенное узнавание. Она видит лишь смоль кудряшек и неловкую полуулыбку, а еще — льдисто-голубые, кристальные глаза, распахнутые в растерянности.       Она сжимает ткань короткой юбки, дыша на счет, как просит Лешка, вычерчивая взглядом квадрат. Он не касается ее, давая как можно больше пространства, открывает окна в автомобиле, и Василиса наконец делает первый сиплый вдох.       — От-ткуд-да? — голос непослушный. — От-ткуда т-ты знаеш-шь, как бы-быть при п-приступах? — ее учит этому психотерапевт на самых первых сессиях, дает прочитать множество книг, заставляет заполнять бесконечные анкеты и глотать таблетки. Она, морщась, слушается, и в ее экселевском расписании добавляются новые обязанности, за выполнением которых тщательно следит почти переселившаяся к ней Дейла.       Она ворчит на глупую старшую сестру, но неизменно заваривает успокаивающие настои, учит заново о себе заботиться и будит от кошмаров, выливая на голову холодную воду из стакана на прикроватной тумбочке.       — О панических атаках? У моей мамы были после смерти папы. А что у тебя? Тоже чья-то смерть?       Можно и так сказать. Собственная.       Руки будто вновь тонут в горячей крови. На нее безразлично смотрят навсегда застывшие глаза цвета утренней росы, единственное напоминание на этом чертовом лице.       И не только собственная.       — Когда я была совсем маленькой, — начинает она осторожно. — Мы с Дейлой были дома совсем одни, и… в общем, к нам ворвался какой-то сумасшедший, притворившись соседом с первого этажа. А мы его… ну, в смысле, соседей не знали почти. Вот сестра и открыла ему по глупости, — она вновь на пробу хватает губами воздух, тот застревает в глотке, и она почти давится. — Он пырнул ее кухонным ножом и обещал спалить квартиру дотла, если я позвоню родителям. Он… он…       И слов больше не находится — она захлебывается всхлипом, почти скулит, когда Лешка аккуратно обхватывает ее острые плечи своей тяжелой рукой, прижимая к груди. Она пачкает слезами чужую футболку, нервно сжимая ее края пальцами.       Она чувствует, как мир вновь дрожит и наконец рассыпается — под кожей больше не пляшет пламя, оно гаснет под этим потоком, замирая где-то в районе солнечного сплетения. Лишь подергивается нервно, когда Василиса продолжает бормотать себе под нос очередную ложь.       — Как бы там ни было, — легкий шепот на ухо. — Я всегда рядом.       — Нет, н-нет, — она пытается вырваться из объятий, ведь Лешка не понимает, о чем говорит. Она столько раз видела, как умирают близкие, как угасают людишки вокруг, так погаснет и он однажды.       Но ей нужен хотя бы один друг.       Настоящий, тот, кто рядом не из-за чертовых обстоятельств, что дублируются из жизни в жизнь, тот, кто, быть может, никогда ее не поймет, но всегда будет стараться.       Его ладонь скользит по дрожащей спине, она чувствует сквозь ткань пиджака мягкое и ненавязчивое прикосновение.       — Поплачь. Это нормально, Василиса, — вновь шепчет он. — Это в прошлом. Однажды меня избили до полусмерти придурки из школы за то, что вступился за одноклассницу. Я думал, что мы друзья, но она ни разу не пришла в больницу за весь месяц, что я там провалялся. Люди бывают жестоки. Больно бывает. Но все проходит, — чужое дыхание греет вновь замерзающую без внутреннего пламени кожу. — А еще, — продолжает Лешка. — Всю среднюю школу меня травили и называли педиком и даже после смерти отца это продолжалось, но, — он крепче стискивает ее в объятиях. — Это все тоже закончилось. Жизнь продолжается.       Ее жизнь продолжается из раза в раз с новыми воспоминаниями, новыми травмами, и она влачит эту ношу за собой, как чертов Дед Мороз мешок с подарками.       Только ее подарки — гниль да грязь.       Она продолжает цепляться за Лешку, пока солнце не заходит окончательно за горизонт, угасая. Он продолжает рассказывать ей дерьмовые истории из своей жизни, не затыкаясь, потом переходит на смешные — и она, не удержавшись, осторожно посмеивается вместе с ним.       И роняет на пробу:       — Однажды моя соседка осталась в квартире одна. И к нам залетел стриж в открытое окно. Она выгоняла его, вооружившись веником и дедовскими строительными перчатками.       И Лешка смеется. А его смех в этот раз, чуть хриплый, но все еще звонкий и мелодичный, не раздражает.       В этот раз Василиса смеется вместе с ним.       Впервые за долгие годы — искренне.