три недели в июне

обломки империй, элементы систем. и тот, кто был всем, тот станет никем Витька борется с приступами отчаяния, заливая боль сладким алкоголем. Залипает на красивые картинки. Машинально сохраняя те, где есть кажущиеся слишком знакомыми золотистые кудри и цветные рубашки. Мечтает, что однажды будет таким же: невозмутимым и совершенным. Способным принять любой исход, не меняя выражение красивого, слегка холодного лица. Сигареты заканчиваются, когда на часах уже давно за полночь, и в окнах колышется синева белой ночи. Он натягивает поглубже капюшон серой толстовки, засовывает босые ноги в кроссовки и быстро сбегает вниз по лестнице, топая на весь подъезд. Распахивает дверь и тут же замирает, не в силах поверить своим глазам. Галлюцинация? Перед ним стоит Иван Сворлов, силуэт его чётко выделяется на фоне светлой ночи. Витьке кажется это настолько невероятным, что он на какое-то мгновенье готов поверить в призраков. В горле становится липко, и голову ведёт, приходится схватиться за шершавую стену, чтобы позорно не рухнуть прямо в ноги Ване. Тот молчит. Лицо, наполовину скрытое совсем тёмными — в сумерках — кудрями, имеет неопределённое выражение. Так что Волчара абсолютно не может понять: с чем пришёл к нему бывший друг. — Покурим? — кивает Сворлов на скамейку, одиноко торчащую посреди двора. Витька кивает, отлипает от стены и тащится следом за Иваном, стараясь не дышать — до сих пор боится спугнуть наваждение. Он с ума сходил от того, что человек, которого он любил так бешено и так безнадёжно, сейчас спокойно, даже по доброму что-то говорит ему, и идёт рядом, в глаза смотрит, и не прогоняет. Они садятся на скамейку, доски которой до сих пор хранят дневное тепло, и Ванечка достаёт свои удивительные цветные сигареты, а Витёк хлопает ресницами и шарит по карманам в поисках зажигалки до тех пор, пока Сворлов не вставляет ему в губы подкуренную уже сигарету. От этого жеста Волчара замирает, сердце его становится таким ощутимым, мешающимся в груди, хочется сказать об этом, но бывший друг начинает первым. — Прежде всего, я хочу извиниться. Я себя с тобой повёл подло. Наверное, ты не простишь такое, но тем не менее, хочу, чтобы ты знал. Я искренне прошу у тебя прощения. Витёк опять еле дышит, забытая сигарета тлеет в его руке, дым щиплет глаза и хочется вытереть их, но страшно даже пошевелиться. Он ждёт следующих слов Ивана. — Может быть, ты догадываешься, зачем я пришёл? Волчара мотает головой, в которой вспыхивают предположения одно другого хуже. Самое нелепое — Сворлов пришёл его — Волчару — убить. Почему так? А просто. Чтобы не таскался, не глядел щенячьими глазами, не пел своих жалостливых песенок, не мелькал в общих компаниях. Сначала становится страшно, а потом даже хорошо. Он действительно готов был прямо сейчас погибнуть от рук Ванечки. И даже бы улыбнулся ему в последний раз счастливый от того, что всё именно так получилось. Но прохладный ночной ветер шевелит у лица пушистые локоны и слегка отрезвляет. Витёк понимает, что эти мысли — последствия почти полной бутылки вина, недавно им выпитой, и даже слегка расстраивается от этой догадки: значит никто никого убивать не собирается. Сворлов докуривает свою лиловую сигарету, уставившись в лиловое же небо, по краям которого колышутся тяжелые гроздья чёрной сирени. Витька смотрит на него и умирает. От любви и неизвестности. Не ясно, от чего больше. — Я хочу знать, что ты такого наговорил обо мне Лизе, — наконец, произносит Ванечка, повернувшись лицом к Витьке. Тот даже не сразу соображает, какая Лиза и что он мог ей наговорить. Потом до него доходит. Ревность обжигает, заставляя подскочить и, тяжело дыша, уставиться на сидящего Ивана сверху вниз. Тот невозмутимо поднимает голову, Витька смотрит на его лицо, которое так близко сейчас — протяни руку и можно коснуться худой щеки кончиками пальцев. От этой мысли Волчару тошнит, он забывает о мучительной ревности, обидах, о прошлом. Мир вокруг затихает, только где-то далеко слышны звуки сирены, и эта подробность кажется предупреждением, которое впрочем не удерживает Витьку от того, чего ему больше всего сейчас хочется. Но его удерживают стальные руки Ивана и не менее стальной голос, когда он оказывается в паре миллиметров от любимого лица. Сворлов хватает его за запястья и с силой отводит от себя, не смотря на грубость этого жеста, глаза его смотрят мягко, даже сочувственно, а губы, которые так и не успел поцеловать Витенька, роняют тяжёлое: — Не надо. люди пожинают печали, причал сжигают, отчалив, и пожимают плечами Наступает такое время, когда хочется простоты. Когда устаёшь от бесконечной гонки за недостижимым. Когда необходимо, чтобы кто-то нуждался именно в тебе. Пусть ты несовершенен и нелеп даже в собственных глазах. Чужая любовь окрыляет. Если хотя бы один человек в тебя верит, значит ещё есть для кого гореть. Витька набирает номер, который уже наизусть выучил. Можно не заглядывать в список контактов. Данила отвечает сразу, едва успевает раздастся первый гудок. — Приходи. Пожалуйста… И телефон валится на пол из ослабевших пальцев. Всё-таки Ванечка убил его сегодня. Только вот где же ощущение ожидаемого счастья? Через тридцать минут в дверь звонят. Витёк несётся открывать и, сграбастывая Данилу в охапку, целуя, куда придётся и вдыхая такой знакомый запах сирени и ментоловых сигарет, вдруг понимает — он может жить. Стоит только попробовать. Начать сначала. Выкинуть давние черновики. Разорвать эскизы. Просто чистый лист — на котором можно нарисовать свою собственную историю. Пусть непростую, но обязательно со счастливым концом. Данечка обмирает, боясь пошевелиться, не веря, что снова нужен. Что закончились ужасные дни без_него, что опять можно до одури всматриваться в любимое лицо, и даже больше. Ему не хочется ничего выяснять, строить обиженного, слушать оправдания, заводить беспредметные разговоры. Куда лучше лежать рядом, держаться за руки, смеяться и подпевать знакомым песням. И снова чувствовать возможное счастье, которое ещё пару часов назад казалось самым недостижимым на свете. Он смотрит, как Витька стягивает через голову свою футболку и вдруг вспоминает фразу, вычитанную в какой-то книжке: «счастье очень редко прилетает к тому желанию, которое его призвало». В ту ночь они совпали. Он целовал податливые губы Витьки, ещё хранившие вкус вина и сигарет, и внутри всё переворачивалось и падало куда-то — от счастья. И даже думать не хотелось о том, что будет завтра. Засыпая, он крепко обнимает Волчару, как бы говоря ему: «Я тут, я с тобой. Я не брошу, в отличие от него». Витька доверчиво дышит в шею Данечки и точно знает — правда не бросит. *** если сердце моё разобьётся, что станешь делать с нелепыми осколками? Лиза идёт по коридору, прижимая к груди папку, как будто щит. Закрывается от идущих навстречу и просто от жизни. От этих ванечек и витек, которых лучше бы и не было никогда — жилось бы проще, спокойнее. Люди вокруг что-то рассказывают друг другу, смеются, улыбаются или злятся. И всё это словно за стеклом. По ту сторону. Хочется отгородиться. Поставить столбики, натянуть красные канаты или полосатую жёлто-чёрную ленту. «Не влезай, убьёт». Что-то в этом роде. Телефон в рюкзаке вибрирует, почти не переставая. Лиза на сто процентов уверена — звонит Иван. Рука не поднялась занести его в чёрный список. Возможно, этому способствует какое-то больное удовлетворение от осознания, что ему не всё равно. Но если быть уж совсем честной — просто страшно, что он может вновь исчезнуть. Кажется, что во второй раз не пережить этого. Потому что, теперь уже известно — будет сильно больно и пусто. Ужасно не хочется отпускать и забывать. Думать о том, как «правильно». Тяжело держаться, не отвечать на звонки и не открывать дверь, зная, что за ней стоит тот, кого больше всего хочется видеть. Всегда хотелось. Когда мысленно отделяла себя от Ванечки, становилось холодно. Будто где-то открыли дверь, и сквозняк тянет, неприятно прохаживается по голым плечам. Вот поэтому и оборонялась сейчас папкой-щитом, одна — против целого мира, в котором, то и дело, встречаются двуличные иваны и несчастные витьки, разбивая сердце то чёрной тоской, то острой жалостью. И уже не верилось, что кто-то из них способен всё починить, склеить, перемотать скотчем или бинтами, подуть — чтобы не болело. Телефон резко заткнулся — разрядился, наверное. Ну и фиг с ним. Поскорей бы свалить отсюда, от этих пустых до невозможности, чужих и шумных. Жалко только, что от собственных мыслей свалить не получится. Погода настроению не соответствовала. Опять солнце, отражающееся в стёклах домов и глянце листвы тополей. Любимое, но сейчас совершенно ненужное. Вот бы пошёл дождь, прогнал с улицы праздно шатающихся, сделал бы парковые дорожки тёмными от воды, а небо серым и низким. Уютным. — Лиза! в моих руках звёзды, в моём горле песок Знакомый голос полоснул по сердцу. Убежать бы, но слишком поздно. С ужасом и одновременно с неприличной, взметнувшейся тут же радостью, смотрела на внезапно растрёпанного Ванечку, спешащего к ней размашистой походкой. На него совершенно невозможно было злиться. — Здравствуй, — в своей типичной манере произнёс Сворлов и замер в двух шагах, скользя по лицу Лизы непривычно неуверенным взглядом. — Привет, — едва слышно ответила ему, почувствовав, как вдруг оставляют последние силы. Будто батарейка резко села. И сразу всё исчезло: чужие люди, противное гудение поливальной машины, крики детей на площадке неподалёку, разнесчастный Витька, горькая обида и непонимание, дурацкий разговор в баре, напускная холодность и мнимое равнодушие. Всё, что уже когда-то случилось, улетучилось и стало совершенно неважным. Только бы ловить на себе этот взгляд, только бы знать — что эта встреча не последняя, что будет ещё миллион таких: внезапных и запланированных. Ужасно нужных. — Прости, — Ванечка делает ещё один шаг и оказывается непозволительно близко, разрушая последние, выстроенные Лизой с таким усердием, барьеры. И это тот момент, когда хочется послать к чёрту гордость и предвзятое отношение. Отпустить себя и сдаться на милость. Потому что есть чувства, которые не должны поддаваться логике. Какая разница, что правильно, если золотистые глаза так близко — можно увидеть в них своё уменьшенное во много раз отражение. Даже не нужно прислушиваться к себе, чтобы понять: правда простила. Замечательный Ванечка всё чувствует без слов. Прижимает к себе так привычно, «по-правильному» — и нет сил и желания сопротивляться этим объятиям. я пытаюсь замкнуть этот круг, чтоб срослись твоё «лю» и мой «бовь» — Ты любишь его? — спрашивает Лиза, имея в виду Данилу. Они снова сидят с Витькой на балконе, это уже стало вроде традицией. Внизу живёт июльский уже вечер, из тех, когда хорошо просто от осознания: сейчас лето и таких вечеров ещё будет очень много. Волчара надувает пузыри из жвачки, даже не курит сегодня — удивительно. Возможно, он правда стал счастливым с Данечкой — кто знает. Вот и задала вопрос, чтобы убедиться в своих догадках. — Его нельзя не любить, — серьёзно отвечает Витька, — он, знаешь, какой: смотришь и всё послать хочется. Всех. Лиза понимает «всех» — это про Ивана. Но, само собой, вслух не говорит. — За тебя можно порадоваться, да? — вопрос выходит слегка неловким, неискренним. Это из-за мыслей про Сворлова. — А за тебя? — парирует Витёк, всё-таки вытаскивая пачку мальборо. Тоже «читает между строчек» значит. В комнате на стуле висит Ванечкина светлая куртка, которую он оставил, потому что утром, когда уходил, уже было почти тридцать — жара страшная. Наверняка Витька заметил, но промолчал деликатно. — Не знаю, — честно отвечает Лиза, потому что правда не знает. Вроде всё хорошо. Даже слишком. Прямо идеально. И вот эта самая идеальность пугает до жути. Потому что, можно привыкнуть к чудесному Ванечке и потом просто не пережить, если случится что-то плохое. Если опять он охладеет и исчезнет в неизвестном направлении. Волчара ничего не говорит в ответ, только протягивает руку и слегка касается кончиками пальцев лизиной ладони — «я понимаю, очень сочувствую, но сам не знаю, что делать». видишь капли на стенах? я хотел стать рекой, хотел весной стаей льдин нарушать твой покой, нежным воздухом стать, чтоб окутать тебя… ты хотела тепла, а я не смог сжечь себя…