Моя амфетаминовая шлюха

      — Чимин, ты ведь помнишь меня? Много лет назад… — Шуга произнес эти слова за мгновение до того, как Чимин открыл глаза, щурясь от яркого белого света.       В день, когда он вернулся к нему, пошел снег. Огромные хлопья за пару часов успели засыпать все вокруг, даже окна в палате больницы, насквозь пропахшей медикаментами и болью. Солнца не было уже так давно. Декабрь наступил, и никто из них двоих этого не заметил.       — Да, я помню тебя, — слова давались с большим трудом. Он еще не осознал, где именно находится, не вспомнил точно, что случилось, но одно, самое важное, ворвалось в пробудившееся от долгого сна сознание подавленным голосом Мин Юнги, лучшего, любимого и самого ненавистного человека в его жизни, — Август.       Шуга уже не ждал в том напряжении, как в первые два дня, и все же сердце пропустило удар, когда раздался тихий, еще не окрепший голос рядом. Не так он хотел встретить его возвращение, нет, он хотел начать по-другому.       — Чимин, прости меня, — глухо прошептал Юнги, встречая его холодный взгляд и стыдливо опуская глаза, точно провинившийся пес. Одновременно ему жуть как хотелось обнять Моти, но и уйти прочь от его немого осуждения, как будто не они оба виноваты в случившемся, поэтому Юнги осторожно коснулся его холодной руки, почувствовав мимолетное, но очень сильное желание согреть.       — Боже, Шуга-хен, — Чимин вдруг так жестоко усмехнулся, словно его это забавляло и уже просто наскучило, — у тебя такое лицо, как будто ты человека убил. Хотя нет, подожди, это же твое призвание! Тогда почему у тебя такое лицо, Шуга-хен?       Его сдавленный, издевательский смех ввел Юнги в ступор на добрых полминуты. Он просто совершенно непонимающе смотрел на Чимина, пока тот, приподнявшись, осматривал себя и пространство вокруг и даже попробовал, правда, зря, отцепить все те электроды и трубки, прикрепленные к телу. А потом, цокнув языком и тяжело вздохнув, спросил:       — Ну что ты так смотришь на меня? Неужели я так хреново выгляжу сейчас?       — Ты как будто не помнишь, что произошло? — Шуга совсем растерялся, не понимая, что не так с парнем, недавно чуть не умершим от передозировки, потому что ощущение было, как ничего и не случилось, очередной скучный день Пак Чимина, который он не может прожить без колкости в сторону своего хена.       — Конечно, помню, — он фыркнул, закатив глаза, в абсолютном безразличии, — ты трахнул меня. Мне, конечно, понравилось, хотя можно было и помягче.       — Нет, блять, ты серьезно? — от негодования у Шуги уже не было сил сидеть на месте, и, вскочив, он прошелся туда и обратно по палате. — И ты хочешь сказать, что просто так устроил себе передоз?       — Не делай из этого трагедию, Господи, я просто немного не рассчитал, — бросил Чимин и сам не сразу заметил, как его маска расходится глубокими трещинами.       — Да неужели, блять? За лоха меня держишь? Сколько лет ты уже принимаешь? И не знаешь своего предела? — каждое слово Шуги, снова выходившего из себя от нескончаемой лжи, било по больному, и маска рассыпалась на глазах. — Кого ты обманываешь, Чимин? Почему ты сделал это?       И он сломался. Снова. Подтянул колени к груди, закрыл лицо руками, только бы никто не увидел эмоции, выходящие из-под контроля. Совсем как в детстве: хочется просто спрятаться, убежать от всего плохого и забыть. Но все плохое, что только было в жизни, пропитало его насквозь, и теперь от этого никуда не сбежишь, даже со всеми видами наркотиков. А этот Мин Юнги видит его словно насквозь, и это причиняет почти физическую боль.       — Ты бросил меня тогда, — прошептал Чимин, делая глубокий вдох и на выдохе опуская руки. Они безвольно падают на колени, и Шуга, наконец, может увидеть правду в его глазах.       Правду о том, что на самом деле Чимин слабый, что ему очень больно, правду о затаившейся сильной и чисто детской обиде, о страхе, с которым он борется самыми хреновыми методами, и правду о том, что у него уже давно не осталось сил, и, если бы не наркотики, все игры, доставлявшие сладкое, но призрачное удовольствие, закончились бы, так и не начавшись. Всю правду, которую Чимин хранил столько лет за высокой, крепкой стеной, которая выдерживала все, но разрушилась в ту ночь в клубе, когда он узнал Августа в Юнги.       — Черт возьми, блять, я думал, они убили тебя! — воскликнул Шуга сорвавшимся голосом, хватая Чимина за плечи и крепко обнимая.       В первую секунду страх сдавил горло стальным кольцом, перекрывая дыхание. Чимин дернулся рефлекторно в порыве паники, которая, однако, утихла сразу же, как он услышал, как быстро бьется сердце Юнги, и почувствовал тепло его тела. В сильных, но нежных объятиях было как дома. Спокойно и хорошо, и Чимин предпочел бы навсегда остаться в этом моменте времени, когда миры внутри и снаружи только что обрушились, но ничто новое еще на их месте не успело появиться. Потому что именно сейчас возможно все что угодно, все, что он захочет. Но это мгновение ушло, даже не задержавшись хоть на сколько-нибудь. Шуга снова просил прощения, и, когда поцеловал его, легко и осторожно, Чимин подумал лишь о том, что не хочет, чтобы хен умирал.       Вот только было уже поздно. Он долго сопротивлялся осознанию того, что ничего не остановить и то, что он сам начал, теперь точно дойдет до конца, с ним или без. Осталось совсем немного, и ведь конечная цель — это Мин Юнги и полный хаос.       Без амфетамина мозг еле работал, и обдумывать, что теперь со всем делать, оказалось в прямом смысле больно и тяжело. Шуга сразу заметил его тщетные попытки сосредоточиться на мыслях о деле, как боль отразилась во взгляде, и спросил:       — Что-то не так?       Чимин долго не отвечал, словно пропал в своем личном мире, где творился полный хаос с кучей дерьма, которое он понятия не имел, как разгрести, поэтому не сразу даже услышал заданный ему вопрос, а когда нашел в себе силы вернуться в реальность, сказал, не ответив:       — Где мой телефон?       Казалось, сейчас для него это самое важное, будто весь мир рухнет, если он его не получит. Хотя, в общем-то, так и было, и Шуга, пусть и не совсем понимая, почему телефон так важен, достал его из кармана куртки, висящей на спинке стула, и вернул Чимину. Парень тут же стал проверять все сообщения, пришедшие за то время, пока он лежал в отключке, уходя с головой во все те накопившиеся проблемы, срочно требующие решения, но не смог не заметить, что хен зарядил ему телефон. Какое-то время Юнги молча ждал каких-нибудь объяснений, наблюдая за растущим волнением Чимина, за тем, как он дрожащими руками набирал кому-то сообщение, а потом увидел что-то и так изменился в лице, что у Шуги защемило в груди.       — Чимин, что происходит? — спросил он, прикосновением к руке прося посмотреть на него и ответить.       И снова Чимин тянул с этим, боясь сказать правду, поэтому обдумывая ее заново и понимая, что не знает, стоит ли вообще Юнги знать об этом. Он сам не замечал, как шло время, и не заметил, что уже больше минуты смотрит на хена и ничего не говорит. «Если я смогу разобраться сам, он не узнает об этом, — подумал Чимин, кусая губы и все еще смотря на Юнги, — он не узнает, что я натворил». Глупо было надеяться сохранить такое в тайне, ведь Шуга с самого начала был близок к правде, и «разобраться самому» шансов осталось слишком мало. Даже после категоричного ответа ему не хотелось признавать, что все вышло из-под его контроля, но пришлось. «Слишком поздно, Пак Чимин. Если ты не закончишь то, что начал, тебе придется заплатить самую высокую цену».       — Ничего, — он неопределенно мотнул головой, наконец решив, что сказать.       — Опять врешь? — вздохнул Шуга устало.       Он так смотрел на него, что Чимину стало ужасно не по себе, как будто он первый раз ему лжет.       — Мне нужно уйти отсюда, — вдруг сказал Чимин, спешно отцепляя от себя все медицинские приборы и выбираясь из кровати.       — Куда тебе нужно? — Юнги попытался остановить его, но парень выскальзывал из рук слишком ловко для недавно чуть не умершего наркомана. — Чимин, успокойся и вернись в постель, пожалуйста, врач сказал, что тебе придется пробыть здесь еще пару недель, и ничего не случится за это время.       — Извини, Шуга-хен, но случится слишком многое. — Чимин уже одевался в свою одежду, аккуратно лежавшую на небольшом диване, Юнги заботливо захватил и ее, когда ездил домой.       — Ты еще не здоров, так что я не выпущу тебя отсюда, пока твой лечащий врач не даст на это разрешение.       — Пусти меня, пожалуйста. — Шуга загородил собой дверь и не давал выйти, и Чимину осталось либо уговорить его, либо обмануть. Снова. Но он очень устал лгать.       — Нет, не пущу.       С минуту они стояли и молча смотрели друг на друга. У Чимина в голове все превратилось в сплошную кашу, казалось, вот вчера все было на своих местах, все планы — правильными и преследующими определенные цели, а сегодня он проснулся — и ничего не осталось. Никакой уверенности ни в чем абсолютно и полное непонимание, что делать дальше и как вообще все это понимать. Потому что Чимин теперь не мог понять даже самого себя.       — Ты действительно не знал, что случилось в тот день? — спросил он шепотом, вглядываясь в глаза Шуги с какой-то странной надеждой на то, что он, на самом деле, знал обо всем, и его все еще есть, за что ненавидеть и в чем винить.       — Я не знал, Чимин, ты мне не веришь? Думаешь, я мог бросить тебя, если бы знал? — ответил Юнги, не задумываясь, а потом вдруг спросил совсем другим, не своим привычным голосом, и как будто видел насквозь: — Во что ты ввязался, Моти?       Нервная усмешка скользнула по лицу Чимина и тут же исчезла за хлипкой маской холодного безразличия, в которую уже ни он сам, ни Юнги не верили, но которую он рефлекторно попытался снова надеть. Ведь она всегда так хорошо скрывала все его волнения, печаль и боль, его самого, настоящего, все, чего никто никогда не должен был видеть. И вот теперь, значит, маска, исправно служившая столько лет, превратилась в бесполезную, сломанную вещь, которую остается только выкинуть и признать, что больше ничто не защитит его от правды в нем самом. Она скрывала и ее от него же. А Юнги стоял рядом, напротив и молча ждал ответа. Это было невыносимо, когда смотрят прямо на тебя, на того, кем ты на самом деле являешься, хоть и без осуждения или отвращения, но все равно. Чимин всегда был отвратителен сам себе, и в крови больше не было наркотиков, позволявших забыть об этом.       — Я не могу сказать тебе, — он кое-как нашел в себе силы ответить, едва не ломаясь под пристальным взглядом.       — Почему? — Шуга оставался непреклонен.       — Не могу и все, пожалуйста не спрашивай, — у Чимина уже сдавали нервы, и голос стал срываться. — Тебе нельзя знать об этом, ясно? Пусти меня!       Юнги ничего не сказал, но понял почти сразу, что был прав, кажется, вечность назад, что Чимин причастен ко всему происходящему сейчас в Сеуле. Разве что теперь ему даже думать не хотелось, насколько именно он замешан в этом. Можно сказать, Шуга давно знает правду, вот только не признает, и в этом его самая большая ошибка, да еще ко всему прочему теперь видит в Чимине того потерянного много лет назад ребенка, которого любил и которому мог слепо верить. Одним словом, вернувшиеся в настоящее призраки прошлого доломали все его благоразумие до конца. И не будь разум затуманен, он бы не узнал сам себя.       — Нет, сначала ты должен…       Но Шуга не успел договорить, как вдруг вошла медсестра, ударив его дверью в спину. Не извинившись, она вошла и сразу же начала возмущаться по поводу того, что больной не в постели. А потом вообще прогнала Юнги, обвинив его, будто это он мешает Чимину спокойно выздоравливать. Тот не сказал больше ни слова и, в самом деле, выглядел невинным ангелом, у которого, правда, в больной голове тяжело созревали новые кровавые планы. «Если они собираются убить его, — думал он, смотря, как Шуга собирается уходить, — остается только убить всех первым».       — Не сбегай из больницы, Чимин, — попросил Юнги, пока медсестра нетерпеливо возвращала пациента в постель, собираясь проверить его состояние, как только посетитель уйдет. — Хорошо, Чимин?       Но парень его как будто не слышал совсем.       — Я приеду завтра, — только и вздохнул Юнги, кидая на него последний взгляд и уходя из палаты.       Снова, как только дверь за спиной закрылась, пришло ощущение внутренней пустоты с чувством полной неопределенности и растерянности. Он не знал, что ему делать все оставшееся в сутках время, не занятое часами посещений в больнице, когда у него есть возможность быть с Чимином и следить за ним. Вернувшись в пустой, тихий дом он, конечно, попробовал заняться чем-нибудь расслабляющим, чтобы отдохнуть, но смысла в этом не оказалось, потому что Чимин не выходил из головы ни на минуту. Пробует ли Юнги посмотреть фильм — любой случайный кадр или диалог внезапно напоминает об оставшемся в больнице Чимине; играет в игру — и не может сосредоточиться не то, что на сюжете, но даже на действии, в итоге персонаж на экране замирает, пока мысли уносятся в соседний город. О сне даже и думать не хотелось. Шуга уже не мог вспомнить, когда в последний раз нормально спал и просыпался выспавшимся.       В этот день весь вечер, в итоге, так и прошел в мыслях о Чимине, и Юнги явственно чувствовал, как сильно не хватает его присутствия в доме. Черт возьми, в перерывах между размышлениями о вопросах без ответов, он скучал даже по тем раздражающим выходкам Чимина.       Послушался ли он Шугу? Послушался ли врача? Или так и решил сбежать, и ждет момента, когда можно будет улизнуть? И куда он пойдет? Скорее всего, конечно, сюда, домой, но на чем будет добираться? «Черт, легче было согласится забрать его домой раньше времени», — подумал Шуга, потирая усталые глаза и тяжело вздыхая. Все эти бесконечные мысли об одном и том же ужасно утомили его, но с усталостью сон все никак не шел.       За окном кромешную тьму разрезал теплый луч фонаря, одиноко висящего на крыльце, снег медленно опускался на землю и покрывал ее тонким белым, блестящим на свету одеялом. Океан все так же шумел с другой стороны дома, словно зазывая, и, когда Юнги зашел на кухню, чтобы закурить, ему стало жуть как не по себе. Как будто он чувствовал — что-то должно случиться — и не мог определить даже примерно, что именно. Но это точно было предчувствие нехорошего. Мурашки по коже. «Что же ты делаешь, Моти?» — пронеслось ледяным ветром среди горящих огнем мыслей и застыло, перечеркнув все, что было до этого. Шуга все ходил по краю, так и не решаясь переступить черту. Он знал: однажды все равно придется сделать это. Только ему все казалось, что еще не время.       А Чимину в этот вечер с каждой минутой становилось хуже, неспокойнее, но помощи он не просил, потому что ему нужна была доза, закинуться хоть чем-нибудь, а не все эти капельницы и обезболивающие. Как будто кто-то скреб ржавой арматурой по внутренним стенкам грудной клетки, превращая все органы в гниющее месиво. Руки тряслись, появился нервный тик, ему пришлось придерживать веки, чтобы они не дергались так сильно и так раздражающе. Снег за окном падал медленно, неторопливо, и казалось, порой и вовсе легкие хлопья замирают в воздухе прямо напротив окна его палаты. Чимин пытался отвлечься пару раз, смотря на ярко освещённую улицу снаружи, но это оказывалось чертовски бесполезным, и, опуская руки, он отходил от окна и начинал кружить по палате, пока голова не начинала болеть еще сильнее. И все время прижимал к груди телефон, не выпуская его из рук ни на секунду.       Мыслить ясно теперь стало очень трудно, размышления то и дело заходили в тупик и перемешивались. Он хотел разобраться, что лучше сделать, хотел составить новый план, как все исправить, но ничего не выходило, и это ужасно расстраивало его. В итоге он только вконец запутался и почувствовал себя бабочкой, застрявшей в паутине, у которой с каждой жалкой попыткой вырваться крылья рассыпаются пылью, и ветер развевает ее вместе с последними надеждами. Чимин не знает, куда деть себя, ему кажется, его заперли в клетке, стены которой сдвигаются каждый раз, когда он моргает или закрывает глаза ненадолго, только бы перестать видеть все это. Дышать все тяжелее. Дрожь проходит по телу. Он падает на кровать и сжимает голову руками так сильно, что становится еще больнее, и нужные мысли совсем пропадают. Надо уходить. Чимин понимает: это единственный выход. Вернуться и закончить так, как он должен закончить, чтобы его же собственный прошлый план не осуществился.       Золотое правило, самое главное и чуть ли не единственное, какое было тогда, в начале игры, он просто взял и послал сейчас к чертовой матери, наплевав и на него, и на все последствия: закончить начатое. Ему ясно дали понять, что оно — самое важное, что его ни в коем случае нельзя нарушать, иначе можно поплатиться жизнью не только своей, но и жизнью дорогих людей. Раньше Чимина ни капли не волновали все те выставленные условия, потому что у него никого и не было. Некого защищать, не за кого волноваться, а собственная жизнь не казалась хоть сколько-нибудь ценной. А теперь все: голова, сердце, душа — разрывалось на части из-за одного только Мин Юнги. Лучше бы он никогда и не возвращался в его жизнь.       Чимин прокручивал снова и заново их разговор и не мог отрицать: он идиот и любит Юнги. «Сука, ненавижу его, блять, чертов придурок!» — металось в голове нервно, как он сам по палате, и значило только одно. Конечно, все было так с самого начала, с той их первой встречи, с того дня, когда Чимин узнал в Шуге Августа, и с ночи приёма в честь его дня рождения, понятное дело, тоже. Разум вспыхнул в неконтролируемом безумии.       Воспоминания о том поцелуе. Отрицание собственных чувств не может длиться бесконечно.       Чимин принял решение. И пути назад уже не было. Сердце билось больно и неровно. Каждый вдох давался с трудом. Но все же свежий, морозный воздух и снег, тающий на лице, пусть ненадолго, очистили голову от мучительной бури, разносившей все в клочья, оставив лишь непоколебимую уверенность в том, что Мин Юнги должен жить.