Граф

      Когда он пытается открыть дверь такси, его кроет. Неудивительно, думает Арсений, после всего-то. Внутрь забирается неловко, со второго раза закрыв только дверцу, чувствуя, как мороз проходит не только по коже, но в самое сердце. Даром, что на дворе август: у него зуб на зуб не попадает. Кот, чувствуя настроение хозяина, сильнее вцепляется когтями в плечо.       Таксист смотрит внимательно, кажется, с неодобрением. Вот прямо сейчас Попову чуточку плевать, он машет рукой на незаданный вопрос о своем самочувствии. Ничего так и не сказав друг другу, трогаются. Ломбард устраивается на коленях, неожиданно спокойный, и почти мурлыкает. Почти, потому что эта лысая шапка в принципе питает ненависть ко всему человеческому. На автомате Арс достает телефон, который почему-то оказывается в кармане, и проверяет сообщения. Успокаивает себя, шепотом зачитывая пришедшие оповещения. У него сегодня смена была, так что неотвеченных звонков предсказуемо много. Перезванивает Арсений только одной и уже на подъезде к дому, когда та самая дрожь более-менее улеглась.        — Машенька, тише, — негромко говорит он в телефон, когда после дежурного «алло» на него сыпятся тысяча и один вопрос. — По порядку.        — Где вы были, Арсений Сергеевич? Мы очень переживали! — возмущенно говорит она и через секунду тушуется. — Я переживала.       Впервые он задумывается над тем, только ли деловые отношения между ними, но разбираться с чужими ненужными чувствами Арсений правда не намерен. Недовольный Ломбард мертвенной хваткой держится за его плечо, явно намереваясь проткнуть его насквозь.       — Прости, что не предупредил, — без капли раскаяния произносит он. — Были дела с Ириной.       И впервые задумывается, что отчество-то начальницы не знает. Поднимаясь по лестнице (лифт оказался сломан, снова), выслушивает краткий доклад о происходившем в клубе. В основном он состоит из сухих цифр и недовольного ворчания на танцовщиц. Снова.       — Они меня уже достали, Арсений Сергеевич, — жалуется Маша. — Особенно Савельева. Нашлась защитница!        — Я с ними поговорю, обязательно, — врет мужчина. На секунду замирает на своем пролете, прислушиваясь к звукам со стороны квартир. Очень подозрительные и странно знакомые звуки.       — Уж поговорите, эти девки…       — Перезвоню, — быстро бормочет Арсений и сбрасывает звонок. Кот недовольно мявкает и, наконец, спрыгивает с рук, направляясь к дверям. Хотя, дверям будет слишком громко сказано.       Вместо дверей вход в квартиру Попова представляет собой проем, заклеенный пленкой, которую кто-то любовно разрезал прямо посередине. Дверей рядом не было. Об этом Арс благополучно забыл, а, точнее, не запомнил, занятый более важными вещами. Кто-то уже успел убрать всю пыль и куски косяка, более того, убрать всю лестничную площадку. Стало как-то слишком чисто.       Из глубины квартиры доносились звуки, которые он не мог отнести ни к враждебным, ни к дружелюбным. Скорее к нейтральным, привычным каждому, кто пробыл в северной столице дольше суток. Аккуратно пройдя внутрь, Арсений в своем выводе уверился. На кухне, за накрытым газеткой столом сидит бомж. Самый классический: с седой бородой, красным носом и грязной курткой, ныне пристроенной на диванчик в углу. На черта ему куртка летом, Попов не знал, но подозревал, что носить ее с собой — самый верный способ сохранить важный предмет гардероба. Следует отдать бомжу должное, грязи он за неполный день, что отсутствовал хозяин, не развел. Бутылку водки с нарезанным сыром (Арс купил его три дня назад) расположил на газетке, а сам сидел так, будто хотел казаться как можно меньше.       — А что это тут такое происходит? — от удивления голос Арсения прозвучал выше, чем обычно. Слегка истерично. — Вы кто такой?       Бомж поднялся на ноги с поспешностью, но дальше никуда не двинулся. Замер у стола, нервно пригладил волосы.       — Геннадий Петрович Власов собственной персоной, — представился мужчина, слегка склонившись вперед, видимо, изображая поклон. — Сторожу тут, хозяин, а то, знаете, людей плохих нынче развелось. Ужас, а не время!       Кажется, лицо Попова выразило его эмоции достаточно живо, чтобы мужчина продолжал.       — А я тут проходил, мимо, к знакомому своему. Виктор Михайлович, слыхали? Нет? Ну, так вот, живет тут на первом этаже…       — Так я на десятом.       — Именно! — с самым важным видом заявляет Геннадий Петрович. И после, слегка смутившись, добавляет: — Водочки будете?       Арсений смотрит на бутылку беленькой с одним из тех названий, что четко дает понять — все деньги производства ушли на него, на саму водку ничего не осталось. Смотрит и уже почти не удивляется тому, в какой цирк превратилась его жизнь.       — Буду, — соглашается он. Пока радостный Геннадий достает из арсовского шкафа еще одну чашку (сам он пьет из своей, очень предусмотрительно), до Попова доходит, что теперь в их паре с Антоном, алкаш — он.       — А что ж такого случилось, позвольте поинтересоваться, что вам дверь выбить пришлось? Дверь-то хорошая, — интересуется мужчина, разливая алкоголь. Голос у него, на удивление, четкий и ясный. — Или случилось чего? Менты нагрянули? Ох уж эти волки позорные, всю жизнь их не терплю. Им лишь бы хорошему человеку гадость сделать.       На вкус водка оказывается не такая отвратительная, как на запах. Арсений залпом опрокидывает в себя полкружки, даже не закусывая, апатично глядя в окно. Геннадий Петрович продолжает говорить, ведя какой-то рассказ, связанный с полицейскими, но Попов его слушает только вполуха. За окном тепло, не жарко совсем, так же, как вчера или завтра. Черт, да он даже по романтичной юности не увлекался мистикой и всякими вампирскими штуками, ему ближе научная фантастика и Стругацкие, чем вампиры и Стокер.       — И вот так я познакомился со своей женой, пусть земля ей будет пухом, — и трагично запивает последнюю фразу.       — Соболезную. Что с ней случилось? — не слишком заинтересованно спрашивает он, глядя в свой наполняющийся стакан.       Власов делает страшное лицо, корчится буквально, и не понятно, то ли заплачет, то ли заорет.       — На нее напал маньяк! Да-да, самый настоящий, лет пять назад… Нашли бедняжку в подворотне, а у ней, представляете, ни кровиночки, — с искренней болью, но не без театральности, ведет свой рассказ он. — Словно выкачал все кто-то. Но его потом нашли, посадили даже. Оказался какой-то поехавший работник ритуальных услуг.       Уже успевший построить теорию об обезумевшем вампире, Арсений даже разочаровывается. Сочувственно похлопав мужчину по плечу, опрокидывает уже третью порцию в себя. Алкоголь, к которому у него всегда была определенная слабость, начинает брать свое.       — А я, прикиньте, такого странного парня встретил, — спотыкаясь, бормочет парень. — Красавчик, конечно, каких поисках. И высоче-енный! И сильный… А еще смешной…       — Так вы что, из этих, что ли? — удивляется Власов.       — Из каких?       — Ну, как бишь их, — почесывая затылок, бормочет тоже поднабравшийся мужик, все это время пивший в два раза больше. — Эти… Качкоманы?       — Нет такого слова.       — Высоколюбы?       — Не-а.       — Комикофилы?       — Геронтофилы, блин, — и, вспомнив настоящий возраст Антона, Арсений начинает смеяться. — Точно, они самые.       — Вы знаете, батюшка, любви все возрасты покорны.       — Выпьем за это!       Следующий час Арсений изливал душу Геннадию Петровичу, то жалуясь, то восхищаясь Шастуном, который до сих пор вызывал в его душе неопределенные чувства. Пусть симпатия и даже влюбленность преобладали, но Попов все никак не мог уместить в своей голове то, как именно на самом деле устроен мир.       — Подарите ему цветы, — предлагает Власов. — Все любят цветы, а женщины — особенно.       — Так он же мужик. Вот с та-аким хером, — и разводит руки в сторону.       — Тем более подарите цветы. Только в горшке, — настаивает на своем он. — Все любят цветы, просто не все любят одинаковые.       — А если он меня когда-нибудь укусит?       — Скажите, что вам такое не нравится… Вот Людка, душа моя, она всегда пожестче любила, знаете. А я больше по романтике, — с грустью бормочет Геннадий. — Нежности. Эх, все бы отдал, чтобы снова обнять ее.       Власов пустил слезу и, чтобы не отставать, Арсений тоже слегка всплакнул. Где-то на подоконнике недовольно заворчала кошка.       То ли под алкогольным дурманом, то ли в темноте ночи, но Арсу начало казаться, что лицо его неожиданного собутыльника покрывается корой, а в волосах прорастают цветы и листья. Он даже попробовал их коснуться, но его отвлекала сирена за окнами.       — В наше время много странностей есть, — чуть нараспев заговорил мужчина. — В этом городе чудеса не редкость, Арсений Сергеевич. Даже вашему парню не снилось, сколько всего необычного таит в себе спящий Петербург.       Попов моргнул, чувствуя, как замедляется мир. Резко захотелось спать, конечности словно свинцом налились, а веки стали неподъемными.       — И даже в самых обычных вещах можно заметить маленькие, крохотные детали, которых там быть не должно, — продолжает он. — Словно пришедшие из других мест, они выбиваются, взгляд цепляется, но… Но люди народ простой, додумывают объяснение даже тем вещам, которые не понимает. А не понимают они очень многого…       Момент, когда он заснул, Арсений упустил. В памяти остались только воспоминания о шершавом стволе дерева и свежести леса.       Совершенно вдрызг пьяная Ира, привыкшая употреблять значительно меньшее количество алкоголя, почти трахнула официанта в туалете, выпила всю текилу в ресторане на спор (спорила сама с собой) и порывалась выпрыгнуть из окна пятнадцатого этажа. Антон удержал ее каким-то неведомым чудом, схватив в последний момент за подол платья, и из ресторана они ретировались под «Я вызываю полицию!».       На улице, не дожидаясь такси, Шастун молча поднял ее на руки и неспеша двинулся в сторону дома.       — Стой-стой, у меня туфля упала! Боже у меня две туфли упали! — не пытаясь что-либо сделать, восклицала девушка. Обе туфли были в руке у Шаста, но он промолчал. — Это были плохие туфли.       — Неудобные?       — Теперь они наказаны, — с детской злобой произносит Ира.       Ночь теплая и приятная, а с набережной тянет прохладой. Впрочем, им обоих это все совершенно безразлично. По крайней мере, закончились белые ночи.       — Почему ты здесь до сих пор живешь? — спрашивает Антон, уже догадывающийся об ответе.       — Я хранительница этого города, вообще-то, — ворчит она. — Без меня он падет перед ужасами, притаившимися в тени.       Произносит она это с совершенно серьезным лицом, даже нахмурившись, но в конце пьяно икает и начинает хихикать.       — У тебя остались потомки, Антоша? — она знает ответ, конечно, но все равно спрашивает.       — Нет. Мой брат погиб на войне, — спокойно отвечает. Воспоминания уже почти не терзают его. Но знаете, почему быть вампиром — ужасно? Время не лечит их раны. Они словно застывшие статуи, мимо которых проносятся века, но сами они застряли в секунде своего создания.       — А у меня есть.       Проходит секунда, перед тем как она добавляет следующее, но эта секунда растягивается для нее в десятилетия, которые она провела, оберегая своих потомков.       — Были.       Как-то раз Антон искал информацию об Ирине Кузнецовой, жившей, как он считал, в конце восемнадцатого или начале девятнадцатого веков. Он почти ничего не нашел, только несколько упоминаний о разных девушках, каждая из которых прожила счастливую жизнь и умерла в старости.       — Мне повезло, — тихо рассказывает она, безразлично глядя перед собой. — У меня была любящая семья, замечательный отец. Я прожила свою юность в легкости и ласке, редко доступной девушкам того времени. Не меньше мне повезло с моим мужем.       Несколько секунд она молчит, ее губы трогает легкая улыбка. Она словно вспоминает тот образ, то лицо, которое когда-то так любила.       — Николай был прекрасным человеком, правда. Это даже удивительно, потому что вся его семья — крайне неприятные люди, — она фыркает, что-то вспомнив. — Его матушка все время называла меня темненькой. Звала «крестьяночкой». Помню, я так плакала, когда она первые разы так ко мне обращалась. Так горько, большей неприятности в тогдашней жизни у меня не было.       Антон представляет совсем юную Иру, спрятанную под слоями неудобных платьев, с белилами на лице, тихонько плачущую в своей спальне. Худенькую, с тонкими, непривыкшими к работе руками, и огромными наивными глазками. Представляет ее красногрудым снегирем, барыней, чей тонкий стан облачен в дорогие меха.       — Я родила первенца, а потом близнецов. Они были такие трогательные, такие маленькие и добрые. Вся моя жизнь сосредоточилась в их маленьких ручках. Я была поистине счастлива, — с нежной улыбкой говорит она. — А потом началась война.       До дома совсем недалеко, Антон останавливается, глядя на равнодушное девичье лицо. Русско-польская война, короткая, но жестокая.       — Вот тут началось мое невезение. Белая полоса кончилась, и я встретила свою смерть в лице случайного прохожего, — без каких-либо эмоций говорит она. — Я умерла, а мои дети сидели у моей постели и плакали. Спустя несколько десятилетий я найду этого прохожего и вырву ему сердце, но это уже другая история.       На этих словах она ухмыляется, кровожадно, обнажая клыки.       — Сегодня умер последний потомок моего рода. Мой пра-пра-пра… А, черт с ним, — ворчит она. — Мой последний сын.       Не произнося ни слова, Шастун идет дальше. Кивает обеспокоенной консьержке, которая его недолюбливает, поднимается на лифте на нужный этаж и опускает Иру в кресло. Кладет туфли на подставку для обуви, запирает дверь и снова возвращается к ней.       —Тебе действительно повезло, — спокойно говорит он. — У тебя была семья. Было, кому тебя провожать.       Весь алкоголь давно выветрился из ее крови, она смотрела ясно и тяжело. Годы разом навалились на ее плечи, сгибая спину. Тоска рвется изнутри, царапает сердце и внутренности.       — Не «было», — исправляет сам себя Антон. — Есть.       Ира ему улыбается.