Сердце из стали

             Генрих Рихтер сидел и смотрел на парня перед собой, думая, в какое же дерьмо они вступают оба. Щенок – от недостатка адреналина и собственного идиотизма, замешанного на требовательном характере, а Генрих – от недостатка, видимо, грабель в жизни, которые бы били его черенками по лбу. Рихтер попытался вспомнить, когда же у него последний раз были длительные отношения и пришел к неутешительному выводу, что самые серьезные отношения у него были с Евой Беккер. Отношения длиной в десять лет и завязанные на деньгах и периодическом сексе. Это все, что знал Генрих о нормальных отношениях – что Еве можно заплатить, она позволит себя трахнуть, накормит неплохим ужином и выставит вон ровно в 23:44.       Вот только Ева была интернатовским ребенком, и отношение к жизни у нее было, как и у всех сирот, но Келкейн был нормальным человеком. И Рихтер никогда в жизни бы не позволил себе относиться к нему, как к обычной интрижке на сорок минут. Только не к этому щеночку с серыми глазами. С такими, как Келкейн, нужно было строить настоящие, человеческие отношения, и это пугало. Генрих не умел. В смысле – он не знал как. Ему что, надо будет смотреть нормальные фильмы про любовь, про семью и вот это вот все?       - Я… я знаю, что вы… ты сомневаешься… - щенок поерзал и переступил коленками, которые, наверное, начали болеть от кафеля. – Я… я почитал про интернат и про психологию сирот.... в смысле… я знаю, что вы отличаетесь, но давай попробуем?.. – Келкейн подполз ближе, хватая Генриха за лодыжки и сжимая, а Рихтер впервые почувствовал себя в западне.       - Слушай, парень, ты прав. Я другой. Совсем другой, понимаешь? – Генрих попытался сдвинуть ногу, но не смог. – Я не умею вот эти все ваши… во всю эту вашу любовь, романтику и жизнь. Да я даже не уверен, что вообще хочу с тобой жить, знаешь ли. Да, ты меня затягиваешь, ты горячая детка, Келкейн, но и все. Я не уверен, что смогу дать тебе что-то больше, чем просто… ладно, пусть будет «грубый секс». Ты можешь понять, что я тебе говорю?       - Да, - щенок вздохнул, но взгляд не опустил. – Но я готов попробовать… Я буду стараться. Вот увидишь, ты не пожалеешь. Давай попробуем, пожалуйста.       - У тебя хоть мужики были, герой?       - Да… один, - кажется, парню было неловко, он даже отвернулся, но потом покачал головой. – Давай не будем об этом?       - Хорошо, - Генрих не показал, что удивился такой информации: в личном деле Келкейна не было ничего подобного, а, значит, либо мальчишка врал, либо кто-то что-то недосмотрел. Либо кто-то очень умный стер эту информацию из дела. – Тогда давай поговорим кое о чем, - Рихтер пытался представить, глупо ли он выглядит, да и как себя чувствует вообще. Показатели были в норме, кроме показателя адреналина и сердечной деятельности. Но они не подскакивали выше приемлемых значений. – Я тебе не девка, так что можешь не рассчитывать, что я позволю тебе себя завалить в ближайшее время. Это раз. Из этого следует пункт два – я доминирую. Всегда. И, чтобы окончательно развеять твои розовые фантазии, скажу, что я не любитель обычного секса. В смысле, для меня вся ваша ваниль – это довольно скучно, – Генрих вздохнул, понимая, что до мальчишки не доходит, и он продолжает смотреть этим глуповато-наивным взглядом, так что Рихтер перехватил его за горло под самой челюстью, наклонился и поцеловал в губы, раздвигая их языком. На самом деле, Генрих любил лизаться, вот только именно этому сопляку хотелось показать все свое умение: через минуту Келкейн начал дышать судорожно, стараясь попасть в ритм поцелуя Рихтера, но даже ни разу не взяв на себя инициативу. Когда Генрих отпустил щенка, взгляд того поплыл, губы припухли и потемнели, а дыхание сбилось. Рихтер самодовольно похвалил себя: фактически, он провел тест-драйв для мальчишки, как в прошлый раз, и теперь насладился этим сполна. Келкейн не пытался бежать, не пытался скрыться, покорно продолжая стоять на коленях и дрожать. – Все, что я буду делать с тобой – это наше удовольствие. Возможно, тебе будет больно. Иногда – очень, но я смогу остановиться, если попросишь. Если хорошо попросишь.       - М-м… - парень попытался потянуться за поцелуем, но получил лишь болезненный укус в нижнюю губу, так что его взгляд посветлел и сфокусировался – обиженный и недоуменный. – Пойдем, пожалуйста… хочу потрогать тебя.       - И ты всем своим сукам так говоришь, щенок? – с усмешкой спросил Генрих, наблюдая за тем, как внутри Келкейна борются разные чувства. Желание, обида, нетерпение и восторг. – Я же сказал, что хочу твою глотку, а не твои руки. А ты меня не слушал. Знаешь что, щенок? Я могу тебя выгнать, - парень заскулил, а потом вцепился в ноги Генриха, обхватывая их и прижимаясь, для чего огромному парню пришлось сложиться чуть ли не вдвое. И теперь, впрочем, Рихтер мог почувствовать, как в голень уперся пах мальчишки вместе с напряженной плотью под штанами. Генрих никогда в жизни не испытывал такое желание мучить, терзать, испытывать и присвоить. Глупые собственнические мысли. Они еще даже толком не были знакомы, они вообще почти друг друга не знали, но их тянуло, между ними искрило. Они хотели друг друга. – Могу, но не буду. Отпусти меня и пойдем.       Рихтер поднялся, смотря на этого щенка-переростка снизу вверх, примечая, что, все же, Келкейн выше его не на голову, конечно, но на полголовы – точно. Что ж, это было странно, но не вызывало отчуждения. Наоборот, что-то в Генрихе желало совершенно невозможного и извращенного, совершенно неправильного, такого, что еще в его жизни не было. И сейчас Рихтер вспомнил, что на телевизоре у него сохранен порнофильм, а он ведет этого милого мальчика совращать и показывать «жесткий секс». Решение и сцена созрели в одно мгновение, и Генрих сам подивился своей находчивости и сволочизму. Он должен был не пугать мальчишку, дать ему хотя бы легкую взаимную дрочку, а, вместо этого, у них будет кое-что поинтереснее.       В гостиной пришлось опустить жалюзи, отсекая комнату от вида улицы. Рихтер запоздало подумал, что никогда еще ни с кем не занимался сексом здесь. Дома. Келкейн, кажется, решил установить рекорд по всему тому, где он мог быть первым: первые серьезные отношения, первый постоянный партнер, первый секс на личной территории. Прекрасно.       Щенок стоял посередине комнаты, завороженно осматриваясь: он был здесь впервые, так далеко в квартире Рихтера, и, кажется, испытывал восторг от созерцания.       - Я так и представлял себе твою квартиру. Она очень в твоем духе.       Генрих почувствовал себя обнаженным. Ему никогда никто такое не говорил. Рихтеру казалось, что Келкейн проник в его кровь, в его мысли, сбил его механическое сердце с такта, сломал ему хребет. Генриху стало страшно: он не хотел, чтобы кто-то залезал ему под кожу так легко. Только не с первого дня знакомства. Рихтер постарался отогнать эти мысли, сейчас они были ни к чему.       - Меня это радует. А теперь раздевайся, - скомандовал Генрих, указывая пальцем на кресло. – Вещи сложи там.       Келкейн был сплошным соблазном, хотя и действовал немного неловко и, кажется, напугано: ему нечасто приказывали, еще реже, наверное, ему приходилось раздеваться при ярком свете и человеке, в которого он был так горячо влюблен. Все тело щенка было покрыто разноцветными татуировками, словно полотно художника в музее, словно произведение искусства, а не кожа человека. Необычные, яркие рисунки двигались вместе с движением мышц, а особенно неожиданными стали татуировки на бедрах и икрах. Генрих даже удивился, подходя ближе и рассматривая их. Мальчишка выглядел напуганным и немного смущенным, его эрекция спала, прижатая черными трусами.       - Вам разрешено делать тату? – спросил Рихтер, начиная изучать цветные рисунки: никаких имен, никаких дат, только сплетение различных картин, узоров и орнаментов. Звери, круги света, цветы – одно перетекало в другое, и Генрих обнаружил себя за тем, что гладил, нажимал и изучал все это пальцами. Дыхание Келкейна снова сбилось, взгляд его потемнел, хотя мальчишка еще явно не возбудился, как до этого.       - Да… даже поощряется… если останки будет трудно опознать, это поможет…       - Весьма оригинально и красиво. Хорошо, щенок, а теперь вставай на колени перед этим столиком, обопрись на него локтями и раздвинь ноги, - Рихтер кивнул на означенную стеклянную мебель, но сам раздеваться не планировал.       - М… но…       - Не ссы, я лезть в тебя не собираюсь. Только подрочу. Твоя жопа в безопасности. А теперь еще раз: попробуешь нарушить приказ снова – пойдешь домой. Ясно?       - Д-да, - Келкейн опустил голову, скрывая румянец. Да щенок просто тащился от того, что ему приказывают. И от того, что он не должен нарушить приказ. Генрих мог только догадываться о том, какие демоны скрываются в душе мальчишки. И что Рихтер из нее вскоре вытащит. Парень неловко опустился в оговоренную позу, постоянно оборачиваясь и, наверное, чувствуя себя глупо. Генриху даже это нравилось. Он включил фильм, ставя его в беззвучный режим, усмехаясь тому, как вздрогнул и поджался Келкейн, обескураженный и смущенный этим. Рихтер планировал избавить его от стыда чуть позже.       Генрих опустился рядом, положив пульт недалеко от руки мальчишки, а потом взъерошил его волосы, чувствуя, что это приносит удовлетворение, скользнул рукой на загривок, заставляя щенка смотреть на беззвучный видеоряд. Это было весьма пикантно, так как комплекцией парочка в фильме была похожа на них с Келкейном, да и «мастер» делал почти то же самое, что делал Рихтер.       - Тот мальчик на видео зовет своего партнера «хозяином», - заметил Генрих, поглаживая спину парня вдоль позвоночника: специально делал похожие движения, чтобы щенок сопоставлял их с картинкой на экране, но и чтобы они были не слишком идентичные. – И обращается на «вы».       - Ты… вы… хотите, чтобы я обращался так же? – Келкейн шумно сглотнул, его кадык дернулся, а потом он втянул живот, когда вторая рука Рихтера прошлась царапающим движением по его груди, и судорожно вздохнул.       - Хм, попробуй придумать что-нибудь более оригинальное, - предложил Генрих. Он говорил больше на автомате, ему интереснее было изучать тело под собой, которое он ласкал, сдавливал, сжимал, царапал. И которое становилось все горячее под его руками, покрывалось милым румянцем от сильного воздействия. Какие бы бабы там ни давали Келкейну раньше, мальчишка был создан для того, чтобы его мучить. На видео как раз «мастер» приступил к легкому спанкингу, но Рихтер не собирался сразу же начинать с такого, но трусы все же с мальчишки стянул, правда, до колен. Щенок тут же напрягся и попытался закрыться, изменить позу, за что Генриху пришлось все же ему вломить. Рука тут же отозвалась легким болезненным покалыванием: тренированные жесткие ягодицы Келкейна не шли ни в какое сравнение с мягкими ягодицами бывших любовников Рихтера. Что ж, значит, для порки он будет использовать подручные предметы, а не собственную руку. На удар щенок отреагировал стоически, хоть и сжался весь. Ну, не весь, конечно – большей частью. Член остался стоять, капая прозрачным вязким предэякулятом на серый ковер гостиной. Это было мило и забавно, ведь Генрих-то толком пацана и не коснулся, так, поласкал слегка. Этим и были хороши молодые люди: они были почти постоянно на взводе.       - Герр Рихтер… - хрипло протянул Келкейн, и вот в тот момент Генрих понял, что ему пиздец. Собственная фамилия, произнесенная этим низким голосом, полным затаенных эмоций, заставила возбуждение внутри вспыхнуть сильнее, сжирая, как пламя – сухие ветки. Рихтер удобно пристроился сбоку от мальчишки, перехватывая его член снизу, оттягивая обрезанную плоть, и сгреб сзади яйца, легко сжимая их. Будь у них больше времени и меньше неудовлетворенного желания, Генрих бы продолжил бы действовать по сценарию порнофильма на экране, но у него самого болело между ног, а перед ним был совершенно ненормально возбужденный великовозрастный щенок, толкающийся в кулак напряженным органом. Его не смущала легкая боль в яйцах, видимо, даже подстегивала, его не смущало то, что он налажал с приказом не двигаться, а Рихтеру не особо хотелось сейчас выяснять границы возможного, он только сильнее сжал пальцы на головке, позволяя толкаться только ей. Мальчишка чувствовал болезненные и острые уколы наслаждения, это Рихтер знал, как знал и то, что Келкейн отлетел минуты через три после начала: он сначала стукнулся лбом о столешницу, потом передвинул руки вперед, хватаясь за противоположный край, а потом начал стонать, иногда поскуливая, когда Генрих сильнее сжимал его яйца. Рихтер замечал, как дрожат ноги парня, как он выгибается дугой и поджимает живот, как жаждет получить последнюю дозу, последнее движение… Рихтер мог бы растянуть этот их первый раз, но он посмотрел на потерянное лицо мальчишки с пустыми глазами, на лужицу слюны на столешнице, на собственную руку, испачканную выделившимся секретом, и сильнее сжал пальцы на яйцах Келкейна.       У щенка был дар, ему и правда нужна была жесткая рука, сильный партнер и грубый секс. Мальчишку подбросило, он поджал зад и кончил прямо в ладонь Генриха, взрыкивая и дергаясь. Нет, честно, Рихтер пытался вспомнить, видел ли он что-то совершеннее, чем этот мужчина перед ним, кончающий от болезненного воздействия на такую нежную часть тела, было ли что-то более возбуждающее, чем его стоны, «Герр Рихтер» и оргазм через пять минут после начала. Как показали собственные мокрые от спермы штаны – нет. Не было. И, видимо, больше не будет. Генрих не хотел бы, чтобы кто-то узнал, будто он может кончить себе в штаны просто от того, что его партнер только что получил экстаз от простой дрочки.       - Молодец, щеночек, - еле ворочая языком, сказал Генрих, выключая глупое видео, а потом завалился с Келкейном на пол. Парень был тяжел, но у Рихтера были синтетические мышцы и полимерные кости, удержать Тиджа было не трудно. Труднее было не воспринимать его дрожь, которая все еще не уходила из тела. Кажется, мальчишка еще ловил отголоски, но уже был в сознании. – Ты в норме?       - М-м-м… Д-да.       Раз щенок не скулит, значит, правда все в порядке, но Генрих не оставит его так просто – чуть позже собственноручно проверит. Рихтер не собирался так сразу прыгать с места в пропасть, все же, даже этот странный акт любви был каким-то неожиданным. Генрих привык, что только со шлюхами получается все легко и просто, в обычной жизни первый секс – это все равно небольшая неловкость и смущение. С Келкейном такого не было. Рихтер просто взял и сделал то, что хотел, без какого-либо напряжения. Парень повернулся к Генриху, смотря на него своими серыми просящими глазами, а потом придвинулся ближе и попытался обхватить Рихтера с доминирующей позиции, но Генрих ему такого позволить не мог. Сначала попробует проявить силу, а потом с ним вообще не справишься, еще и огрызаться начнет. Так что Рихтер шлепнул Келкейна по боку, а потом перехватил его за горло, приподнимаясь и нависая над мальчишкой. Ни сейчас, ни позже он не собирался позволять щенку рычать на себя и пытаться залезть без разрешения. Мальчишка попытался рвануться, но потом расслабился, опустился на ковер и, словно настоящая псина, толкнулся в живот Генриха головой, сползая вниз, и обхватывая его за пояс. Рихтер вздохнул, понимая, что такое случится не раз. И не два, и ему придется доказать Келкейну, что он стоит ниже на ступень, чем Генрих.       Рихтер все же отстранил от себя щенка минут через десять, заставляя его подняться, и отправил в ванную. Самому же Рихтеру пришлось оттереть сперму с ковра, снять собственные заляпанные штаны и сменить одежду. Обкончаться, как подросток, в трусы было последним делом его жизни в возрасте тридцати двух лет. Как-никак, он был взрослым мужчиной с почти регулярной половой жизнью и, все же, он сделал то, что даже в шестнадцать было редким явлением. И причиной этому всему стал Тидж-младший, от которого просто несло гормонами и сексуальностью. Генрих попытался успокоиться, не хватало еще, чтобы он снова встречал своего гостя со стояком. Келкейн выбрался из душа через пять минут после того, как Рихтер на полном серьезе начал считать, что сопляк пытается смыться в прямом смысле этого слова. Щенок оказался перед Генрихом влажным, холодным и краснеющим, и Рихтер в первые минуты подумал, что у дома сломался нагреватель, но Келкейн словно прочитал его мысли:       - Я люблю мыться в холодной воде… привык. В смысле, на работе не всегда бывает комфортно, надо привыкать к тому, что обычных прелестей жизни может и не быть… - мальчишка тряхнул волосами, словно псина, и уставился на мужчину, неловко схватившись за узелок полотенца на бедрах.       - Болит?       - А?       - Яйца, говорю, болят?       - Что?.. – Келкейн полыхнул алым цветом на щеках и видимой коже на груди, на которой не было тату, и тут же спрятал взгляд, но Генрих видел, как он весь поджался от смущения. – Т-тянет… но это… н… мм…       - Не дискомфортно, я понял. Тогда вытирайся.       - Мне уйти?..       Рихтера передернуло от этой смеси тоски, обиды и неуверенности в голосе Келкейна. Здоровый лоб, а ведет себя, как девственница, право слово. Впрочем, Генрих понимал, что в этом виноват отчасти и он сам – слишком пытался дистанцироваться, слишком боялся стать обычным человеком… Надо было что-то менять, так почему бы не конкретно сейчас?       - Нет, зачем? Если ты вытрешься, то можешь пройти в спальню – там стоит кровать. Если ты будешь хорошим мальчиком, то я позволю тебе на нее лечь. Задача ясна?       - Да, герр Рихтер!       - Успокойся, сцена закончена. Иди уже.       Генрих дошел до кухни и замер. Он разрешил щенку зайти в спальню, в комнату, которую никто не видел, в комнату, в которой, кроме него, никто никогда не спал. Он разрешил, приказал и дал добро, и теперь сам стоял и думал – а стоило ли? Стоило ли жертвовать собственным комфортом и спокойствием ради сиюминутного желания? Стоило ли пускать Келкейна так далеко, и не приведет ли это к тому, что однажды Рихтер обнаружит себя под этим похотливым кобелем без собственного согласия? Генрих чувствовал, что эти «отношения» его начали пугать: он избавился от пелены возбуждения перед собственными глазами, щенок был в другой комнате, и от его вида не сносило башку так, что отказывали все тормоза. Зато лезли правильные мысли.       Генрих Рихтер был сиротой, выросшем в интернате, с заложенной внутрь его головы программой поведения, с искалеченным представлением о жизни, с отрицанием семейных ценностей, с неготовностью брать на себя ответственность за отношения. Он привык, что от него зависит только его собственное существование, - весьма жалкое и одинокое, - и его работа, но никак не взаимопонимание, не другой человек рядом. Генрих считал себя на двадцать девять процентов машиной, но порой ему казалось, что это в нем осталось столько человечности. Человечности и жизни. Вот и сейчас, стоя на собственной кухне, он испытывал страх перед тем, что не рассчитывал впустить в свою жизнь. Келкейн был мужчиной, который вырос в правильной и полной семье, который строил отношения с женщинами, который спасал человеческие жизни, в то время, как Рихтер умел только дрессировать собак и убивать людей. Мог ли он дать Тиджу то, что тот хотел – близость, опору и уверенность? Смогли бы они хотя бы попытаться построить что-то большее, чем секс для взаимного удовольствия?       Рихтер не чувствовал себя способным на подобное: он не испытывал нужды в ком-то иначе, чем для удовлетворения потребности. Ему не нужны были люди в его квартире, ему не нужны были люди в его жизни – он умел и хотел жить один, он знал, что так лучше. Генрих не чувствовал нужды в том, чтобы пустить кого-то в свое сердце. Хотя, у Рихтера и сердца не было: двухтактный мотор, металлическая коробка с механикой внутри, устаревшая модель.       Начало тянуть шею и левую руку, отчего Генрих почувствовал, как дергаются живые мышцы, - последствие контузии, болезненное повреждение и реакция мозга на слишком большой объем переживаний и выброс гормонов. Пришлось размять конечность, чтобы ее не свело ночью. Рихтер не хотел, чтобы все так случилось. Он принял решение, он знал, что иного выбора нет, - и знал это, стоя вдали от Келкейна, с трезвой головой и осознанием того, что натворил. Завтра утром Генрих обязан сказать мальчишке, что случившееся было ошибкой, их общим бредом и простой химией между ними. У них не должно быть никаких отношений, пара интимных встреч, чтобы сбросить накал, и все. Рихтер собирался отказать Тиджу. Мальчишке нужна хорошая, красивая баба, которую он будет трахать и лелеять дома, которой заделает детей и создаст идеальную картину общества. Но только не с Генрихом.       Рихтер пришел в спальню, чтобы понаблюдать, как Келкейн сидит в позе лотоса поверх покрывала, и увлеченно строчит что-то в телефоне. Собственный гаджет Генриха валялся недалеко, что говорило о том, что руки щенок держать при себе не умеет.       - Тебе говорили, что брать чужие вещи – плохо? – поинтересовался Генрих, скрещивая руки на груди и останавливаясь перед мальчишкой, пытаясь подавить сопляка собой. Келкейн тут же сдулся, согнулся в спине и посмотрел снизу вверх, не пытаясь противостоять.       - Просто я решил, что мне нужен твой личный номер…       Рихтеру казалось, что парень поджал хвост, опустил уши и даже заскулил, как щенок, которому сделали выговор. Казалось бы, две минуты назад Генрих решился на то, чтобы разорвать с Тиджем любые отношения, а сейчас хотел сесть рядом, объяснить, что так не делается, а потом почесать пузико. Собрав остатки собственного здравомыслия, Рихтер покачал головой.       - Во-первых, ты должен был спросить у меня, хочу ли я вообще этого. Во-вторых, ты должен был спросить, можно ли вообще брать мой телефон, - Генрих напоминал себе, что перед ним, все же, мужчина, а не милый щенок лабрадора, которого он отчитывает, и его эта виноватая моська – метод давления, как у всех ласковых собак. Келкейн схватил собственные скрещенные лодыжки в защитном жесте и поднял на Рихтера взгляд «я-вымаливаю-прощение-а-не-разрешение», и Генрих сдался. Это было невозможно. – Убери технику с кровати.       Рихтер костерил себя за бесхребетность и невозможность отказать этим несчастным серым глазам двухметрового мужика. Он впервые понимал тех собачников, что занимались у Дворжека, которые тряслись над своими шавками. А ведь раньше Генрих считал их идиотами, которым нельзя доверять даже собственные руки. Теперь у него в кровати лежал здоровенный щенок, который уже пытался им манипулировать. Рихтер забрался под одеяло, ощущая, как рядом устраивается Келкейн, и решил, что будет игнорировать его, так что спокойно выключил свет. В темноте слышалось чужое дыхание, и это заставляло Генриха вспоминать жизнь в бараках интерната, правда, в тихом и немного обиженном сопении рядом не было того привычного стройного хора дыхания. Тидж заворочался, перевернулся, подпихнул под голову подушку.       - Великое равновесие, ты уляжешься?! – громко спросил Рихтер, ожидая, что сопляк, наконец, перестанет возиться, но Келкейн, который замер на пять минут, вскоре зашуршал активнее. – Ебаные пассатижи, щенок! Блять, ладно, можно, иди сюда.       Казалось, что он разрешает собаке забраться на собственную постель, - чего делать никогда в жизни никакому зверю не разрешал, - но на этого пса его возможности не распространялись. Особенно явно стало это понятно тогда, когда парень счастливо развернулся и прижался к боку Рихтера, тычась в него носом и обхватывая мощными руками за пояс.       - Спокойной ночи, Генрих, – сказал Келкейн, потираясь носом об один из шрамов Рихтера, а потом, кажется, даже улыбнулся, добившись своего.       - Спокойной ночи, - Генрих постарался, чтобы его голос звучал злобно и грубовато, чтобы щенок не расслаблялся, но тот, кажется, уже уснул. Через двадцать две минуты и сорок секунд уснул и Рихтер.