Шатуны

Слава, конечно, тот еще тупица, но планы он продумывает до мелочей. Он возвращается к этому дому спустя неделю. Вокруг не было ни души, доносились лишь звуки из леса неподалеку, и когда он глушит двигатель и хлопает дверцей автомобиля, то ему кажется, что Мирон уже давно должен был его услышать. Слава когда-то читал, что люди в замкнутых пространствах и в одиночестве воспринимают время иначе. Когда спасатели находили застрявших в пещере туристов всего через два дня после заточения, то эти люди были уверены, что провели внутри пару недель. Наверное, по ощущениям Мирона так и вовсе прошел месяц. Месяц в тусклом свете без еды, разговоров, каких-либо звуков и информации. Нужно было действовать осторожно. Слава отодвигает старый и пыльный ковер, цепляет пальцами ручку люка, а потом по деревянной и расшатанной лестнице спускается вниз. Там его встречает лишь небольшой тамбур с выключателем на стене, а дальше была большая железная дверь. После нее – отчаянье, напряжение, боль и переживания. От предвкушения у Славы трясутся руки, когда он проворачивает в ржавом замке не менее ржавый ключ. Он толкает дверь с ноги, тут же понимая, что внутри горит свет, а потом быстро отходит в сторону, едва успев заметить пустую койку и так и не переступив гнилой деревянный порог. Сердце бьется как сумасшедшее – Мирон ведь его услышал, Мирон проснулся и подготовился, но ведь и Слава дураком не был – предусмотрел чужое желание наброситься и убежать и именно поэтому спрятался сбоку, чтобы изнутри его совершенно не было видно. Федоров, видимо, от напряжения и страха не выдерживает, а потом осторожно заглядывает в дверной проем. Слава тут же наваливается на него сверху, заставляет упасть животом на холодный бетон, а сам думает о том, что Мирон всего за неделю уже заметно изменился. Похудел, конечно, и на бледной коже татуировки почти светились демоническим черным цветом. Глаза горят, но после осознания собственной слабости на смену гнева приходит отчаянье. Слава ведь не просто так ждал неделю. Нужно, чтобы Федоров ослаб. Чтобы его мышцы отвыкли от нагрузки, чтобы накатила апатия от голода и чтобы он разучился различать ход времени, окончательно запутавшись в расчетах, какое сегодня число. В ноздри ударяет омерзительный запах – Окси все это время справлял нужду в ведра, и за неделю каждый сантиметр подвала провонял ядреным запахом общественного туалета. Находиться здесь было попросту невозможно, только вот для Славы Оксимирон – святое. Он – не тупая фанаточка, которая мечтает об идеальном мальчике прямиком с концерта. Он прекрасно понимает, что такое положение дел ведет за собой последствия, поэтому он некоторое время лежит на чужом теле, почти не шевелясь, а потом мягко целует его в макушку. – Не шевелись. Сейчас мы тут все поправим. Слава достает из кармана неизменную синюю изоленту, а потом снова заматывает чужие руки и ноги. У Мирона, видимо, все силы ушли на попытку атаки, поэтому он не сопротивляется и даже ничего не говорит – лежит послушно на своей койке, пока Слава берет ведро и поднимает его наверх, и даже не смотрит в сторону открытой двери. Хрен знает, сколько здесь все будет проветриваться. О таком Мироне хотелось заботиться. Он не потерял себя – не плакал, не умолял и не задавал вопросы, он по-прежнему смотрел тяжело и озлобленно, поэтому Слава не чувствует ни сожалений, ни сострадания. На кухне первого этажа он наливает в большой таз воды, долго греет ее на советской электрической плите, которая была покрыта запекшейся грязью, и все это время рассматривает узоры из цветов на тазике. Все такое унылое, грязное и советское. Восполняем пробелы детства у Мирона. Опускать таз оказалось куда сложнее, чем Карелин предполагал. Он едва не проливает воду, когда балансирует на трухлявой лестнице, но спустя несколько минут ему все-таки удается поставить таз рядом с койкой, где валялся Мирон. Ножом содрать изоленту, положить рядом губку. Идиллия. – Тебе нужно помыться, – Слава не собирается садиться на матрас, потому что ему хочется, чтобы у Мирона было что-то свое. В следующий раз нужно будет обязательно принести сюда стул, чтобы общаться с Мироном и наблюдать за каждым его движением. Пока что Слава мог лишь наблюдать, как он трет запястья после изоленты и раздраженно пялится на него в ответ. – Будешь смотреть, как я жопу мою? Машнов, отвернись. Слава улыбается и продолжает на него смотреть, поэтому Мирон нехотя начинает раздеваться. Тело у него обычное. Он, конечно, высох немного за эту неделю, казался более слабым и даже хрупким, но пока еще он не был похож на узника гулага. Смешно, как он старательно прячет пах и в целом пытается отвернуться, и Слава все с той же милой улыбкой позволяет ему эту слабость. Потому что Мирону нужно было привыкнуть, а Слава свое терпение не растерял. Слишком уж долго всего этого ждал. – Дай мне свежую одежду, – когда Мирон заканчивает, то грубовато озвучивает свою просьбу, а потом кидает губку в ведро с грязной водой. Рядом с ним валялись его тряпки – когда-то белая футболка, черные спортивные штаны и серые боксеры. Видимо, в этой одежде он привык ходить по дому и в ней же выбежал на улицу, увидев Славу в окне. – Не, Мирош. Не вижу смысла, – Слава пожимает плечами, прислоняется плечом к стене, а потом наблюдает, как Мирон с отвращением на лице натягивает на себя старую одежду. В конце концов, Карелин его берег и даже позволял какие-то вольности, но Окси определенно нужно было привыкать к новой жизни. Постепенно, но привыкать. Не пристало подвальным мальчикам ходить в чистой одежде. Разговор не клеился. Слава думает об этом и только спустя несколько секунд понимает, насколько его мысли были смешными – он похитил Мирона, неделю держал его в подвале без душа и еды, а теперь надеется на какую-то беседу. Между ними стена стала в миллионы раз прочнее, но ее все равно можно было пробить. Заглянуть внутрь, осмотреться и протянуть Мирону руку. Слава бросает на него задумчивый взгляд, а потом разворачивается, чтобы выйти. Мирон не говорит ничего, но краем глаза Карелин видит, как он дергается и вроде как даже открывает рот, чтобы что-то сказать. Наверняка ему до одури стало страшно, что Слава вновь его оставит на неделю, это чувствовалось в каждом его движении и жесте, но когда Карелин оборачивается и молча на него смотрит, ожидая каких-то слов, то Мирон ничего не говорит. Слава запирает за ним дверь, но возвращается буквально через пять минут. – Жрать хочешь? – вопрос звучит насмешкой, которая почему-то сквозит в его голосе. На самом деле у него не было никакого желания насмехаться, потому что Мирон, кажется, за эти пять минут пережил все грани ужаса и страха. Пускай он и пытался выглядеть невозмутимо, но Слава видел, как у него тряслись руки, насколько сильно он был бледен и как на его лбу выступила испарина. Почему-то это трогает просто до одури, и Слава опускает на пол пакет, а потом крепко обнимает Мирона двумя руками. Так крепко, чтобы он своим носом утыкался ему в плечо, чтобы можно было чувствовать все его мышцы и кости и чтобы понимать, что он никуда не денется. – Так хочешь или нет? – он снова задает этот вопрос, но уже таким тоном, словно интересуется у ребенка в магазине, хочет ли он шоколадку. Мирон твердо выпутывается из объятий, показательно отряхивает грязную футболку, а потом нервно кивает головой, глядя куда-то в сторону. Видимо, ему было слишком сложно говорить о своих желаниях и вслух признаваться в слабостях. Слава ногой пододвигает пакет ближе к Федорову, а тот опускается прямо на бетон и начинает шуршать бумажной упаковкой еды из Макдака. Пускай он и старался внешне сохранять равнодушие, но Слава видит, что он двигается слишком нервно и дергано. Наверное, в одиночестве он бы уже давно набросился на еду и начал бы хватать ее голыми руками, но при Карелине ему явно хочется сохранить достоинство. Пока Мирон ест, Слава молча и незаметно уходит. И когда он заводит двигатель, то мысленно интересуется: через сколько дней Мирон начнет настолько изнывать от жажды, что станет пить воду из тазика, в котором все еще плавала грязная губка? Наверное, в самое ближайшее время. * * * Слава возвращается всего через четыре дня, но Мирон уже не пытается на него кинуться. Когда Слава ставит напротив его матраса табурет, то Федоров сидит, прислонившись спиной к стене, и смотрит на него с удивительной смесью презрения и усталости. В голову приходит мысль, что Окси ведь эгоист и любитель строить из себя особенного – наверняка мысленно он уже дает интервью о похищении, пишет целый альбом и мастерски играет драму. Ну просто писатель из Горгорода. Возможно, он даже в какой-то степени привяжется к Карелину, потому что именно он подарил ему это чувство собственной исключительности. – Слав. Он не меняется к лице, когда обращается к Гнойному, а вот сам Слава словно выныривает из мыслей и внимательно смотрит на Мирона. Между ними все еще была эта стена, которую нельзя было разрушить, и невольно Карелин ищет причины считать, что Окси пытается отсюда сбежать. Все равно что ревнивый муж, который ищет несуществующих любовников своей жены. Слава ненавидит себя за эту паранойю, ненавидит кашлять после сигарет и просто до дрожи не может терпеть равнодушие Мирона, но пока держится отстраненно. Не показывает свой невроз, прячет эмоции и невольно пытается подражать стойким персонажам фильмов, которые прошли не одну войну. Получается хреново. У Славы давно синяки под глазами, кашель от слишком частого курения, исцарапанные из-за постоянного нервного зуда руки и разбитое сердце. Разбитое, потому что Мирон его не любит – все еще храбро отстраивает бреши в их стене, тогда как Слава в сотый раз пытается с ним заговорить. Странно, что сегодня Федоров начал первый. – Че? – У меня дома котенок остался. Когда будешь в городе, оставь в квартире еду. Карелин качает головой, а потом с сожалением смотрит на Мирона. – Да почему нет? – Федоров как-то слишком резко вскипает, чего Слава ну никак не ожидал, и можно было заметить, как татуированные пальцы сжимают сальное одеяло. – Заметь – я ведь даже не для себя еду прошу. Тебе так сложно? – Блять, да там менты, наверное, у хаты караулят. Ты совсем ебанат? – Карелин огрызается на автомате, смотрит на Мирона с нескрываемой злостью, а потом вспоминает, зачем все это было затеяно. Чтобы ненавидеть Мирона, чтобы смеяться над каждой его фразой, чтобы называть его тупым и никчемным, и эта ненависть словно заставляет его расправить крылья. Словно все это время Карелин ждал, пока Оксимирон проснется и покажет зубки. Но Мирон слишком вымотан, чтобы придумывать остроумный ответ. Кажется, он ненавидит Славу всей душой, потому что он просто банально на него кидается, заставляя упасть с табурета, чтобы из легких выбило весь воздух, а потом от отчаянья вцепляется зубами в его шею. Карелин кричит и бьется на полу, пока все-таки не скидывает с себя Мирона – в конце концов, он был почти на голову ниже и гораздо легче, поэтому для Славы это не составляет труда. А потом перед глазами появляется красное марево из ненависти и обиды, которое заставляет Карелина взять в руки табурет и со всей силы ударить им Мирона по спине. Тот валится на землю, как мешок с дерьмом, но не издает ни звука – только спустя полминуты начинает хрипеть и дергать руками на полу, и тогда Слава чувствует вновь охватившее его обожание. Такой храбрый и смелый. Не сдается даже сейчас. Да, не просто так Слава выбрал именно его. – Эй, Мирош. Ты как? Карелин садится рядом с ним на корточки, а Мирон сует ему под нос гордо выпяченный средний палец. Значит, нормально. Он гладит пальцами его плечи и думает о том, что нужно будет все-таки принести сюда новую одежду. Такими темпами у Федорова раздражение от белья пойдет – нужно будет ему хотя бы чистые трусы принести, а если будет себя хорошо вести, то еще и свитер. В подвале было холодно, а через пару недель так и вовсе можно будет легко заболеть. Когда Слава заходил, то заметил, как Мирон кутался в одеяло, но тут же его отбросил в сторону, чтобы не показаться слабаком. Бедный Мирошка. Славе что-то становится жалко его до одури, когда он видит, как Император с трудом встает на ноги, нервно вытирает рукой нос, а потом чешет ногтями щеку. Сегодня Карелин позволил ему не только помыться, но и побриться. Благодарности – никакой. – Ты же понимаешь, что я все это делаю только из-за того, что очень тебя люблю? – Славин голос звучит очень уж жалостливо, но Мирон на это особо никак не реагирует. Он валится на матрас, в какой-то момент зажмурившись от боли, а потом раздраженно смотрит в потолок. Слава в какой-то момент искренне верит, что сейчас по чужой щеке покатится слеза, но этого не происходит – Мирон начинает нервно стучать пальцами по своим бедрам, несколько раз моргает, а потом хмыкает. И почему-то этот звук производит такое впечатление, словно Слава в очередной раз записал на него дисс, а Мирон лишь глянул мельком видео и сразу же о нем забыл. Лучше бы его самого уебали табуреткой. – Дай мне тетрадь и ручку, – Мирон все так же смотрит в потолок, но к последнему слогу его голос все-таки срывается – видимо, он действительно был чертовски близок к рыданиям или истерике и держался из последних сил. – Что угодно, блять, дай. Хоть спиннер ебучий – я им хотя бы подкоп сделаю. Слава встает на ноги и понимает, что Мирон даже в такой ситуации не умел выключать пафосного уебка, который не скрывает своего презрения к его персоне. Воспитание не идет так, как нужно – Мирон не просит, а требует, умудряясь при этом еще и угрожать, и это становится для Карелина последней каплей. Вода в подвале была, а вот еды не осталось никакой. Уезжать не хотелось, но, видимо, придется оставить Мирона еще на недельку. За эти дни Слава успеет отметиться в сети и перед друзьями, будет каждый вечер напиваться в баре, а где-нибудь к среде напишет задорный тречок про то, что Оксимирон испугался ответственности за голубей и свалил на Кубу. Или он будет валяться на кровати с ящиком пива в углу и привычно страдать, изредка отвлекаясь на то, чтобы пролистать ленту. Хуй знает. – Стой, – Мирон, видимо, понял по его лицу все намерения, и внезапно презрение меняется на резко нахлынувшую панику. Слава даже не устает удивляться, насколько Окси все-таки был умным мальчиком – все видел и чувствовал, и сейчас у него тряслись руки и почему-то нижняя губа. – Не уходи. Слав, я не могу здесь быть один. Пожалуйста, черт тебя побери! Карелин качает головой, а потом тихо выходит из подвала. Ведь он помнит, как когда-то давно точно так же стоял в круглосуточном ларьке и чувствовал, как от возбуждения у него дрожит все тело. Дрожало, точнее. Пока ему не заехали по зубам. Стена между ними по-прежнему никуда не делась. Как жаль. * * * Мирон ведь раньше был таким холе-е-еным. Избалованный мальчик, не иначе. Блестящее образование, популярность, современная техника, преданный круг друзей и деньги. Дорогие шмотки, красивая квартирка, девки с классными жопами. Сцены, клубы, бары. Питер, Москва, Лондон. Деньги, деньги, деньги. Сейчас у Мирона был только подвал. В этот раз он моется как-то нехотя – в каждом его движении сквозит нежелание жить и полудрема, и это выбешивает просто до одури. Слава едва ли не силой пихает ему холодные макароны в глотку, заставляет его пить больше воды, но Мирон лишь лениво приоткрывает рот, а потом снова отворачивается к стене. Он вообще очень полюбил эту позу – сворачивался клубком, поджимал ноги к груди, а на глаза натягивал одеяло. Слава как-то пытался его растормошить, а закончилось все тем, что пришлось взять в руки нож и проткнуть ладонь Мирона насквозь. Если бы кто-нибудь сказал Карелину, что он когда-нибудь сделает что-то подобное, то он бы попросту заржал. Но потом выяснилось, что он способен и не на такое – Мирон в тот день начал окончательно ехать кукухой, не хотелось разговаривать и никак не реагировал на прикосновения, поэтому Славе пришлось (конечно, пришлось) положить его руку на бетон, а потом со всей силы ударить по чужой ладони острием ножа. Мирон тогда долго и очень удивленно смотрел на свою руку, которая была буквально распята, и потрясенно моргал. Глупо, но Слава тогда думал только о том, какие все-таки у Окси длинные ресницы. А спустя где-то минуту вместе с осознанием пришла боль, и Федоров начал кричать. Крови ведь было действительно много – Слава даже воду кипятил и в аптеку ездил, чтобы не было заражения, а потом долго и внимательно обрабатывал эту красивую ручку, постоянно целуя острые костяшки. Мирон тогда не шевелился. Смотрел в стену, даже почти не моргал, а потом снова отвернулся и уснул. Слава тогда его снова и как в первый раз возненавидел. Ему хотелось, чтобы Мирон реагировал на боль и прикосновения, чтобы благодарил за заботу и ценил каждую позволенную ему вольность, но апатия все сильнее давит на его плечи, заставляя целыми днями спать. Федоров похудел еще сильнее. Теперь белая футболка смотрелась на нем как-то нелепо, потому что плечи слишком остро выпирали из-под ткани. Наверное, сильнее всего выводило из себя отсутствие надежды – полы были бетонные, даже подкоп не сделаешь, а с высоким Славой ему было не совладать физически. Отвлекаться себе Гнойный не позволял. Надолго отворачиваться – тоже. А еще он больше не мог позволить себе уезжать так надолго. Нужен был автомобиль, потому что арендовать тачку на месяц-другой было слишком глупо и неудобно. Слава покупает подержанный Жигуль за какие-то копейки, набивает холодильник консервами и фруктами, а шкаф – макаронами и крупой. До магазина пешком не дойти, как и до ближайшего незаброшенного дома – слишком далеко, – и приходилось закупаться на неделю вперед. Интернет здесь почти не ловит, но раз в день Слава заставляет себя вбрасывать какой-нибудь дурацкий твит, чтобы никто ничего не заподозрил. А все остальное время Слава либо читает, либо гуляет, либо сидит у Мирона. Первые дни время летело слишком медленно и тягуче, но со временем втягиваешься. Как будто постоянное движение большого города постепенно отпускает, после чего можно перестать куда-то спешить, постоянно имитировать перед самим собой какую-то активную деятельность и перестать смотреть на часы. А еще вся эта городская двихужа кажется ему бессмысленной чепухой, потому что теперь у него был Мирон. Слава до сих пор пытается себя убедить, что когда-нибудь они разобьют стену между ними и смогут сосуществовать, как нормальные люди, хотя в глубине души понимает – все останется таким навсегда. Жизнь Мирона разом перечеркнулась в тот момент, когда он вылетел из подъезда и позволил себя ударить по животу. Или когда он встретился со Славой в магазине спустя год после баттла и сказал, где он живет. Один раз Карелин после очередных безуспешных попыток растормошить Мирона пошел гулять в лес. Только вот он не успел даже покинуть пределы участка, потому что услышал в малиннике какой-то шорох, а потом с восхищением и умилением увидел маленького ежа. Славного и милого ежика, который зачем-то забрел на его участок и который совершенно не боялся людей. Такой же храбрый и колючий, как Оксимирон. Слава осторожно берет его в руки, а потом почти бегом направляется в подвал. Мирон встречает его, сидя на матрасе и облокотившись спиной о стену. Он совершенно не шевелится и смотрит лениво и тяжело, словно он не считал нужным ради Славы даже до конца приподнять веки. Ждет с этой вечной усталостью и мукой на лице, что будет дальше, а потом Карелин подходит к нему почти вплотную и опускает на колени ежа. Федоров даже не сразу понимает, что происходит, и только дергается, потому что ежик начал забавно перебирать лапками на его ногах. Потом Мирон протягивает руку вперед, на пробу касается острых иголок пальцами и улыбается. Карелин только сейчас замечает, что его рука с трудом, но почти зажила – на тыльной стороне ладони виднелась коричневая корка, но скоро она отпадет и на коже останется только шрам. Но ничего – Мирон ведь идеален в каждом сантиметре, поэтому его не испортят ни рубцы, ни стремная и грязная одежда. – Где ты его нашел? – Мирон выглядит так, словно впервые за время заточения на него упал солнечный лучик. Пускай он и не улыбался особо заметно – просто едва поднимал уголки покрытых коростами губ, но после всего пройденного такие перемены были слишком уж заметны. – Он сам к нам забежал, – Слава пожимает плечами, зеркалит улыбку Мирона и сам протягивает руку, чтобы погладить ежа. – Ты можешь его оставить, если хочешь. Я куплю молоко. Внезапно солнечный луч, которым светилось лицо Федорова, гаснет. Он медленно поворачивает голову и смотрит на Славу таким тяжелым взглядом, что по коже даже мурашки бегут – видимо, простой контакт с чем-то новым и живым действительно дал ему сил, но теперь эти силы Окси решил тратить на напряжение. – Нет, Славик. Я не хочу, чтобы здесь был еще один заключенный. Отпусти его. Карелин от этих слов даже почти возбуждается. Потому что это было настолько в духе Окси, что хотелось вопить – ради отстаивания своего мнения он готов отказаться от возможности тусить с милым ежиком вместо полнейшего одиночества, и почему-то спорить сейчас Славе не хочется. Хочется только вновь сделать Мирону больно, а потом целовать его в окровавленные раны. Слава подхватывает на руки ежа, запирает за собой тяжелую дверь, а потом идет на кухню. Подвал – святое место, созданное только для Гнойного и Оксимирона, и оттуда можно было выйти либо с дырой в груди, либо сразу ногами вперед. Та комната – сосредоточение любви и страданий, и когда они оба умрут, то их призраки будут продолжать появляться в этом месте среди глухих русских полей. Из подвала не выбраться, а даже если и получится, то клеймо останется на всю жизнь. Когда Слава берет в руки кухонный нож и вспарывает ежу мягкое брюшко, то не чувствует ни капли сожалений. Потому что кроме Карелина никто не смеет касаться Мирона и даже на него смотреть. Абсолютно никто.