три недели в июне

За окном раскинулся унылый, измученный бесконечным дождём октябрьский парк. Деревья беспомощно тянут к небу кривые ветви. В узоре их переплетения видится какой-то дурной знак-символ. Почти невероятно, что всего пару месяцев назад этот же самый парк был зелёным и солнечным, купающимся в лимонно-жёлтых лучах. Во всём чувствуется тоска и привкус горечи. Даже в некогда уютной данечкиной комнате Витьке тревожно и холодно. Он натягивает поверх своей кофты безразмерную толстовку друга, но это плохо помогает. Холод словно идёт изнутри, кажется, что сердце и лёгкие покрываются корочкой льда, как неглубокие октябрьские лужи ранним утром. Волчара не сомкнул глаз всю ночь, сидел на полу у кровати Дани и прислушивался к его дыханию. Тот спал неспокойно, ворочался и что-то невнятно бормотал. И каждый раз Витька пытался расслышать ускользающие фразы. Но бесполезно. Под утро он и сам начинает засыпать, всё-таки слегка согревшись под мягкой бархатистой тканью толстовки, но вдруг видит, что Данила открыл глаза и невыразительно наблюдает за ним. — Привет, — робко произносит Волчара, улыбаясь тому, что друг хоть и напугал его изрядно, но всё-таки теперь в безопасности и находится на расстоянии вытянутой руки. Но Вулканов радости этой не разделяет. Отводит взгляд и тихо, но отчётливо произносит: — Уходи. Витьке хочется верить, что ему послышалось. Но в то же время он прекрасно всё понимает. Однако, переспрашивает дрогнувшим голосом: — Что? Данечка вновь скользит по нему равнодушным, каким-то вылинявшим взглядом и повторяет: — Уходи. Надоело. Ты надоел. И вот тут Витьке становится по-настоящему страшно. Он как-то привык, что Данечка всегда был рядом, а если и не рядом, то можно позвать, и прибежит в любой момент, преданно в глаза заглянет и погладит во волосам. Привык, как привыкают ко всему хорошему и быстро перестают замечать и ценить. Осознают потерю постфактум и сильно удивляются: а как так? А вот так. На хуй. Волчара поднимается и на негнущихся ногах выходит из комнаты. Щёлкает задвижкой. Прикрывает дверь квартиры. Бежит вниз по лестнице, прыгая через ступеньки, по пути осознавая, что стащил у Данилы толстовку. Но не возвращаться же теперь. Улица встречает отвратительным ледяным ливнем и руганью алкашей у соседнего подъезда. Витька смотрит на серый грязный двор и внутри него тоже всё серо и грязно. Не за что больше держаться. Никто не придёт, не обнимет, не скажет, что всё будет хорошо. Что Ванечка мудак, а он — Витька — самый лучший и красивый. Не перед кем будет разыгрывать драму и страдания. Никому он больше не нужен. Волчара пересчитывает наличные в беспорядке распиханные по карманам, проверяет баланс карты и идёт в сторону автовокзала. Там он покупает бутылку виски и билет на автобус до города, в которой не так давно уехал Иван. Чтобы там счастливо жить и забыть про Витьку и Лизу. Сволочь. В автобусе темно и тепло даже слишком. Душно. Редкие пассажиры дремлют на своих сидениях. Витька садится на последнем ряду, втыкает в уши наушники и делает первый глоток. Вместе с терпкой обжигающей гортань жидкостью в него вливаются строчки песни: и я тянусь как зомби: дай мне, дай мне, дай мне целовать тебя До ванечкиного города ехать пять часов. Есть время, чтобы всё хорошенько обдумать. Витька натягивает поглубже капюшон и вновь отпивает из бутылки. В этот раз он не струсит, не станет смотреть глазами побитой собаки (волка) и таскаться следом. Выскажет слова, которые внутри горят так сильно, что это пламя способно навредить даже тем, кто подходит слишком быстро. Даниле. Лизе. я могу стать чёрным волком, что с тебя сдерёт всю кожу Неуверенной походкой ступает на перрон автовокзала незнакомого до сих пор города. Странно: здесь тоже висит низенькое серое небо, но воздух намного теплее и нет мерзкого ощущения всепоглощающей тоски. Просто пасмурный осенний денёк. Как в детстве. Уроки закончились, от школы до дома пятнадцать минут, а через пару часов придёт мама, быстренько проверит дневник и накормит вкусным обедом. И до самой ночи можно смотреть мультики и играть в сегу. Витька даже улыбается своим мыслям. Но потом понимает, что никакой мамы нет и в помине, и что он давно не в школе. И даже больше — не в своём городе. И вряд ли он туда когда-нибудь вернётся после того, что сделает сегодня. Вся его нежность, которая раньше плескалась у самого горла, стала липкой чёрной ненавистью, заполняющей его, заставляющей забыть про всё хорошее. Жизнь оказалась удивительно простой и скучной. И раз так, то он добавит немного веселья в самом конце. Сверившись с картой в телефоне, Витька уверенно направился к остановке автобусов. Ванечка жил всего в двух кварталах отсюда. Когда Витя оказывается у нужного ему трёхэтажного дома с колоннами и лепниной, виски в бутылке остаётся меньше половины. Перед глазами всё плывёт, а ярость внутри разгорается с каждой минутой. Теперь он твёрдо уверен, что Иван Сворлов, сука, виноват во всех его — витькиных — бедах и несчастьях. Сейчас он позвонит в дверь, увидит слегка удивлённое красивое лицо и хорошенько вмажет по нему кулаком. А потом… Что потом Волчара придумать не может. На моменте с ударом мысли обрываются. Вернее они есть, но уже такие страшные и тёмные, что думать их жутко даже в пьяном состоянии. Он ведь не сможет, совершенно точно не сможет. Или всё-таки? «Сейчас он откроет дверь…» — Витька так сильно сжимает пальцы, что короткие ногти впиваются в нежную кожу ладони. В недрах квартиры разносится трель звонка. Торопливые шаги, и Ванечка открывает сразу, не спрашивая. — А вот и ты, — пьяно бормочет Витька и валится прямо в руки Ивану. *** — Дань, как ты? Лиза прижимает телефон к уху так отчаянно, будто в нём сосредоточились все тревоги последних дней. Голос Данилы звучит еле слышно. — Нормально. Спасибо. — Витька с тобой? — трубка едва не выскальзывает, пока она наматывает шарф на ходу. — Нет. — Нет?! Он что, тебя одного оставил?! — Нет. Повисает тишина, Лиза даже телефон от уха отводит и глядит на экран, чтобы убедиться: звонок не прервался, Даня всё ещё на связи. — Нет? — Нет. Я его прогнал. — Что? Прогнал? — спрашивает машинально, потому что уже всё прекрасно понимает. Данечка тоже не ангел с бесконечным терпением. Его достали постоянные волчарские метания и неуверенность. Любит, не любит. Будто лепестки у ромашки обрывает. Плюнет, поцелует. К сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт. Вот и послал. — Хочешь, приеду? И Данила вдруг соглашается. — Хочу. Лиз понимает, ему тоже страшно одному и очень надо, чтобы рядом кто-то был. Живой и тёплый. С кем можно просто поговорить и немного отогреться. Пусть даже за окнами третий день льёт дождь, переходящий в отвратительный мелкий снег. Дома у Данечки как обычно: светло и уютно. В воздухе витает еле слышный запах табака, сразу вызывающий мысли о Витьке. (Как он там?) Сам Данила сидит в кресле с ногами, вид имеет бледный и замученный. Лиза порывается сделать ему чаю или принести лекарства. Но тот отказывается. И правда, никакой чай ему сейчас не поможет. — Скажи, — наконец, произносит он, взглядывая на Лизу, — ведь ты тоже его любишь. За что? «Его» — отмечает про себя Лиза. Имени не назвал. Так обычно говорят либо про чужих, либо про тех, кто оставил слишком глубокие раны. Раны, которые не затянутся даже через десять лет. Вечно будут сильно ныть в плохую погоду. — Я не… — хочется сказать «не люблю», но всё внутри протестующе поднимается, и Лиза с ужасом понимает, что правда любит. Ну, пиздец. Данечка невесело усмехается. Идёт на кухню. Чем-то гремит там некоторое время. Приносит открытую бутылку вина и два бокала. Под шампанское. Да какая, впрочем, разница. Вишнёвая жидкость вкусно льётся по стеклянным стенкам. Пахнет ягодами и кардамоном. Один глоток — и внутри растекается мягкое тепло. Отпускается какие-то сдерживающие механизмы. Больше не хочется выпрямлять спину и напряжённо сводить брови у переносицы. — Ты мне, по-началу, очень не нравилась, — вдруг заявляет Вулканов. В паузе, из колонок доносится: «в полуночном метро в хороводе огней мне опять снится твоя тень». Лиза не успевает возмутиться, потому что Данила продолжает: — Ты его тоже любишь. И я думал, что Витя… Что он как бы твоим восхищением насыщается. Блин. Коряво звучит. Понимаешь, когда видишь, что кто-то кроме тебя тащится от человека, который тебе симпатичен, этот чел становится тебе симпатичен вдвойне? Как будто ты на него через увеличительное стекло смотришь, но не простое, а то, что только достоинства показывает. Лиза понимает. Ещё как. Ей тоже было приятно, хоть и стыдно и жалко, что Витька сходит с ума по Ванечке. Это как бы усиливало привлекательность Сворлова. Придавало ему некий ореол. — А я… Меня никто так никогда не любил. Просто за то, что я есть. Всегда приходилось ломать себя и соответствовать, оправдывать ожидания. Я думал, что ненавижу его. А на деле оказалось: просто завидую, — Данила залпом допивает вино из бокала и тут же наливает новый. Пальцы его дрожат. Лиза вдруг всхлипывает и бросается к Данечке, потерянно сидящему на краю кресла, обнимает его за шею и горячо убеждает, что всё будет хорошо, всё точно будет хорошо. Попутно понимая, что это звучит, как самовнушение. Даня мягко обнимает её в ответ. — Сначала я злился, почти ненавидел тебя. А потом понял: ведь ты — как Витька. Вы влюбляетесь в идеал, а потом находите того, кто хоть немного ему соответствует, и проецируете на него все, любимые вами, качества. А если реальность не дотягивает до идеала, вы начинаете страдать. Но любить не перестаёте. В этом вся суть. *** Витька открывает глаза. Видит стены. Полосатые обои. Таких нет у него в квартире. И в квартире Данечки. Где он? У Лизы? С трудом отрывает голову от подушки и тут же обессиленно роняет назад. Затылок наливается свинцом. Замечает движение на периферии. Гаснущее сознание определяет кого-то знакомого. Настолько знакомого, что память вновь разгорается и даёт окончательно убедиться — Сворлов. — Пей, — Ванечка подносит к губам Витьки кружку с чем-то мутноватым, пахнущим травами, и Волчара беспрекословно глотает. Скажи ему Сворлов, что там яд — так же выпил бы, не задумываясь. Но в кружке вовсе не яд, а что-то кисловатое и тёплое. От чего в голове мигом становится ясно, будто вынули ложку, беспрестанно в мозгах помешивающую. И в животе тепло становится. Протрезвев, Витька с ужасом пялится на Ивана. Вместе с ясностью мыслей приходит мучительный стыд: что он тут вообще делает? Что он мог наговорить? — Я не хотел, — зачем-то тянет, извиняющимся голосом. Но Сворлов только кивает с улыбкой, и произносит: — Спи, потом поговорим. Витька хочет возразить, что готов поговорить сейчас. Но тяжёлые веки закрывают глаза. Он проваливается в глубокий и — впервые за несколько недель — спокойный сон.