За свою жизнь Арсений перевидал множество людей. Он долго работал официантом, что располагает к познанию окружающих. Почти всегда со стопроцентной точностью мог сказать, что это за человек перед ним. А потом он встретил Иру, и она стала первым и единственным — до последнего времени — исключением. Подтверждающим правило, естественно.
— Говоря об Ире, — чувствуя, что второй бокал сидра уже дал в голову, начинает Попов. Надо бы сказать Журавлю, чтобы перестал его спаивать, а то он слишком легко пьянеет, серьезно, что за пиздец. — Давно хотел спросить. Как вы познакомились?
Лицо Антона меняется. Вот он легко улыбался, а теперь хмурится, опускает взгляд в свой недопитый бокал.
— Это сложная история, — медленно, будто нехотя, произносит он. — Обычно я не рассказываю ее, но тебе можно.
Это «можно» греет сердце. Со своего места Арс ловит лукавый взгляд Журавля, который оборачивается, просто чтобы поглядеть в их сторону.
— Кажется, в том году, когда началась операция, мне исполнилось двадцать один. Возможно, двадцать два, я уже и не помню, — все так же хмуро начинает он свой рассказ. Голос его при этом, обычно громкий, разливающийся по помещению, становится хриплым и тихим. — Ребенок по нынешним меркам. Но, знаешь, тогда в двадцать лет ты уже был мужчиной. Потом я понял, что не должен был участвовать. Незачем было…
На несколько секунд он замолкает. Глубоко вдыхает, набирается сил.
— Мой отец военный. Когда все началось, он мне так и сказал: «Езжай на войну. Худшее, что может произойти, — ты умрешь». Никогда его лицо не забуду, — он тихо фыркает себе под нос, будто вспомнив что-то смешное. Веселого в этом, правда, мало. — И мы вместе со старшим братом отправились на фронт. Он, дурак, храбрый был. Так что в первом же бою помер, а я остался. Долго оставался, удивительно долго для того времени. Умудрился даже выделиться как-то, но это скорее случайность, чем следствие моих способностей. Не мое это, понимаешь?
Арсений ничего не говорит, и Шастун, сделав глоток своего пива, продолжает.
— Мы провели в Карпатах пару недель, но, казалось, что несколько месяцев. А потом Иванов отдал приказ, а мы слушались. Все это время Ира была с нами, она, как и многие дворянки, пошла в медсестры. Честно, не знаю, как ее туда занесло, — последние слова он договаривает очень быстро, на одном дыхании. — У Самбора я словил пулю, а она спасла меня. В каком-то смысле.
На несколько секунд воцаряется полная тишина. Будто время вообще замерло, даже редкие посетители сидят тихо, не издавая ни звука. Антон не стремится произносить ни слова, напротив, старается поглубже закопать ожившие воспоминания. Спрятать подальше. Арсений мрачнеет, морщится, словно от боли.
— Какого черта, Шаст? — тихо, без всякой агрессии, произносит он. Антон тоже хмурится, еще сильнее, чем до этого.
— О чем ты? — крепко сжимая стакан в руках, уточняет парень.
— Я, блять, нормально тебя спросил, — явно злой и пьяный, Арсений говорит очень тихо, но буквально источает гнев. — Я рассказал тебе очень личную историю, а ты… Может, хватит уже, а?
— Что? — растерянно спрашивает Антон, широко распахнув глаза. Злой мужчина производит сильное впечатление, как и все люди с мирным нравом, от которого обычно не ждешь пустого гнева.
— Не хочешь рассказывать, так и скажи. Нахуя заливать тут байки про Вторую мировую?
— Про Первую, вообще-то, — на автомате поправляет он.
— Тем более. Какой из тебя солдат? — со смешком оглядывает парня с его кучей браслетов и колец и конверсами. — Ты же ребенок, Шаст.
Под пальцами трещит пивной бокал; только усилием воли он не раскалывает его на куски. Арсений не замечает этого, одним махом выпивает оставшийся сидр. Злость закипает внутри резко, так быстро, будто все это время таилась внутри, ожидая выхода. И теперь эта небылица про войну становится последней каплей, перевешивающей все то теплое, что вызывает Шаст. Он паталогический лжец, очевидно, и безумец. Второе — точно, едва ли адекватный человек будет жить так, как живет он. Да, Арс чувствует к нему симпатию, он интересный, но этот пиздец у него в голове переходит за любые рамки.
— Я никогда не врал тебе, — спокойно говорит Шастун. Он быстро убирает руку под стол, чтобы Попов не видел его слабости. Не видел разбитого бокала, осколки которого вонзились в руку. Терять кровь для него не впервой, справится как-нибудь. — Но ты зовешь меня обманщиком.
Его голос, осанка — все вдруг меняется. Антон становится как будто на десять лет старше, его прямая спина невольно наводит на мысли о военной выправке, а в лице появляется что-то жестокое. Что-то, что всегда пугало Попова.
Арсений встает, ничего не говоря, и идет к выходу. Но на полпути его останавливает голос Шастуна, который удерживает лучше любых веревок. По непонятной причине этот голос заставляет мужчину замереть на месте.
— Куда ты идешь? — несмотря на то, насколько тяжело звучат слова, буквально пригвождая каждой буквой, тон почти мягкий. Антон разговаривает с ним как с неразумным дитем, которое само не понимает, что творит глупость.
— Домой, — зло бросает он, не оборачиваясь.
— Пешком? — тон приобретает какой-то ироничный оттенок. — Там слишком поздно. Закажи такси.
— Вот еще, — фырчит Попов.
— Ты пешком никуда сам не пойдешь. Я провожу тебя.
— Господи, Антон, — Арс резко разворачивается. Быстро ловит обеспокоенный взгляд Журавля, но только коротко качает головой. Что бы ни творилось в этой безумной башке, ему Антон точно не навредит. Эта ничем не обоснованная уверенность внутри твердая как камень. Попов уверен, что парень ему не враг. — Ты сам-то как домой доберешься?
На секунду Шаст, кажется, теряется. Он озадаченно оглядывает помещение вокруг, как-то разом теряет всю свою властность. Сутулится, по привычке уже, прячет одну руку в карман брюк, а второй нервно поправляет челку.
— Пешком?
— Вот и я пешком.
— Нет. Вызови такси.
— Еще я тебя буду слушать, — горячится Арсений, но с места не двигается.
Почти минуту они стоят, глядя друг другу в глаза, и не двигаются с места. Оба решительные, упертые, абсолютно уверенные в своей правоте. Антон только одного понять не может — почему он до сих пор волнуется за человека, который назвал его лжецом. Лет пятьдесят назад он убил бы его за такое заявление. И не постеснялся бы совершенно.
— Я ухожу, — окончательно говорит Попов и почти вылетает на улицу. Про счет почему-то забывает. Но про него не забывают Шастун и особенно Журавль, который тормозит парня, схватив того за руку.
Ожидавший, что Антон выбежит за ним следом, Арс останавливается через три шага. Сначала оборачивается через плечо, а потом и вовсе возвращается к дверям. Через большие окна видно, как Журавль говорит с парнем о чем-то, причем очень эмоционально. Аж раскраснелся, а Шаст стоит, потупившись, и слушает. Но по тому, как он нетерпеливо мнется на месте, видно, что он хочет уйти. Арс набирает телефон такси.
— Слушай, — говорит он сразу, как только возвращается внутрь кафе. — Мы…
— Едем на такси, — прерывает его Антон, поспешно оборачиваясь. — Вдвоем.
— Откуда ты?..
Не говоря ни слова, Шастун просто кивает и садится за ближайший к выходу столик. Кладет на стол пятитысячную купюру: бросает ее так пренебрежительно, что Арсений не в первый раз уже задается вопросом, что за хуй этот Шастун. Из какой богатой семейки вылез этот недоделанный бомж?
Все время ожидания такси они молчат. Более того, в самом такси они тоже едут молча, рассевшись по разные стороны заднего сидения. Причем если Арсений, протрезвев, скорее делает обиженный вид (хотя действительно неприятно), то Антон всерьез чувствует себя чрезвычайно паршиво.
— Сначала я отвезу тебя, потом поеду домой, — и, заметив, что он открыл рот для спора, Арсений поднимает руку вверх. — Без обсуждения.
Таксист смотрит на них с интересом. Скучная, видимо, ночка.
— Так, мне на Просвещения, пожалуйста, ага, — быстро говорит Попов таксисту. — А тебе куда?
Пару секунд Шастун показательно молчит. Или вспоминает, Арс честно не уверен.
— Улица Морская, кажется, — задумчиво говорит он. Ага, нихера не помнит, алкаш ебанный. — То ли сорок пять, то ли семь…
— Ты что, живешь у Иры? — с удивлением понимает Попов. Антон коротко кивает. — Сорок шесть. Там еще дом архитектора, кажись.
Таксист кивает.
Они едут.
У Иры всегда была эта привычка — помогать окружающим. Причем иногда она делала это, не спрашивая, молча, с тем особенным благородством, которое описывают в старых романах. Иногда Арсений думал, что она будто сошла со страниц такого, где балы́, гусары и шампанское. Это не проявлялось в чем-то конкретном, просто Кузнецова умела всегда сохранить лицо и достоинство. Черт, даже утром, абсолютно обнаженная, она шла в ванную так, как когда-то царицы шли мимо подданных. Попова это неизменно завораживало, иногда хотелось просто смотреть со стороны на то, как привычным жестом она откидывает волосы назад, улыбается слегка-слегка, уголками губ, и кидает ленивый, полусонный взгляд из-за плеча на кровать. От этих взглядов у него вставало за считанные секунды, ей-богу.
— Я никогда не спрашивала тебя об этом, — тихо (она никогда не говорила громко) произносит девушка. Они сидят на кухне, полуодетые, а утренние лучи делают сам воздух эфемерным и легким. — Ты был когда-нибудь влюблен?
Если бы он был в компании другой, то заподозрил бы в этом лукавство или флирт, но это Ира, а значит, она хочет услышать правду.
— Я думал, что был, — погладив пальцами бок чашки, говорит он. — Мне девятнадцать было, она тоже танцами занималась. Хорошенькая такая была.
— И что случилось?
— Ничего не случилось, — пожимает плечами мужчина. — Встречались почти год, даже пожениться хотели. Все мечтали, что у нас дочка родится, даже имя придумали.
— Какое? — с живым интересом спрашивает Ира. На секунду Арс жалеет, что начал этот рассказ: к детям у Кузнецовой очень неопределенное отношение.
— Кьяра.
— Как Гонзага?
Кто это такая он, конечно, понятия не имеет, поэтому просто пожимает плечами. Делает глоток уже остывшего чая, с сожалением оглядывая пустой стол. У девушки никогда нет ничего к чаю, то ли фигуру блюдет, то ли просто не любит. В следующий раз, думает Попов, надо принести чего-нибудь съестного. Конфет, может быть, или печенье.
— А что в итоге? — не выдерживает Кузнецова. Иногда она кажется совсем еще девочкой, хотя, по расчетам Арса, ей должно быть под тридцать. — Вы расстались?
— Она убежала к другому, — ухмыльнувшись, говорит он. В конце концов, это уже давнее прошлое. — К испанцу. Наверное, сейчас там и живет.
Ира кажется расстроена такой концовкой. Конечно, она уже давно не ребенок, но все еще хочет верить в большую и чистую любовь. Пусть Арс ее не любит — не так, — но очень хочет, чтобы она свою любовь встретила. Или уже?
— А ты любила?
Задумавшись, она медленно кивает. Из одежды на ней только легкий халатик, постоянно соскальзывающий с плеч, и если бы Арс не был уже так выжат (буквально), то обязательно бы возбудился.
— Я и сейчас люблю, — спокойно, совершенно без надрыва, произносит она. — Просто уже иначе. Очень давно я тоже была увлечена идеей о семье, детях. Правда, не сложилось.
На несколько секунд ее лицо грустнеет. Но эта грусть уже изжившая себя.
— А потом встретила
его, и как-то все сложилось. Мы долго пробыли вместе и он, правда, замечательный человек.
На каком-то внутреннем уровне Попов чувствует неприязнь к этому человеку. Как вообще можно оставить — а он явно ее оставил — такого человека, как Ира? Арсений этого незнакомца не понимает совершенно, но вместо болтовни он встает и подходит к ней со спины. Обнимает, руками сразу же под халат забираясь, устраивает подбородок на ее макушке.
— Дурак этот парень, похоже, — бормочет он, одной рукой гладя по-женски мягкий живот, а второй аккуратно сжимает левый сосок. Ира выдыхает, чуть выгибает спину. — Раз тебя проебал.
До кровати они так и не добираются, остановившись на кухонном столе. Все дурные и грустные мысли Арсений буквально вытрахивает из нее. Языком.
— Арса здесь нет, — с ходу говорит ему Сергей.
— Твоя пупырышка сегодня особенно уморительна, — вместо приветствия произносит парень, садясь на барный стул. Вокруг шумят люди, кто-то выступает на сцене, а кто-то — на коленях у клиента. Выходные, как-никак. — Плесни мне водки.
— Думал, ты завязал.
Первые три стопки он пьет молча, не закусывая. Черт, у него было достаточно времени привыкнуть ко вкусу алкоголя. Водка хорошая, дорогая, Ира молодец. Или Арс? Он же здесь управляющий. Или стриптизер?
Блять.
— Давай бутылку, — почти грубо говорит он, требовательно протягивая руку.
— Не думаю, что это хорошая идея.
— Не думаю, что меня волнует твое мнение.
Бутылку ему все-таки отдают. Вместе с ней, оставив рюмку на столе, Шаст двигает на выход. У него же самолет через несколько часов — надо настроиться. Он ненавидит летать, так и не смог к этому привыкнуть.
По улицам шастают хорошие, румяные людишки, пьяные и довольные, будто специально его бесят. Зато ночи наконец черные, он может спокойно гулять без осточертевшей мантии.
Ветерок прохладный, а воздух начинает пахнуть осенью, которую Антон искренне ненавидит. Особенно в этой стране. В России вообще все времена года, кроме лета, попахивают пиздецом. Особенно сильно он ненавидит русскую зиму, слишком жива еще память об отмороженных конечностях из-за прохудившихся сапог и тонкой формы. Никого не волновало их здоровье тогда, как и не волнует здоровье граждан при нынешней власти.
Бутылку допить он решает на маленькой площади, вокруг которой веером стоят всевозможные бары, рестораны и кафе. Плюхается прямо на землю, на нагретую мостовую, какие уже не кладут. Людей много, но никто не обращает на него внимание. В паре метров от него стоят несколько ребят с музыкальными инструментами. Они возятся, настраивают инструменты; совсем еще детишки. У девушки, держащей в руках внушительного размера гитару, розовые дреды.
— Прошу всех внимания, — восклицает невысокий худощавый парнишка, взмахивая шляпой, и группа начинает играть.
Даже в молодости Антон сентиментальным не был. Это было запрещено, при отце нельзя было терять лицо. Но матушка всегда отличалась мягким сердцем и очень добрым характером, позволяя своим сыновьям проявлять человечность. Старший пошел в отца, а он, Антон, всегда был сильно похож на мать. Она любила музыку и танцы, а он любит водку и стриптизера.
Я просыпаюсь в холодном поту,
Я просыпаюсь в кошмарном бреду.
Очень иронично, думает Антон, откладывая бутылку в сторону. Голос заполняет площадь, и, кажется, даже люди затихают. Поет парнишка не идеально, у него слишком молодой голос, но поет он искренне и по-настоящему.
Антон поднимает голову и смотрит на небо.
Я слушаю наше дыхание,
Я раньше не думал, что у нас на двоих одно лишь дыхание.
Одним глотком опустошив бутылку (сучий карлик отдал ему полупустую), Шастун направляется к ребятам. Те поют и играют от души, по-настоящему, так, что слушать хочется. Ну, вот он и слушает. Не двигаясь, в трех шагах от них смотрит, как юноша распахивает свою тоненькую, слабую душу нараспашку. Сейчас так редко поют, он-то знает.
Когда ребята заканчивают, вокруг раздаются аплодисменты, но он не хлопает. Делает шаг вперед, почти хватает за локоть пацана со шляпой.
— Можете спеть для меня кое-что? — спрашивает он достаточно громко, чтобы его услышали. Солист тушуется, смотрит удивленно. У него бледные щеки и голубые глаза.
— Можем, — с вызовом отвечает розововолосая девчонка. — Что ты хочешь, дедуль?
На вид он старше их всего на пару лет, но взгляд у нее внимательный. Шастун подходит к ней, преодолевая разделяющее их расстояние в два шага. Уже тише говорит как бы на ухо, сложившись почти пополам. Парни явно напрягаются, готовые защищать свою подругу или бежать — тут уж каждый сам решает, — но девушка глаз не отводит и смотрит смело. Дерзко даже.
— Хороший выбор, дед, — фыркает она. Что-то быстро говорит своим друзьям, но Шастун не слушает. Отходит назад, на расстояние зрителя и ждет.
Если на Бутусова у пацана голоса хватило, то для Петкунова он явно слишком мало курит. Но, черт, звучит чертовски правильно. Антон садится на землю, закрывает глаза и просто слушает.
У ночного огня под огромной луной, Темный лес укрывал нас зеленой листвой.
Я тебя целовал у ночного огня,
Я тебе подарил половинку себя.
Свет далекой звезды…
Слова не имеют значения. Никогда не имели. Антон, кажется, засыпает даже под этот нежный голос, но его быстро будят редкие хлопки вокруг.
— Молодцы.
— Сами знаем, — отвечает девчонка.
Порывшись в карманах толстовки, Шастун извлекает несколько помятых купюр, выглядящих так, будто он в них высморкался. Очень может быть, думает парень, прошлую ночь он помнит смутно. Не пересчитывая, он бросает их подбежавшему зазывале в шляпу. У того глаза широко распахиваются, и он, как можно незаметнее, показывает своим друзьям семь пальцев. Вы бы видели лицо певца, это очень забавно.
— Тебя как зовут, дедуля? — спрашивает розововолосая, подходя ближе. Садится перед ним на корточки, будто приценивается, насколько парень пьян. — Или нам тебя так и звать дедулей?
— Антон меня зовут, малая, — фыркает он.
— С твоим-то ростом все малые. Я
Элли, — и протягивает маленькую, по-детски еще пухлую ручку. Шастун жмет ее твердо. — Поет
Лева, а это…
—
Тотошка?
— Толя, — пожимает плечами она. Так называемый Толя выглядит очень решительно, будто прямо сейчас готов бить морду, но при этом еще и безумно благодарен, и его лицо такое забавное, что Шастун начинает улыбаться. Но, возможно, это в нем водка улыбается.
— Ты какой-то грустный малый, — с искренним сочувствием говорит девочка. — Мы можем тебе помочь?
— А ты фея?
— Нет. Но мы можем спеть для тебя то, что ты хочешь, — сказав это, она возвращается к ребятам и снова берется за гитару.
Быстро перекинувшись парой фраз, они затягивают новую песню.
Ее глаза на звезды не похожи,
В них бьется мотыльком живой огонь…
Антон улыбается шире. Песня хорошая.
На самолет он, конечно, опаздывает.
