Сердце из стали

      В больницу для модификантов «Дэнханнза» Генриха доставили в двадцатых числах февраля не самым первым самолетом. Рихтера долго держали в полевом лазарете в лагере у Лофотена, и только через неделю после взятия разрушенного Осенбаума согласились на перевозку, судя по всему, благодаря связям Рихтера с антитеррористическим отделом. На самом деле, для Генриха все слилось в один дурной сон, в котором он иногда просыпался, чтобы задать вопрос о дате. Рихтер, кровь из жопы, должен был быть двадцать шестого на ужине с Келкейном и его семейством. Если, конечно, щенок не успел его бросить за время краткой войны. Два месяца Генрих, как мудак, скакал по горам, чтобы, в итоге, словить сраную пулю. Повреждения были не смертельны, но врачи категорически не собирались отпускать его домой.       Первые два дня в «Дэнханнзе» к Рихтеру ходили люди из спецотдела: задавали вопросы, получали одни и те же ответы и уходили. Когда не приходил спецотдел, приходили медсестры. На двадцать третье к Генриху заявился полковник Гжеченк, принес пакет с пирогом, не требуя разговаривать по душам.       - Мальчишка все пороги оббил, - сказал полковник, складывая руки на мощной груди, смотря на своего подчиненного, вернувшегося с войны. – Каждый день был, как штык, в кабинете.       - Каждый? – Генриху даже не хотелось спрашивать о том, что же теперь о нем думают в отделе. Келкейн все распиздел, наверное, дурья его башка. Рихтер подумал, что парня надо было больше лупить и меньше слушать. Мысли о мелком любовнике заставляли механическое сердце работать с перебоями       - Кроме выходных. В выходные он мне названивал, - со смешком сказал Гжеченк. – Смышленый парень, только злой.       - Мы говорим об одном и том же щенке? – поинтересовался Генрих: Тидж был милым, маленьким и скулящим песиком, который выполнял его приказы. Со слов полковника там был целый волкодав.       - Позвони ему, он будет рад, что ты жив. Конечно, я старался его успокоить, но голова у него горячая.       - Много наших не вернулось?       Полковник Гжеченк долго молчал, хмурясь, погрузившись в свои мысли, не находя нужных слов или не зная, как примириться с самим собой, но потом поднялся со стула, похлопал Рихтера по голени, словно ободряя, и большей информации Генриху не было нужно. В отделе их осталось слишком мало.       Потом пришел Иван с замотанной пробитой головой, с рукой на перевязи: парню досталось еще в самом начале сражения, но он мужественно шел до конца, даже не пытаясь сбежать, не пытаясь пересидеть боевые действия. В горячке боя Рихтер не заметил его ранений, да и сам Путилов, судя по всему, тоже. Но его первым перевезли в Центрум, так что сейчас он выглядел вполне живым и даже передвигался на своих двоих.       Вот только, кажется, ночевал он исключительно в «Дэнханнзе». Иногда его выпроваживали медсестры, и он уезжал домой на несколько часов, чтобы вернуться обратно в больницу утром. Он заглядывал к Рихтеру, мялся на пороге, что-то бубня, и это раздражало: Генрих был осведомлен, что Иван приезжал не к бывшему командиру, а к лежащему в спецбоксе Винсенту.       Киборга из развороченного на противотанковых ежах БТР достали Ашера и Зин уже после того, как войска Империи отбили Осельбург. Жажда жизни Винсента Наварры просто поражала: он перенес несколько недель болезненного путешествия на грани смерти, он бесстрашно пошел в последнюю атаку без возможности отстреливаться и обороняться, и он выжил даже после того, как боевая машина застряла на оборонительной заставе оккупантов.       Винсент перенес перелет в больницу, даже пришел в сознание ненадолго, но потом провалился в кому и до сего дня на него можно было смотреть только из-за стекла, ожидая, когда он очнется. Сам Рихтер не ходил, но Иван иногда об этом рассказывал. Путилова вел долг и признательность за спасение, и парень занимал свой пост по эту сторону бокса, ожидая, когда боевой товарищ поправится.       Приходили Нувора и Зин Дин, старый друг Карл тоже выбил пропуск в запрещенную зону, принеся чистую одежду и телефон. Брат по фамилии выглядел неважно, хоть его лично и не коснулась война, но явно коснулась кого-то из близких. Рихтеры недолго говорили, и к ночи, после болезненных процедур, Генрих, наконец, остался один. Он взял телефон, собрался с духом и позвонил по единственному номеру, который мог вызвать дрожь в пальцах. Казалось, даже звонок пройти не успел, а трубку уже сняли.       - Прости, я запамятовал, во сколько надо быть на ужине? – выпалил Рихтер, честно настраиваясь на то, чтобы услышать злое «никогда». Но снова ошибся в мальчишке.       - Родители ждут нас к пяти вечера, - хриплый, надрывный голос Келкейна, просто погрузил Генриха в пучину боли и отчаяния: это было страшнее ранения, ужаснее, чем имплантации скелета много лет назад. Рихтер понял, что больше не сможет быть машиной, никогда. Даже если ему поставят новое, совершенное сердце вместо старого, он останется человеком, которому будет больно потому, что больно тому, кто... Тому, который на «л». – Я заеду за тобой.       - Не стоит, я не в столице, приеду двадцать шестого и сразу к вам, - соврал Генрих, стараясь, чтобы голос не дрожал. – У твоего папаши есть гребаное ружье на стене?       - О, у него целый арсенал в подвале, - безжизненно и невесело хмыкнул мальчишка.       - Попроси его, чтобы он использовал боевые, боюсь, соль моя жопа не выдержит, - впервые в жизни Рихтер нес откровенную околесицу, пытаясь развеселить кого-то.       - Хорошо, я скажу ему, - Тидж на той стороне линии не поддавался на провокации, и его голос становился тише и дальше, а Генрих понял, что начинает засыпать, убаюканный голосом Келкейна. – С тобой все в порядке? Я могу тебя навестить?       - Все в порядке, щенок, - язык Рихтера заплетался, хотя он и пытался держать себя в руках, но даже просто разговор медленно приносил покой в его душу, заставляя расслабиться. – Сюда не пройдешь. Будь хорошим песиком и слушайся папочку.       - Так точно, папочка, - и, на смешке Келкейна, благословенная тьма накрыла Генриха.       Это был единственный хороший момент, так как врачи не собирались выпускать Рихтера раньше первого марта. Это был полнейший пиздец. Двадцать шестого его ждал Келкейн и экзальтированная семейка во главе с информационным магнатом герром Тиджем. Если Генрих не явится на этот прекрасный вечер в честь знакомства, донор хромосом щенка просто уничтожит Рихтера, как только услышит, что его маленький сыночек заскулил побитой собакой из-за непунктуального солдата. Был ли у Генриха, накачанного препаратами, другой выбор, оставалось неизвестным: возможно, он мог признаться и рассказать Келкейну о том, что он лежит в клинике для модификантов, - но что-то его останавливало. Поэтому Рихтер сделал то единственное, что пришло в его разжиженный от лекарств и после ранения мозг.       Он сбежал рано утром двадцать шестого февраля, после ежедневного осмотра, и в три часа дня уже пытался отмыться дома так, чтобы не повредить швы и повязку на боку, смывая с себя запахи больницы, крови и пота. После этого Генрих быстро закидался обезболивающими и кровеостанавливающими: не хватало, чтобы у него швы открылись во время удивительно приятного ужина с семейством Тидж.       Генрих пометался между вещами, которые собирался надеть: форму или костюм, и остановился на офицерской форме, решив оставить фуражку дома. Может быть, мамаша Келкейна, как обывательница, влажно мечтает о солдате в кителе. Хотя, конечно же, единственный, у кого там поллюции – это щенок, и Генриха там сожрут. На войну было не так страшно идти, как к родителям мальчишки.       Третий район Гростграттен Центрум был закрытым, тихим местом с многочисленными памятниками, реликвиями и историческими достопримечательностями, и открывался он с десяти утра до четырех дня, давая туристам и жителям немного времени взглянуть на свое великолепие. Генрих был внутри два или три раза за все время жизни в столице, и то по работе, но в этот раз ему пришлось явиться как гражданскому лицу, и это нервировало. Рихтер опоздал к четырем, но на пропускном пункте его досмотрели, проверили по спискам и пустили, указав на машину, ожидающую на парковке.       Генрих постучал в тонированное водительское стекло, и едва успел отскочить, когда дверь резко открылась. Келкейн вылетел на него, тут же сжимая в своих ручищах, притискивая к широкой груди. Рихтер бы поостерегся так выражать свою привязанность, но руки сами обхватили щенка, вцепляясь в кипенно-белую рубашку на спине. Боль в боку мгновенно схлынула, оставляя лишь далекое ноющее ощущение от раны. Генрих по-мужски крепко обнимал своего щенка, дыша его запахом, чувствуя его горячую кожу, видя перед собой рисунки на его теле, слыша прерывистое дыхание и ощущая сильные объятия.       Подавив желание впиться укусом в шею, а потом попросить отвезти их домой, Рихтер все же отстранился, осматривая своего любовника: белая рубашка, расстегнутая сверху и с закатанными рукавами, черные классические брюки. Парень явно хотел выглядеть хорошо, вот только для кого – родителей или Генриха?       - Можно я сразу спрошу? – заскулил щенок, и Рихтер тяжело вздохнул, закатывая глаза: сейчас, после желанной и долгой встречи, Келкейну вообще все было можно.       - Валяй.       - Можно мы потом поедем домой… в смысле, к тебе домой? – мгновенно поправился Тидж, смотря просяще и уморительно мило при его общей комплекции. Все еще он был выше модификанта на полголовы точно.       - Можно. А теперь поехали, раньше приедем, раньше уедем, - сказал Генрих, считая, что сможет отмазаться от больницы как-нибудь. Рихтеру хотелось побыть со своим щенком, он чувствовал, как счастье затапливает его мозг: всю дорогу до дома Тиджей Генрих пытался не пялиться на Келкейна, хотя все, на что сейчас был способен мужчина, - это схватить лицо парня и всматриваться в каждую черточку.       Родители щенка жили в одном из невысоких пятиэтажных домов новой постройки, архитектура которой, впрочем, была гармонично вписана в общий вид района: тонкие полуколонны, простые капители, изящные наличники, - все отличалось от привычного минималистского современного стиля, но и не казалось пафосным и вычурным, как в старинных дворцах. Пафосная машина Келкейна остановилась в усыпанном гравием дворе, который открывал вид на небольшой внутренний палисад с приятным дизайном, - это место окружали еще три дома, создавая уютное ощущение защищенного пространства. Для Генриха это идеальное элитное жилище было больше похоже на ДЗОТ под артобстрелом, чем на картинку из путеводителя по Центруму. Светлый мраморный подъезд встретил тишиной, прохладой и теплым бежевым цветом, и, наверное, это должно было расслабить Рихтера, но заставило только сильнее напрячься и приготовиться к атаке.       - Мы живем на третьем этаже, - зачем-то озвучил щенок, и время для Генриха растянулось бесконечно, пока зеркальный лифт вез их наверх. Компьютер в голове выводил статистику по здоровью: повышение адреналина, изменение работы сердца, нервозность, опасное повреждение брюшной полости. Ничего сверхъестественного, но Рихтер бы согласился пойти в атаку на Осельбург еще раз, чем встречаться с родителями его… кого? Любовника? Нижнего? Щенка? Как он им представлен? Не много ли обязательств это обрушит на обычного солдата из разведки?       В светлом коридоре была всего лишь одна дверь, в углу стояли цветы в кадушке, и более идеального места для жизни семьи Тидж было представить нельзя. Генрих сравнил эту идеальную картинку с жизнью в собственном небоскребе: металл, темные панели, скудное убранство и полное отсутствие декора внутри.       - Волнуешься? – спросил Келкейн перед дверью в апартаменты, поворачиваясь к Рихтеру. Генрих в который раз удивился тому, как такой красивый, яркий и удивительный парень обратил взгляд на серого и невзрачного сироту Рихтера? Это было похоже на глупую сказку, на самом деле, на блядскую историю про Рацупнель или как там. Впрочем, Генрих не нашел бы и двух отличий между всеми этими слащавыми историями. В интернате такого не читали, а фантазия у Рихтера была обрезанная по самый корень.       - Все в порядке, щен… Келкейн. Двигай давай, твои родственнички обоссутся от радости, когда меня увидят, давай не будем затягивать, - Генрих был уверен, что папаша мальчишки выпустит ему, Рихтеру, в башку всю обойму «глока», как только они окажутся в гостиной.       Убранство внутри было именно таким, на которое Генрих и рассчитывал: его мозги будут отмывать с белоснежных стен пару дней точно. Все в квартире Тиджей было на высоте для неискушенного взгляда Рихтера: каждая мелочь, каждая картина, каждая деталь говорила о том, что они здесь не просто так. Искусный дизайн, совершенные материалы, - и этого было достаточно, чтобы Генрих почувствовал себя лишним в своей черной форме со знаками отличия. Но многолетняя выправка и привычка не подводили: вряд ли бы даже друзья сказали, что ему тут неуютно, однако перед широким арочным проходом Келкейн вдруг остановился, разворачиваясь, и уставился в глаза Рихтера преданно и… восторженно?       - Ты сегодня выглядишь прекрасно, - заявил щенок, оставляя на губах Генриха быстрый целомудренный поцелуй, а потом прошел дальше, перехватывая избранника за руку и не давая ему сбежать.       В огромном, просторном помещении со вторым светом и панорамными окнами расположилась семья Тидж. Кадасси Уолберт Тидж, хозяин информационного портала, владелец заводов, больниц и пароходов, и папаша Келкейна по совместительству, вальяжно устроился в мягком глубоком кресле, закинув ногу на ногу и неспешно потягивая коньяк из низкого стакана. Старик был строен, высок, аристократичен и безупречен во всем. Его Рихтер видел на фотографиях, но вживую этот мужчина казался во много раз импозантнее и страшнее, чем мог себе представить Генрих.       У распахнутых дверей балкона стояла Лоуренс Тидж – жена «информационного магната» и мамашка щенка: ее точеная фигурка, обряженная в эксклюзивное платье в пол, была словно вылеплена рукой знаменитого скульптора, - на лице её не было ни одной морщинки, а светлые волосы были убраны в сложную прическу.       Третьим предметом искусства была сестра Келкейна - Лиадан. Высоченная, красивая крашенная блондинка с сиськами навыкат, упакованная в такое крошечное платье, что, сядь она на стул, Генрих точно бы увидел не только ее трусы, но и ребра из-под подола. Рихтер понял, кто воспитал в щенке такой мерзкий вкус в женщинах: его собственная сестра и мамаша, больше похожие на кукол из магазина для взрослых.       Последним судьей по делу Генриха шел молодой мужчина, сидящий за электронным полупрозрачным роялем, наигрывая негромко какую-то классическую мелодию: в этом пафосном дерьме Рихтер совершенно не разбирался. Мужчина был худым, длинным, как жердь, но с красивым лицом. Одетый в классический костюм он действительно больше напоминал приглашенного пианиста, нежели кого-то из семейства Тидж.       -Так, кхм! – откашлялся прилежный Келкейн, словно бы их с Генрихом явление могло остаться незамеченным. Присутствующие мгновенно сосредоточили свои взоры на невписывающемся лице, и этим лицом был Рихтер, который почувствовал некоторую слабость во всем теле. Он волновался, как мальчишка: до дрожи в коленях, до мозговой парализации. Генрих так не нервничал даже на войне – под пулями и градом осколков, даже когда его подорвали в Вюстерхольме-2. – Это Генрих Рихтер, познакомьтесь, - и, пока все семейство подтягивалось, подтягивался и сам Генрих: вытянулся, как солдат, по струнке, вздернул голову и хотел было отдать честь, но вспомнил, что без фуражки, и почти отдал душу. – Генрих, познакомься, мой отец, Кадасси, моя мать – Лоуренс, моя сестра – Лиадан и мой шурин – Тиббот.       Генрих обрадовался, что его микросхемы не воспламенились в голове, но, в то же время, расстроился из-за этого – тогда бы ему не пришлось мучительно краснеть за свою форму, за свой потасканный после войны вид и свои манеры. Рихтер крепко пожал руки мужчинам, но до женщин боялся даже дотронуться, хотя и вежливо поцеловал их ладони. Генрих не был уверен, что его не рады видеть, но и счастливыми эти люди не выглядели: настороженно и немного опасливо они обменялись пустыми фразами о погоде, а потом сели за стол.       Келкейн попытался ухаживать, отодвигая стул, но это почти закончилось тем, что Генрих едва не промахнулся мимо сидения, так что скулящий щенок быстро присмирел и сел рядом. Они устроились за большим круглым столом в зоне столовой, им подавала горничная, вино разливал лично Тидж-старший, а щенок все пытался придвинуться ближе и помацать Рихтера под столом за коленку.       Первые полчаса разговор не клеился, вопросы задавал Кадасси, и Генриху приходилось отвечать на них как можно более интересно: негоже ограничиваться простыми кивками. Магнат спрашивал про войну, про то, было ли в этот раз жарко на фронте, но Рихтер не имел права раскрывать информацию о наступлении. Дело пошло лучше, когда принесли второе: в голову ударило вино, семья расслабилась немного и перестала ждать от Генриха самоподрыва.       - Когда Келли, - начала сестра щенка, покрываясь румянцем от выпитого и громко смеясь. – Узнал, что ты был отправлен на фронт, тут же кинулся к своему Смиту записываться на передовую. Папа тогда жутко перенервничал и приказал его командиру отправить Келли подальше от войны.       - Ли, хватит! – вдруг воскликнул Келкейн, и Рихтер понял, что парень боится этой информации: скашивает глаза, сжимается и пихает сестру под столом, чтобы молчала. Но эта профура, красивая, и как оказалось, еще и умная, бесстрашная сука, только начинала громче хохотать. Лиадан была основателем фонда помощи государственным сиротам и невыкупленным ветеранам войны, и она потрясающе умела обращаться со всеми видами людей. Она смеялась и была вульгарной только здесь, но там, на баррикадах помощи, она была совсем другой. Генрих ее ни разу не видел, но мог себе представить, как меняется Лиадан. Требуется немало мужества, чтобы спасать таких пропащих детей, как Рихтер пятнадцать лет назад.       - И вот, значит, звонит нам связной и говорит: ваш Келкейн пробрался на борт грузового самолета, который летит в Лофотен, что с ним делать? Папа в шоке, мама плачет, это куда ж этот шалопай намылился?! – продолжила женщина, вызывая усмешки на лицах остальных. На всех, кроме лица Генриха и Келкейна. – Сняли, значит, с самолета, а он только бьется и кричит… ну, вкололи ему транквилизатор и домой, частным самолетом. Так что ты думаешь?       - Ли, хватит, прошу… - заскулил щенок, зная, что ему грозит. Никто не догадывался, но здесь и сейчас он боялся быть не осмеянным. Он боялся Рихтера, который не сводил с него ледяного взгляда из серии: «завтра твоя жопа превратится в кровавое месиво, бить я буду в полную силу». Но этот взгляд знали только двое.       - И тогда папа привез его сюда, домой, и заставил министерство выписать ему отпуск за свой счет, приставил к нему двух громил, но Келли и тут умудрился выдать – он вылез из окна туалета в баре, где они смотрели матч. Перехватили его только в аэропорту, - захохотала Лиадан, а взгляд Генриха дополнился еще фразой «…и я забуду, что у тебя есть стоп-слово, маленький кобель». – С того времени его выпускали только до военного управления, и каждый день какой-то Жечанг отчитывался папеньке о твоем здоровье.       - Гжеченк. Полковник Гжеченк, - поправил женщину Рихтер, смотря, как Келкейн медленно отсаживается подальше, почти вжимаясь в шурина, который этого, впрочем, не особо замечал. Генрих пообещал, что выпорет щенка так, что тот на жопе месяц сидеть не сможет. Тоже вздумал – кидаться под пули, на войну захотел, геройствовать, сопляк.       - Так что мы о тебе наслышаны, Генрих, - заметил Кадасси, качая головой. Рихтер понял – о нем навели все справки, какие только было можно. Выдал ли хоть что-то старый волк своему щенку? Генрих чувствовал, что мужчина растит цепную зверюгу из этого мальчишки, хотя, как можно вырастить волкодава из милого щенка лабрадора? Он даже укусить толком не может: только скулит и строит свои очаровательные серые глазки. – Келкейн высокого мнения о тебе и о твоей работе, и я думаю, что могу ему верить.       - Это… высокая оценка, герр Тидж, - искренне сказал Рихтер, стараясь не выдать волнение. После второго и десерта Тиббот согласился снова сыграть, и щенок, пока все были увлечены музыкой, хотя, - Генрих отдал бы руку на отсечение, - скорее дали им время пошептаться в уголке, увел его на балкон, начиная скулить и заглядывать в глаза.       - Я волновался о тебе… - жалкие оправдания звучали отвратительно, и Рихтер перехватил парня за ухо, наклоняя к себе, прижимаясь губами к его скуле.       - Не усугубляй, щенок, мой тебе совет.       Они были достаточно пьяны к девяти вечера, а Генрих начал уставать, слабость от нервов и вина накатывала на него: отпускали препараты, заставляя тело становиться ватным и непослушным. Рихтер уже собирался просить Келкейна заканчивать милейшее знакомство с его родителями, когда Кадасси пригласил за стол, чтобы снова немного выпить и поесть. Несмотря на классовое и социальное различие, общаться с этими обывателями было довольно просто, Генрих не чувствовал себя вонючим собаководом из Лофотенской провинции, и даже позволил себе расстегнуть душный китель: прошедший озноб сменился жарой, и Рихтер решил выровнять теплообмен.       После третьего стакана Генрих понял, что пора валить: перед глазами все плыло, язык плохо слушался, бок начал сильно болеть. Стоило делать ноги, пока великий солдат Империи не обблевал все хозяйские ковры. Келкейн невербальный намек понял и поднялся, и Генрих сделал то же самое, открывая рот, чтобы поблагодарить семью своего щенка за такой приятный прием, как вдруг Лоуренс вскрикнула, а Лиадан подскочила с места:       - Генрих, у тебя кровь!       Рихтер опустил плывущий взгляд вниз, на свою некогда белую рубашку, на которой в районе живота достаточно быстро и мерзко расплывалось грязное кровавое пятно из-за разошедшихся швов. Кровь пропитала и верх штанов, и часть кителя, и слабость окончательно подкосила Генриха.       - Вот же ж блядское говно, - ледяным тоном заметил Рихтер, поднимая взгляд на женщин. – Простите, дамы.       А потом его ноги подкосились, и Генрих, как настоящий солдат, прицельным движением рухнул лицом в остатки салата на тарелке. Он попытался схватиться за скатерть в судорогах, но ответом ему был звон фамильной посуды и помутнение рассудка.       Очнулся Рихтер в карете скорой помощи, когда фельдшер, обшарив нагрудный карман, нашла его удостоверение, а он, в приступе паники от раскрытия своего модификантского секрета, выпалил что-то о коде «шесть-ноль-ноль». После чего двери машины захлопнулись, отрезая требовательного Келкейна от нутра реанимобиля. Генрих испытывал стыд, волнение и страх, и даже позволил доктору отчитывать себя все то время, что они ехали до «Денханзы».       - Ну как, стоило оно того? – устало спросил Гжеченк после операции, когда Рихтер уже вышел из наркоза, а медсестра позволила чуть приподнять положение кровати, и солдат смог посмотреть на командира, не особо напрягая шею.       - Да. В смысле, если бы я не залил там все кровью и не расколотил их дорогущий сервиз, – да, это того стоило, - Генрих даже не покраснел, хотя стыд все еще жег его душу. Так опозориться не смог бы даже Иван, наверное. Но Рихтер наебнулся рожей в салат из-за слабости от кровопотери, переполошил Тиджей и, самое главное, заставил испугаться Келкейна.       - Мне звонила Лоуренс и со слезами просила обеспечить тебя медицинской помощью, а, если у тебя не хватает страхового покрытия, она лично оплатит тебе твое лечение, - полковник усмехнулся, потер усы, а потом покачал головой. – Как будешь смотреть им в глаза?       - Мне вообще бы этого не хотелось, полковник, герр.       - Хорошо, теперь у тебя закрытый для посещения режим на четырнадцать дней, я тебе вынесу предупреждение о самоволке без внесения в личное дело, и изыму средство связи в качестве поучительных мер, - Гжеченк развернулся, чтобы уйти.       - Спасибо, полковник, герр, я вам признателен.       Дни в госпитале были скучны, если не считать того факта, что о позоре Рихтера узнали все его знакомые, а, судя по хиханькам в уголке, еще и большая часть медсостава. Иван, как увидел своего сослуживца, хохотал так, что дежурному медбрату пришлось его вывести под белы ручки, и с тех пор Генрих попросил ограничить доступ посетителей в его палату.       Всем нравилась та часть байки про салат, и вскоре шуточки перестали пестреть разнообразием, а Рихтер начал задумываться о том, как смотреть в глаза Келкейна, если тот все же решит продолжить с ним отношения. По правде говоря, на его месте Генрих бы отношения с собой не продолжал. Никакие. Но жизнь распорядилась так, что ему пришлось влачить свое жалкое существование дальше. С каждым днем он все больше понимал, что должен поговорить со щенком и извиниться перед его семьей, но его заключение пока еще не закончилось, хоть Гжеченк и намекал, что в отделе никак не хватает рук.       И о прошедшей войне никто не говорил. Рихтер знал, что вскоре ему придется вернуться в отдел, и новости, расследование и работа захлестнут его с головой, погрузят в себя и заставят копаться в жутком дерьме, что они разворошили в Осельбурге. В госпитале не было телевизоров, все пользовались личной техникой, но, как Генрих смог понять, особо никто не горел слушать новости по информационным каналам. Никто из тех, кто уже побывал в пекле.       Единственным приятным событием стало то, что Винсент очнулся через неделю после того, как Рихтер проебался. Киборг стал хорошим слушателем и собеседником потому, что даже не попытался заржать, когда Иван пересказал убогую историю про веганское падение.       - Хуевое знакомство, - выдал Наварра, когда Генрих посетил его поздно вечером: они были предоставлены сами и себе и врачам, и никто не мешал им и не отвлекал от восстановления. Под словом «никто» Рихтер имел ввиду Ивана. – Была у меня девочка в выпускном классе, так я так разнервничался перед ее родителями, что чихнул соплями прямо в бокал с содовой. Хорошо что не выпил с перепугу. Но стыдно тоже было.       - Она тебя после этого бросила?       - С чего бы? Нет, конечно. Смеялась надо мной, а ее родители каждый раз желали мне здоровья. Мы с ней расстались через пару лет, в войну. Мне не хотелось, чтобы она ждала меня, а дождалась груз двести в цинковом оформлении, - просто ответил Винсент, и, почему-то, у Генриха отлегло от сердца. – Никто не знает, как тяжело сиротам. Они, эти обыватели, не знают. Для них все просто.       - Но у тебя есть семья, - напомнил Рихтер, наблюдая за тем, как опутанный проводами киборг пытается привстать, но от бессилья и лекарств опускается обратно. Генрих не собирался ему помогать, и Наварра был ему благодарен.       - Но я знаю, что такое жизнь без нее. Я знаю, что в семье меня любят, но я никогда не перестану бояться, что они от меня откажутся, - признался Винсент, смотря на Рихтера, и эта откровенность, казалось, могла вскрыть грудную клетку. – Я знаю, что они меня любят, как настоящего своего сына, и я знаю, что они всегда будут со мной, но я не могу избавиться от страха, что однажды не оправдаю их ожиданий. Представляешь, какая лажа для программы? Истинное утверждение ложно.       - Ты все равно счастливый человек. Они не отказались от тебя-машины.       - А твой парень что, не знает, что ты модификант? – удивился Винсент. – О. Да ладно. Прости. Иван мне просто про вас рассказал.       - Я даже не сомневался. Трепло. Находка для шпиона.       Они недолго молчали, но Рихтер не чувствовал злости на Путилова, не чувствовал страха, что Винсент сочтет его мерзким и недостойным ношения гордого звания старшего лейтенанта. Теперь Генриху, наверное, стоило ждать только ордена во всю жопу из говна с таким послужным списком и любовником-мужчиной в кровати. Хорошо если его не турнут прочь из структуры.       - Здесь нечего бояться. Пройдет еще лет десять, и новое поколение изменит действующий порядок. Он уже меняется, - заполнил тишину Наварра, а потом повернул голову к Рихтеру. – Твой Иван, правда, не кажется прогрессивным человеком… хотя нормально относится к твоим пристрастиям.       - Он просто отбитый с Расулы, но на меня он свои зубы не ощерит – я ему вмиг их запихаю в глотку и выну из кишок, - спокойно заявил Генрих, а потом его вдруг осенило. Винсент спрашивал не об этом. – Кажется, у него была женщина, и ей он собирался делать предложение.       - Вот как... Эти его восторженные взгляды и признательность сбили меня с толку. Он ошивается тут каждый день, благодарит меня и даже покрыл долг за новые импланты, - заметил Наварра глухим голосом. – Я даже начал обманываться, думал, он мне сигналы какие подает. А он просто лопух добросердечный и благодарный.       - Ты спас его. Он теперь не отвяжется от тебя, до самой твоей смерти будет теперь бегать и носить тебе передачки, - согласился Генрих. – У меня есть знакомые в лабораториях Загенцвейга, - вдруг добавил Рихтер, вспоминая про свою юность в стальных палатах военного госпиталя, где из живого человека сделали модификанта. – Я могу связаться с ними, доступ туда ограниченный, но это научно-исследовательский институт, там хорошие врачи. Да ты и сам там был, но я могу устроить перевод. С глаз долой – из сердца вон.       - Спасибо, Генрих. Я буду твоим должником, - негромко сказал Винсент, и Рихтер почувствовал себя конченым ублюдком из-за того, что не смог помягче преподнести колкую правду, и что помогает ему сбежать. Но Наварре явно требовалось исчезнуть и остыть.       - Один вопрос, Винс. Если бы все снова…       - Я бы сделал точно так же, - Винсент улыбался спокойно и тоскливо, и Генриху необычайно захотелось поблагодарить жизнь за то, что он может выйти из «Дэнханнзы» через четыре дня, позвонить Келкейну, вызвать его на разговор и, наконец, даже под страхом отказа, сообщить ему то самое слово на букву «л».