Шатуны

Мирон заболевает. Первое время Слава боялся в этом признаться даже самому себе, но факт оставался фактом – его грудной кашель разносился на весь подвал, не давал Федорову спать, мучил его с каждым днем все чаще и чаще, а ближе к вечеру он кутался в одеяло и не мог уснуть от холода. Слава спустя какое-то время все-таки притащил ему свитер, даже заставлял пить какие-то лекарства, но помогало не слишком хорошо. Ему нужно было солнце. Нужна была сухость, тепло, горячее питание и забота. Разумеется, всего этого Карелин не мог дать ему целиком, но по крайней мере он старался хотя бы обеспечить Мирона заботой. Заботой, которая нахрен Мирону не сдалась. Один раз Слава проснулся посреди ночи из-за того, что снизу раздавался слишком уж громкий и долгий кашель. Он попытался натянуть на голову одеяло, отвлечься и снова уснуть, но Мирон не останавливался – надрывал горло так, словно собирался выблевать легкие, и в какой-то момент Слава устало выдыхает, трет пальцами глаза, а потом опускает ноги на холодный пол, чтобы нашарить тапки. Когда Карелин спускается в подвал, Мирон все еще кашляет. В последнее время Слава даже перестал запирать за собой дверь, когда спускался и проводил время внизу. Окси ведь все равно ослаб и подавлен, и за все это время он даже и не пытался сбежать. Наверное, возможностей у него было миллион, только вот ни одна бы не выгорела – даже если бы он внезапно прошмыгнул мимо Славы, то тот бы сразу его перехватил перед лестницей. Они оба понимали – Карелина нужно как следует отвлечь, а это было невозможно, потому что все его внимание целиком было сосредоточено на одном лишь Мироне. – Эй, ты в порядке? – Слава присаживается на матрас Мирона, гладит пальцами его вспотевший лоб, но тот ничего не отвечает. Пытается, точнее, но новый приступ кашля не дает ничего ему сказать. В углу помещения уже дней десять помимо еды лежат лекарства. Забавно: раньше ведь Слава морил Мирона голодом, а сейчас никак не мог уговорить его толком поесть. Наверное, все-таки хотя бы раз его нужно будет вывести на прогулку. Купить шлейку, как для котов, и выгулять его в роще или на поле. С другой стороны, Мирон обязательно почувствует вкус свободы и захочет сбежать. А они только начали понемногу привыкать друг ко другу. – Постарайся не кашлять. Задержи дыхание, – Слава тихим и успокаивающим голосом произносит эти слова, и Федорову в какой-то момент приходится зажать руками рот, чтобы последовать совету. Наверное, сейчас он чувствовал себя действительно на грани и именно поэтому слушал просьбы человека, из-за которого он так мучается. В глазах у Мирона страх и напряжение, но кашель постепенно сходит на нет. Воспользовавшись этой паузой, Слава пихает к чужим губам чашку с водой и заставляет Мирона выпить все до дна. Он сплевывает мокроту на кусок бумажной салфетки, а Слава невольно пытается понять, была ли в его слюне кровь. Кажется, нет, только в таком тусклом свете было понять довольно трудно. – Там твой Ваня женился. Карелин еще давно поставил себе установку – никаких новостей из внешнего мира. Он был закрыт как для Славы, так и для Мирона – теперь ведь у них свой дивный и новый мир, где все было иначе, но почему-то Окси на секунду становится жалко настолько сильно, что его хочется как-то приободрить. И от этой новости Мирон действительно слегка светлеет – наверное, он и правда был рад счастью своего друга, – и невольно приподнимает уголки губ. В последнее время это означало улыбку – по-настоящему улыбаться у него не получалось, поэтому он делал это лишь таким образом и совсем незаметно и быстро. – Как думаешь, он счастлив? – Мирон задает этот вопрос хриплым голосом, а потом прочищает горло, словно у него еще где-то внутри копилась эта мокрота и стремилась выйти наружу. Наверное, нужно будет купить ему антибиотики – не хватало еще пневмонии в сыром подвале, но ведь если у Федорова в легких скопилась жидкость, то не поможет, наверное, уже ничего. Да. Обязательно купить антибиотики. – Наверное. Только тебя больше не ищут, ты знаешь? – ложь дается Славе с трудом. Он говорит это лишь для того, чтобы сгладить свою ошибку за факт из внешнего мира, но когда лицо Федорова едва ли не каменеет от боли и разочарования, то он понимает – черт с ними, с этими правилами. – Да шучу я. Все за тебя переживают. – Пидор. Мирон снова растягивает губы в улыбке, а потом приваливается затылком к холодной и влажной стене. Слава специально скатался на машине до ближайшего поселка, чтобы на каком-то рынке купить ему свитер излюбленного черного цвета. Будь Карелин в таком положении, он обязательно бы потребовал что-нибудь яркое и разноцветное, но Мирон остался верен себе даже сейчас. Черный свитер, черные теплые штаны, черные ботинки. Смешно, но теперь он даже выглядит немного стильно. Как персонажи фильмов, которые проходят через ад, но у них не портится прическа и макияж, а одежда не рвется после многочисленных падений. Мирон ведь действительно прошел через ад и до сих пор в нем находился, но при этом в нем оставалась черная ирония и стремление держаться хоть за что-то. Иногда он держался за Славу. Когда Мирона крыло, он позволял себе быть слабым. Наверное, в какой-то момент просто понял, что имеет на это право, потому что нельзя уже держаться в такой ситуации – Слава его здесь держал без света и занятий, изредка он срывался и избивал Мирона до гематом, не давал ему поправиться, не выпускал на улицу хотя бы на десять минут, поэтому Мирон как никто другой мог позволять себе показывать слабость. Он не плакал – за все это время ни разу не дал даже одной слезе покатиться по щеке, – но при этом иногда у него почти что срывало голову. Он лежал, дрожа всем телом, цеплялся за одеяло и почти что рвал его на куски, а взгляд был бессмысленный и отрешенный. Но если рядом оказывался Слава, то Мирон почему-то приходил в себя. Вначале просто обнимал его двумя руками до хруста в ребрах, потом пытался дышать ровно и глубоко, словно все это время задыхался, а в конце клал свою голову ему на колени и некоторое время смотрел на свечку в углу. Слава вообще эти свечи купил по приколу, чтобы жизнь в этом домике была совсем похожа на что-то мистическое, старое и Гоголевское, а в итоге Мирон попросил его оставить в подвале не только лампу, которая горела теперь круглые сутки, но и старый советский подсвечник. Наверное, он по-прежнему считал себя книжным героем, чье имя станет нарицательным, как когда-то случилось с Павликом Морозовым. Иногда они целовались. Слава уверен – своих женщин Федоров целовал гораздо увереннее, глубже и дольше, но все равно происходящее можно было вполне назвать поцелуем. После этих приступов, когда Окси на время срывало крышу, Слава гладил его по голове и тихим голосом нес какую-то хуйню, а потом наклонялся и прижимался губами к его губам. Мирон отвечал каждый раз, когда это происходило. Он уже успевал прийти в себя, он полностью осознавал происходящее, но при этом вытягивал одну руку вверх, зарывался пальцы в Славкины волосы, а потом осторожно и почти лениво отвечал на поцелуй. Слава чувствует себя спокойным. Раньше он постоянно боялся, что Мирон от него попробует сбежать, но сейчас такого не было – вся его прошлая жизнь была забыта окончательно вместе с соцсетями, куда он в последнее время вообще перестал заходить, а Мирон казался ему близким и родным человеком. Слава поднимает на него глаза и встречается с тяжелым взглядом Федорова. Ему бы пошло сыграть какого-нибудь демона с этими криповатыми, огромными глазами и необычными чертами лица. Забавно – обычно черный цвет и татухи шли худым мужчинам с тонкими или изящными чертами лица, но Мирон выглядел гораздо уместнее, чем все эти модники с Площади Восстания. Окончательно сформированная личность, которая нашла самого себя. Мирон когда-нибудь умрет, и наверняка он станет преследовать Карелина в кошмарах или наяву. Ему бы очень пошло быть призраком, который будет мучить его каждую ночь. – Слав. Карелин пару раз моргает, а потом едва заметно вопросительно поднимает брови. Мирон больше не кашляет, выглядит вполне себе спокойно и уверенно, но в глазах какая-то неясная тоска и напряжение. – Че? – Когда мне придет время умирать, ты же предупредишь меня об этом заранее? Слава моргает снова. Почему-то он был уверен, что Мирон никогда не потеряет надежду выбраться отсюда и снова жить так, как жил раньше. А оказывается, что Федоров уже давно свыкся в той мыслью, что однажды Слава его убьет. Это удивляет – почти что открывает новую грань этого человека, и Слава чувствует, что любит его еще сильнее. Хоть и казалось, что сильнее просто некуда. – Конечно, – он проглатывает вязкую слюну, а потом кладет руку на пальцы Федорова. – Конечно, Мирош. В ответ на это он благодарно кивает головой, а потом опускает взгляд на свои колени. Впервые за все это время Слава чувствует, что стена между ними была действительно и окончательно разрушена. * * * Мирон заслуживает выпить. Карелин приносит в подвал две бутылки вина и два граненых стакана, которые были найдены в ящиках, а потом долго возится с неудобным штопором, чтобы открыть бутылку. Первый бокал они выпивают жадно. Когда Слава делает последний глоток, то Мирон уже наливает себе новую порцию – наверное, о бухлишке он мечтал все это время, и сейчас его совершенно не волновало, что бутылка стоила рублей двести, не больше. Его не волновало, что желудок был пустой, не волновала его болезнь – он пил с отчаянным упорством, а его татуированные пальцы едва тряслись, когда он держал в пальцах бокал. – Так почему ты не говорил мне о том, что меня любишь? Вопрос слетает с его губ слишком быстро. Голос нервный и напряженный, но это неважно – важна лишь суть вопроса Мирона, когда он произносит эти слова, и Слава удивленно поднимает на него взгляд и даже перестает пить. – В смысле? Я же гонялся за тобой, как чокнутый. Мирон молчит. Он как будто пытается принять какое-то решение, которое наметил, возможно, еще давно, и снова отпивает вино из стакана. Слава видит – Мирон не пьян. Пускай он и заливает в себя алкоголь, пускай он и выпил уже стакана три, не меньше, но пьян он не был. – Да не в этом суть, – Федоров нервно стучит пальцами по своему колену и смотрит куда угодно, только не на Славу. – Почему ты не сделал все нормально? Позвал бы меня выпить, мы бы пообщались, напились. Может, все бы вышло так, что тебе и не пришлось бы решаться на эту хуйню с похищением. – Ты это серьезно? Слава ушам своим не верит. Наверное, Мирон был действительно пьян – не мог же он всерьез все это говорить, но только вот почему-то его губы не дрожали от сдерживаемого смеха, а взгляд оставался серьезным. Неужели не шутит? Мирон решительно оставляет бокал в сторону, тянется на матрасе вперед, а потом зарывается пальцами правой руки в волосы Славы. На секунду он успевает увидеть расширенные зрачки Мирона перед тем, как их губы соприкасаются, а потом Слава рефлекторно прикрывает глаза и размыкает губы. Окси его целует. Целует, блять, сам. По-настоящему, глубоко, влажно и мокро – он проводит языком по Славиной нижней губе, он касается им его языка, а потом тяжело выдыхает ему прямо в рот. Мирон ведь не пьян. Точно же не пьян? – Слушай, я не знаю, что н... Федоров не дает ему договорить. Он снова начинает его целовать, по сути затыкая своим языком, и от этого Слава осознает: все, пиздец. Первые секунды он держался как мог, потому что рефлексы кричали, что всего этого быть не может, но сейчас он понимает: Мирон его целует, Мирон его хочет и Мирон дал понять, что у него тогда, как будто еще в прошлой жизни был шанс. Его личное божество не просто до него снизошло – оно само протянуло ему руку, и от прикосновений и банального осознания Славу начинает трясти. Его колотит, пока Мирон укладывает его спиной на матрас, он дрожит всем телом и не знает, как успокоиться от этих прикосновений, а Мирон все с тем же спокойным лицом снимает с него толстовку и гладит пальцами его губы. – Ну тише ты, – он улыбается, как улыбаются родители, когда их чадо плачет из-за стыда за оторванное колесо у игрушечной машинки, а потом ложится на него сверху. – Успокойся. Я здесь. Слава ответить не может. Он не чувствует подвального холода, потому что Мирон грел его своим горячим от температуры телом. Ему настолько хорошо, что даже страшно – о происходящем он даже мечтать не мог, а теперь Федоров с той же спокойной решительностью спускает с него штаны, а потом начинает холодными пальцами ему медленно дрочить. У Славы стоит просто каменно – даже не нужно смазывать ладонь слюной, потому что хуй течет смазкой, как питерские трубы, и когда большой палец проезжается прямо по головке, то он запрокидывает голову и хрипло стонет. Слишком быстро. Карелин мечется, словно в бреду – он не успевает понять, как так получилось, что еще совсем недавно они разговаривали, а теперь он полуголый лежал на сальном матрасе и стонал как заправская блядь, пока Мирон спокойно доставлял ему удовольствие. – Ты такой красивый, Слава, – Федоров шепчет эти слова ему куда-то в ухо, а потом наклоняет голову и прижимается губами к его шее. Вначале это было приятно, но спустя несколько секунд он сжимает кожу зубами с такой силой, что Слава начинает биться от боли. – Скажи мне, если бы ты попросил нормально, то как бы я мог тебе отказать? Мирон бы мог. Карелин ничего не отвечает, но в голове вертится мысль – еще как мог бы, потому что Оксимирон – его личное божество, которое никогда бы не спустилось ради него на землю. Славе пришлось вызвать его с небес, провести ритуал и забрать его в свою комнату, словно запрятав в зеркала, но разве мог бы Мирон обратить на него свое внимание добровольно и с искренним интересом? Видимо, мог. Стена была разрушена окончательно, и сейчас Мирон вдавливает его в матрас своим костлявым телом, быстро и рвано ему дрочит и почему-то пристально смотрит ему в глаза. – Давай, Слава. Уже можно. От этих слов Карелин действительно кончает. Он заливает горячей спермой руку Мирона, свой живот и даже край матраса, а сам кривится от того, что член ощущается едва ли не болезненным из-за чувствительности после оргазма. Федоров как будто пытает его своей рукой, заставляя Славу корчиться и хвататься за его запястье, повторяя как мантру: "бля, не могу, ну пожалуйста", и когда рука все-таки милостиво отпускает его хуй, Слава устало валится на матрасе и закрывает глаза. Он чувствует себя счастливым. Таким счастливым он, наверное, был пожалуй только в детстве. Если все действительно так хорошо, то можно будет начать думать о том, что они становятся единым целым. Можно будет даже отвезти Мирона в баню, чтобы он отмылся и поправил свое здоровье. Можно будет как-нибудь сгонять одному в Питер и прикупить ему новых шмоток, чтобы он чувствовал себя лучше. – Люблю тебя. Пиздец к... Слава открывает глаза, не договаривая фразу, а потом чувствует, что сердце резко начинает биться, едва ли не вылетая из груди. Мирона не было. Мирон, эта ебаная сука, уже бежал в сторону выхода, пока Карелин спокойно отходил от оргазма – он запрыгнул на трухлявую лестницу, хватаясь руками за перекладины, и с удивительной скоростью уже по ней взбирался. Слава кричит. Он кричит от страха и боли, когда понимает, что все это было одной большой игрой – что стена между ними была еще толще, чем ранее, что Мирон никогда бы не спустился с неба ради него и что у них точно нет никакого будущего в этом доме и на этой земле. Он подлетает к нему в тот момент, когда голова Федорова уже была на уровне первого этажа – яркий свет освещает его лицо и шею, а потом Слава дергает его за ногу, и Мирон падает назад в его личную преисподнюю, словно падший ангел, которому на секунду позволили заглянуть в рай. – Сука, ненавижу тебя, ебаная ты мразь, – Карелин со всей силы его бьет ногой в живот, но Федоров больше не пытается рыпаться и убегать. У него нет слез из-за осознания своего провала, у него нет желания оправдаться или реветь. Нет. Мирон просто сворачивается в позу эмбриона на грязном подвальном полу, закрывает лицо руками, а потом кричит. Кричит во всю глотку, зажмурив глаза и царапая ногтями свои щеки, и его протяжный, полный боли крик наверняка можно было услышать даже с улицы. У Славы нет сил. У него нет сил все это выносить, у него слезы льются рекой по щекам и теряются где-то в районе шеи, и поэтому он просто хватает Мирона за ворот, заталкивает его назад в подвал, а потом быстро запирает за ним дверь. Федоров прекращает кричать где-то через пятнадцать минут. Заснуть у Славы получается лишь под утро.