три недели в июне

Данила в последний раз окидывает взглядом полупустую комнату. На сложенном диване сидит призрачный Витька. Качает кудрявой головой. — Я уезжаю, — мысленно говорит Вулканов. Призрачный Волчара обхватывает себя тонкими руками, костяшки белеют — так сильно вцепляется в собственные плечи. Но это уже не имеет значения. Ведь настаёт момент, когда себя надо полюбить больше, чем чужую биполярочку. Или что там у Волчары. Данька очень долго старался быть сильным и справедливым. Прощал то, что уже как бы априори не прощают. Забивал на собственные гордость, ревность, мечты. И даже теперь, когда Витька явился после недельного отсутствия — ясно же где был — Данька не прогнал. Привёл к себе домой, чаем напоил и укрыл одеялом. Всю ночь слушал слезливые рассказы о Сворлове, в внутри умирало. Поливалось кислотой, выжигалось напалмом. Да сколько можно-то? Или всю жизнь положить на то, чтобы сидеть возле Витьки, утешать, самому впадая в прострацию, или попытаться начать заново. В другом городе, где не будет варианта на каждом углу увидеть его вихрастую голову. Где он не припрётся посреди ночи, рыдая в трубку, моля о прощении. «Хватит, а?», — говорит самому себе Вулканов. И внутренне соглашается: «Рили хватит». Поэтому сумка с вещами собрана и закинута на плечо, поэтому так пусто в комнате и на сердце. Но ему очень хочется верить, что в другом городе он сможет найти. Не то что новых людей. Сможет найти нового себя. А иначе — зачем это всё? Данечка никогда бы не решился на этот нелепый переезд, если бы не узнал одну вещь. И это стало последней каплей. Хотел бы рассказать кому-то, но не было никого, чтобы довериться. А случайных людей ведь не станешь грузить своими переживаниями. Это нормально. Поэтому Вулканов равнодушно отворачивается от призрака Витьки, целует в щёку маму, и уже через полчаса стоит на вокзале, сжимая билет в мокрых от волнения пальцах. Пора? Опостылевший город постепенно удаляется, колёса поезда мерно выстукивают свои извечные ритмы, и ставшая уже привычной боль немного отпускает. Нельзя курить в тамбуре, но через двадцать минут будет остановка, поэтому не напрягает. Терпимо. В телефоне новая симка. Все аккаунты в соцсетях удалены. Современная метафора к сожжёным мостам. Данечка смотрит на своё мутное отражение в толстом оконном стекле и сам себя спрашивает: — Ну что? Не зассышь? Перед глазами встаёт измученное лицо Витьки, его спутанные волосы, отчаянные жесты. И тут же сцена со Сворловым. Ревность опаляет, сгорают все добрые и тёплые эмоции. Только холодное равнодушие остаётся. — Не зассу! — отвечает твёрдо сам себе и правда верит в это. Наконец, поезд, скрежеща колёсами, тормозит на какой-то станции, где сквозь туманный сумрак прорисовывается типичная для таких мест башенка древней водокачки. Она высится памятником сомнительной архитектуры, рядом двухэтажное здание пустого вокзала. Данила резво сбегает по железным ступенькам, кутаясь в тонкую куртку. Нашаривает в кармане пачку. — Стоянка пятнадцать минут, — недовольно вещает проводница. Данечка пытается закурить, но зажигалка, похоже, умерла, никак не хочет загораться. Откуда-то сбоку тянется рука с оранжевым огоньком неубиваемой zippo. Он машинально прикуривает, только после затяжки поднимая глаза на доброго самаритянина. Видит ужасно бледное лицо и длинную тёмно-рыжую чёлку. — Спасибо, — губы немеют, будто на морозе. *** Витька вновь и вновь тыкает на горячую клавишу телефона, где забит был единственный нужный номер. Так-то наизусть его знал. Набрал бы по памяти даже пьяный в третьем часу ночи. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети» — механически вещает голос из трубки. И снова, и снова. Давно пора успокоиться. Но он не может. Он только сейчас понял: без Данилы совсем пропадёт, сгинет и никто больше не вытянет из этого сворловского болота. Потому что никому по-сути и не нужен. Однажды прочитал в книжке «Узнав о новости люди охают и поражаются: как же так?! А потом пойдут пописать, и уже надевая трусы, забудут об этом». Показалось таким точным. Вроде все переживают, спрашивают, волнуются. А случись что — и никому не будет дела. Хоть ты умри там на полу собственной холодной и теперь неуютной квартиры. Даниле было дело всегда. К нему можно припереться под утро, терзаясь начинающимся похмельем и горечью неразделённой любви. И Вулканов принимал, не задавал лишних вопросов, обнимал — если хотелось, целовал — если нужно было. Становилось хорошо и спокойно. Всегда так, если понимаешь, что кому-то не похуй. Что правда нужен. Перед глазами стоит грустное, но ласковое лицо Данечки. И Витька не выдерживает. Напяливает джинсовку, суёт ноги в растоптанные кеды. Бежит так, что не замечает мелькающих зданий и испуганно отшатывающихся прохожих. Вот и знакомый подъезд, в котором столько раз стояли обнявшись, в котором выговаривал тупые претензии Даниле, потому что выть хотелось от того, какой Ванечка мудак. Но Сворлову-то ведь не выскажешь. Поэтому начиналось «Что за кофта на тебе? Из бабушкиного шкафа достал?», «Ты, блин, шутишь на уровне петросяна, даже не за двести», «Ещё бы детское шампанское припёр. Что это за клубничное пойло?». А Вулканов лишь улыбался и отвечал легко, будто не трогало его это вечное волчарское недовольствие. «Я сниму, если тебе не нравится», «Прости, мне показалось, что смешно», «А я схожу, куплю, что хочешь, только скажи — что именно». И Витька нисколько это не ценил. Думал, что так надо. Потому что он — Волчара — охуительный, лучший, повезло Данечке. Самомнение на уровне. Влажные пальцы давят на кнопку дверного звонка, Витька усмиряет бешено-стучащее сердце. Из глубины квартиры слышатся торопливые шаги. Щёлкает задвижка. — А, это ты, — на пороге стоит мама Данечки, красивая и уставшая женщина, смотрит на Волчару вулкановскими тёмными глазами. — Мне Даню, — кое-как произносит Витька. — А он уехал, Вить. Ты разве не знаешь? Витька прислоняется к холодной оштукатуренной стенке, чувствуя, как всё летит к хуям. — Куда? — Далеко, Вить. Далеко... Больше она ничего не говорит, видимо поняв, что друг сына и правда не в курсе перемен. Волчара лишь шевелит губами, будто собираясь с силами, чтобы произнести какую-то важную фразу. Но тут же разворачивается и, громко топая подошвами кед по ступенькам, несётся на улицу. Выбежав из подъезда, садится прямо на пыльные ступеньки. Тяжело дышит. Лезет в карман. В картонной пачке болтается последняя одинокая сигарета. Витька смотрит на неё и кривит губы. Вот он и остался совсем один. И надо как-то жить дальше. Зажигалка щёлкает, пламя лижет табачный кончик. Едкий дым заполняет лёгкие. — Иди ты на хуй, Ваня, — вслух произносит Волчара и поднимается со ступенек.