История 3.
Генрих Рихтер пришел домой в первом часу ночи и устало сел на банкетку в прихожей, откидываясь спиной на стену и закрывая глаза. Системы работали без сбоев: на наносетчатку выводилась информация о погоде, давлении в системе жизнеобеспечения, о стабильности сердца, о состоянии здоровья. Легкая усталость и стресс были его постоянными спутниками, главное было то, что нигде ничего не болело. Но Генрих никогда не чувствовал себя так странно и так разбито. Не из-за происшествия, не из-за проебанных каким-то образом террористов. Из-за чертова Келкейна Тиджа, спасателя из отряда Смита. Мальчишка был совершенно не в его вкусе: слишком высокий, слишком спортивный, слишком в наколках, богатенький сынок большого папочки. То есть он не подходил Генриху никак, от слова “совсем”. Такого не нагнешь и не трахнешь, не поставишь на колени, не отдашь сладкий приказ. Такие, как Келкейн Тидж - золотые мальчики - они сами ставят раком подобных Генриху. Пацан был моложе его на десять лет, был горяч, как центр звезды, изрисован, словно стена в шестидесятом районе, в гетто, и смотрел на него, Рихтера, напуганными серыми глазами. Генрих подумал, что поставить на колени двухметрового лба возможным не представляется, и его мозг на это не способен, но, как оказалось, Рихтер тот еще фантазер. - Блядь, – выдал Генрих, смотря на оттопыренную ширинку. Он что, долбаный извращенец? Он в мыслях унизил Тиджа-младшего, а его член воспринял это как самую яркую сексуальную фантазию? – Блядь. Ненавижу Тиджей. Генрих избавился от обуви, повесил китель в шкаф и прошел в спальню. Планировка его квартиры оставляла желать лучшего, но зато звукоизоляция здесь была отменная. Рихтер разделся, думая о том, что неплохо бы отнести форму в химчистку, и о том, как будут округляться эти охуительные благородные серые глаза Келкейна, когда он будет смотреть на своего мучителя снизу вверх. Фантазии были грязные, совершенно несвойственные Генриху. Нет, не то, чтобы он не мечтал о покорных мальчиках - очень даже мечтал, - вот только не о таких, которые были выше его на голову и тяжелее килограмм на двадцать. В армии такие мальчишки Рихтера бесили: лощеные хлыщи, которых никогда не посылали под пули; они ели вдоволь, вкусные и горячие харчи, в отличие от такой солдатни, которыми были Генрих и его товарищи. Потом злость и обида притупились, но он никогда не рассматривал «золотые мешки» в качестве своих партнеров. Тем более не тогда, когда они имеют почти эталонную внешность, словно из палаты мер и весов, - такие пацаны сверкают на агитационных плакатах по всей стране, призывая к миру во всем мире или к обороне Родины. В общем, ко всему тому, что так любили обыватели. Генрих жил простыми категориями: у него должна быть крыша над головой, деньги и возможность питаться хотя бы два раза в день. Высокие мотивы вроде «отомстим и победим», «умрем, но ни шагу назад» - это не для него. Понятное дело, что, если его снова призовут, он пойдет, и пойдет безропотно, но явно не за любовь к отечеству. Холодный душ остудил обе головы, так что даже не пришлось передергивать, как в шестнадцать в общей помывочной в интернате. Девок-то у них не было, а фантазии – были, гормоны были, и не каждому сиротке удавалось захапать себе в городе какую-нибудь бесплатную девку, которая давала только за феерические обещания и хорошо подвешенный язык. Генрих покачал головой, рассматривая себя в единственном зеркале, которое находилось на двери встроенного шкафа. О том, что он – модификант говорили многочисленные шрамы на его теле, впрочем, обыватели вряд ли смогли бы их прочитать. Сам Генрих видел перед собой на двадцать девять процентов машину. Машину, которая могла убивать, обладала чудовищной силой и механическим сердцем, тугими синтетическими мышцами и электронными мозгами. Что в нем было человеческого? Кожа, кровь, оставшиеся внутренние органы. У него даже кишки были спасены не полностью. И, все же, к службе он был годен. И не только к службе. Генрих Рихтер пытался вспомнить о том, когда же он потерял способность чувствовать? Был ли тот момент? Это явно было не после войны: он помнил, как плакал, когда сто сорок семь тел, каждое из которых было завернуто в черную ткань с небольшим флагом Империи на левой стороне груди, отправили в общую печь крематория. Интернатовских во время войны никогда не хоронили в разных могилах – общий прах, общие обелиски с именами и одинаковыми фамилиями стояли исключительно в самых дальних углах военных мемориалов. Он плакал, когда ему сообщили, что он свободен от гражданского долга Империи, выплатив ей всю сумму. Нет, плакал не размазывая сопли, а скупо и тихо, от облегчения. Наверное, это случилось после того, как он попытался отыскать своих родителей. «Героинщица из шестнадцатой» исчезла, комната была продана, но Генрих все же нашел ее. Эта женщина была его ебанутой мамашкой, которая пыталась сварить его в большой бельевой кастрюле, когда ему было четыре месяца, и эта женщина была счастлива. Рихтер знал, что она прошла терапию в наркобольнице, вышла и попыталась измениться. У нее была дочь, муж и совершенно невоспитанная собака, жрущая дерьмо на газоне. Бывшая наркоманка любила свою семью, свою дочь и тупорылое животное, и, кажется, ничуть не раскаивалась в своем прошлом. Генриху тогда казалось, что она его узнала, когда их глаза встретились. Рихтер понимал, что был просто рожден не в то время и не в том месте, просто ему немного не повезло. Настолько немного, что он жил в приюте и стал модификантом, прошел всю войну и потерял куски своего тела, а она и ее дочь отлично жили в одной из лучших провинций Империи. Наверное, тогда он понял, что жизнь справедлива лишь к избранным. Наверное, тогда он понял, что машиной внутри быть лучше, чем быть человеком, хотя и старался держаться за свое родство с обывателями. Перед глазами снова всплыло идеально правильное лицо Келкейна – рубленые скулы, прямой нос, совершенно непостижимо привлекательные тонкие губы. Можно ли вообще хоть что-то к нему чувствовать? Генрих считал, что не имеет права. Не имеет права даже думать о нем. Так недолго и подсесть, как на наркотик. Рихтер, наверное, с легкостью сможет следить за Тиджем, если понадобится, узнавая все его тайны, но это попахивало сталкеризмом. Честно говоря, Генрих не помнил, когда последний раз на кого-то так западал, оттого происходящее и казалось болезненной реакцией на щенячьи глазки великовозрастного ребенка. Рихтер предпочитал не западать ни на красивых баб, ни на парней, избегая даже малейшей привязанности, и это делало его жизнь проще: ему не нужно было за кого-то отвечать в случае чего. Через пять дней начались допросы участников спасательной операции. Сержант Соколовская строила из себя сексапильную блядь на выезде, прямо настоящая порнографическая мечта подростка: зауженная юбка, белоснежная просвечивающаяся блузка, натянутая на раздутые сиськи – все было при ней. Она не должна была пугать СЧСников и пожарных, она должна была их расположить. А что лучше всего располагает мужиков, которым времени на сон порой не хватает? Правильно – кровать. Кровать и баба. Вот Соколовская и старалась изо всех сил. Генрих наблюдал за очередной беседой, стоя по ту сторону полупрозрачного окна: все же, это был не допрос с пристрастием, а расследование. - Полковник, герр, разрешите обратиться? – Рихтер зашел в кабинет начальства после вежливого стука, и встал по стойке смирно перед Гжеченком. - Разрешаю, лейтенант, - цепной пес Империи явно не уходил домой после вчерашнего. Генрих понимал почему: в пятнадцать тридцать ему отчитываться перед канцлером, и, если того удовлетворит нарытая информация, старика не снимут с должности. Взрыв в школе – это не шутки, и, как обычно бывает, полететь могут головы не только служителей районного правопорядка, но и тех, кто должен был узнать об угрозе заранее. - В тринадцать сорок на разговор будет приглашен Келкейн Тидж, разрешите лично с ним побеседовать. Кажется, данное заявление удивило полковника Гжеченка, он даже голову от отчетов поднял и уставился на подчиненного. Немудрено было: Генрих, как мог, старался избегать допросов и допросных процессов, тем более, когда их дипломатично называли «разговором». Рихтер достаточно много в свое время провел таких «мероприятий» и не испытывал нужды в воскрешении навыков, но он не хотел, чтобы Соколовская впилась своими коготками в бедного щенка. Щенка, который тягал детские трупы, конечно же, но Генрих чувствовал, что ему нужно оградить мальчишку от излишних воздействий. Тем более, этот сучий сын будет пыриться на ее здоровое вымя, выгодно лежащее на столе допросной. Рихтер и сам не мог понять своей эмоциональной заинтересованности в этом вопросе. Будто бы щенок Тиджа не намялся сисек в других, более подходящих для этого местах. - Лейтенант, ты, случаем, микросхемы не перегрел? Я тебя сколько раз ставил в дежурство по «камере», так ты вечно сачковал, а сейчас хочешь лично попрессовать сынка Тиджа? Он, между прочим, лично мне позвонил и пригрозил, что, если я буду давить на его парня, он потом надавит на меня. Нам нельзя сейчас конфликтовать с прессой, после… хм… после трагедии. У тебя, случаем, нет никаких терок с этим молокососом? У Генриха не было терок с этим молокососом. Он видел Келкейна вообще один раз, глазами пересекся, да и все. Просто дрочил на его светлый коленопреклоненный образ, да и только. Ничего больше, никаких «скрытых смыслов». Наверное. - Нет, полковник, герр. Я чист. Можете проверить на полиграфе, - Генрих был достаточно убедителен, да и Гжеченку явно не хотелось спорить со своим подчиненным. - Не приведи всемирное равновесие, если ты сломаешь пацана, лейтенант! Я тебя покрывать не буду. Генриха Рихтера такие угрозы не пугали. Что с ним сделают? Разжалуют да выгонят, может быть, отправят пушечным мясом на базу рядом с Вюстерхольмом-2, да и толку? Он не будет раскаиваться, не будет бояться. Ему нечего бояться. Вся его жизнь – это просто путь от и до, в котором нет значимых событий. Сержант Соколовская как-то странно посмотрела на него, когда выходила из допросной: о том, что она может отправиться на отдых, ей сообщили по нанонаушнику, и она этим была удивлена. Наверное, только тупой или идиот не обсудил то, что разговаривать будут с самим Келкейном Тиджем, слава о парне бежала впереди него. Генрих не воспринимал эти глупые слухи, которые поддерживал отдел: «такую высокую шишку будет колоть сам лейтенант!». «Сам лейтенант» не понимал, почему так много движения вокруг его персоны. Может быть он оценивает себя не так, как оценивают его сослуживцы? Рихтер наблюдал через стекло, как Келкейна ввели в комнату, усаживая на неудобный металлический стул, предоставляя чистые листы, конституцию и записывающее устройство. Конечно, «разговоры» писались в реальном времени с восьми разноплановых камер, но запись разговора допрашиваемый мог использовать во время суда и защиты, если «прессующие» задавали неправильные вопросы. Генрих знал, что настоящие допросы проводятся не здесь. Не так. Тидж-младший вольготно развалился на стуле: он понимал, что ему ничего не сделают, и никто не попробует надавить на него «по-настоящему». И был прав. Рихтер выжидал, рассматривая парня в свое удовольствие: сегодня мальчишка был одет по гражданке. Белая майка-алкоголичка открывала вид на его забитые мускулистые руки, грудь и даже загривок; клетчатая флисовая рубашка была небрежно повязана на бедрах, поддерживая просто блядски спущенные дырявые джинсы цвета выжженной земли Лофотена. Модный, лощеный, с забритыми висками, он казался картинкой, вот только Генрих Рихтер не жопу просиживал на войне. Он ломал настоящих бойцов. Зверюг. Требовалось выждать немного, помариновать, и Генрих с удовольствием этим занимался – он любовался по-барски рассевшимся Келкейном, который закинул одну руку на спинку стула. Интересно, смогла бы сержант Соколовская с ним поговорить или потекла бы в первые минут пять? Генрих Рихтер зашел в допросную, привлекая к себе внимание: казалось, что Тидж собирался игнорировать его, смотря в пол, вот только такое было невозможно. Все же, мальчишка нервничал. Это вам не полицейский участок, это военная организация, здесь в жопу дуть не будут из-за одного папаши. Во всяком случае, это Рихтер не будет. Они оба молчали, и Генрих наблюдал, как напрягается пацан: подтягивает длиннющие прямые мускулистые ноги; выпрямляет спину; вздергивает голову, желая показать равное положение. Генрих Рихтер прошел всю войну и десятки допросов даже с применением силы, и этот щенок пытался на него рычать? Пытался выдавить своим авторитетом, которого было с гулькин нос, пытался показать, что держит ситуацию, но поводок-то был в руках допрашивающего. - Старший лейтенант Генрих Рихтер, антитеррористический отдел. - Мы с вами уже встречались, - заявил щегол, пытаясь держать оборону, но Генрих видел, как подбирается он всем своим телом – неосознанно сдается, сжимается и усаживается на стуле нормально, перехватывает лежащую перед ним ручку и облизывает пересохшие губы. Нервничает. – Вы тот самый нюхач, который допрашивал мистера Смита у школы, - Келкейн замолк, видя, что военный не собирается ничего говорить. Рихтер молчал, изучая мужественное лицо мальчишки: еще пара лет, и этот сопляк станет секс-символом всего СЧС, если не помрет раньше. Пока что Генрих давал возможность очкующему щенку болтать, но тот прикусил язык и злобно посматривал из-под бровей. Это было странно, Тиджу приходилось наклонять голову, как быку, чтобы изображать этот суровый взор. - В данный момент в комнате работает восемь панорамных записывающих камер, четыре звуковых фиксатора, ваше личное записывающее устройство. Великая Империя предоставляет вам четырех наблюдателей, не заинтересованных и лично не знакомых с вами. Вам предоставлена конституция, а при выходе из этой комнаты вы подпишете протокол разговора. У вас есть вопросы? – Конечно, щенок вопросов не имел. Он вообще пытался пыжиться, смотрел своими несчастными напуганными серыми глазами и старался медленно дышать. Генрих захотел немного ему помочь. – Ваше имя Кадасси Келкейн Тидж? - Да. Рихтер давал возможность парню расслабиться, почувствовать себя в безопасности, а потом собирался схватить его за яйца - жаль, только в переносном смысле, - и надавить. В этом деле никому нельзя было верить. Террориста могли покрывать кто угодно: начиная от детишек каких-нибудь радикалистов до прибывших на место СЧСников. Даже полковник Гжеченк мог быть с ними заодно. Но Генриху Рихтеру надо было выдавить правду из этого сопливого пацана, который удивительно быстро присмирел, сцепив руки в замок и положив их на стол. Закрылся. Испугался. Сдался. Генрих задавал простые вопросы, давая Келкейну возможность успокоиться. Не потому, что по-настоящему желал его спокойствия, а потому, что так было легче спрашивать дальше. Сосунок Тиджа все равно чувствовал себя не в своей тарелке, и его «грозный» взор медленно превратился в затравленный взгляд маленького щеночка. Генрих старался игнорировать свои неуместные фантазии, особенно когда парень начинал облизывать пересохшие губы, - в такие моменты Рихтер просто мечтал встать перед ним и загнать свой член глубоко в глотку этому мальчишке, наслаждаясь всей гаммой его чувств и растерянности. В какой-то момент Генрих подумал: не просек ли щенок то, что его хотят трахнуть? Не понял ли он, что у сидящего перед ним военного офицера самый настоящий стояк под столом? Генрих Рихтер не был уверен, что когда-нибудь попадется в эту до безобразия ущербную ситуацию: между ним и Келкейном, казалось, гудели разряды тока, как в каком-то глупом романчике. Более пиздецовой ситуации и придумать было нельзя, и, что самое главное, Рихтер сам себя загнал в нее: он отлично понимал, как на него влияет этот щенок, но все равно шагнул в допросную. Генриху пришлось собраться и начать задавать вопросы по делу, и это немного отрезвило их обоих. Конечно, все было формальностью, но даже она должна была быть соблюдена. На самом деле, Рихтер понимал, что эта его паранойя заставляет подозревать вообще всех в окружении просто потому, что он к этому привык. Послезавтра, когда накал страстей по теракту войдет в полную силу, полковник Гжеченк надавит на него, и Генрих, поломавшись для приличия, пойдет к Ульве и вытрясет из него душу. Конечно, брат по интернату не был связан ни с оружием, ни с Абендором, но мог знать тех, кто готовил удар. Мог ли он предупредить Генриха заранее, если бы был в курсе? Нет, конечно. Каждый из них делал свою работу, и Ульве бы просто не стал по собственной прихоти помогать интернатовскому брату. Не по понятиям. Они были странной семьей с искаженным понятием семьи. Всегда. Генрих не покрывал ни Ульве, ни его подельников, когда они попадались, и даже не стал вытаскивать его из тюряги, в которую тот идиот попал на три года за содействие в угоне. Они все жили по принципу «услуга за услугу», личная инициатива и бескорыстность среди сирот не поощрялась. И это было нормально. Полковник Гжеченк знал о связи Генриха с его бывшими друзьями по приюту, и старался не часто пользоваться ими, но Рихтер чувствовал, что старик уже на грани, что скоро прикажет идти в обход официального расследования. А уж потом они как-нибудь притянут результат за уши. Это же не книжный детектив, это настоящая война. А на войне все средства хороши. Список вопросов Келкейну был исчерпан, и Генрих просто смотрел на сопляка, запоминая его черты. Конечно, можно было влезть в базу и скопировать себе 3D-модель его лица, но Рихтеру казалось правильным остаться человеком: пока он еще может это делать. - Благодарю за беседу, герр Тидж, вы можете быть свободны, - прохладно сообщил Генрих, впрочем, не собираясь вставать первым. Сейчас и до конца он – злобный особист, ломающий щенка. Хотя, его и ломать не надо: парень выкладывал все, как на духу, словно на приеме психолога. Вот только ценной информации – ноль, такие интервью только для телеканалов записывать, чтобы они освещали деятельность героев-ЧСников. - Подождите, лейтенант, герр! – Келкейн подскочил, упираясь руками в стол и пытаясь нависать над Генрихом, вот только попытка давления не прокатила. – В смысле, я хотел сказать… это что, все? «Великое равновесие, что тебе еще надо?» - мысленно застонал Рихтер. – «Ты что, на порнуху надеялся, как в ебаном кинковом перепихоне или как?» - Что вы имеете ввиду? - Ну… мы с вами только поговорили – это что, все? - А на что вы рассчитывали, что вас тут перегнут через стол и отшлепают, как ребенка? – Генрих почувствовал, как попался в собственную словесную ловушку. Плохая была идея, просто хуевая приходить сюда и допрашивать сопляка. Не хватало еще в штаны кончить. Сынок Тиджа даже пятнами красными пошел – от злости что ли? - Нет, но… в фильмах-то обычно… ну… это… бьют, допрашивают… - Я не знаю, какие фильмы вы смотрите, герр Тидж, - Рихтер указал ручкой на дверь. – Вам пора идти. В следующий раз рекомендую перед посещением структуры посмотреть документальное кино, «Образец 13», например. - Всего хорошего, лейтенант! Рихтер сидел еще минут пять после того, как щенок, который краснел и пускал ноздрями пар, точно раскалившийся чайник, убежал. М-да. Генрих очень надеялся, что последняя минута их общения не была похожа на грязный флирт.История 3
19 октября 2018 г. в 19:22