Сердце из стали

      Собственная квартира встретила Генриха Рихтера тишиной, пылью и темнотой. Кажется, здесь убирались недавно, но пыль все равно порядком скопилась на всех поверхностях. Дома было хорошо, несмотря ни на что. Это место, казалось, вздохнуло, словно большой зверь при виде хозяина. Сначала Генрих разделся, вымылся и вызвал доставку еды, обходя всю квартиру, и только потом включил телефон. В госпитале Рихтера подлатали и даже отпустили домой пораньше, чтобы он набирался сил и выходил на работу: у него оставалось еще два дня выходных, а потом…       Генрих оставил сообщение Келкейну, надеясь, что тот уже вернулся из очередной командировки, и сел на кухне, заварив себе чай. Гростграттен Центрум величественно сверкал своими холодными и колкими огнями: Рихтер не любил столицу, не любил ее районы и ее дома, не любил четкость и правильность каждого проулка, и ужасался тому, что одной из самых выразительных достопримечательностей является единственная на сто километров окрест «пьяная» улица Первого района.       Генрих ощущал, что оживает под напором чувств Келкейна, оттаивает, как большая арктическая глыба, под этим щенячьим ощущением любви и привязанности. Во время войны Рихтер только и думал о возвращении домой и о том, что скажет парню, то, что давно был должен. Но, вместо этого, он испортил неплохой вечер с родителями щенка, а теперь еще и собирался устроить разбор полетов вместо того, чтобы выблевать всю эту мерзкую розовую правду на своего парня. Он будет рад, это понятно. Точнее, Тидж-младший будет рад, если решит прийти и выслушать Генриха после произошедшего. Особенно после того, как Рихтер прикрылся «выволочкой» от Гжеченка, давая себе передышку и переосмысление. Генрих все еще не отправил официальное письмо с извинениями семье Тидж, и зачем тянул с этим ему самому было не ясно.       Келкейн явился через полтора часа после того, как Рихтер отправил сообщение и через двадцать минут, как «Уоллис и Фрау» доставили продукты. Встреча на пороге вышла какой-то неловкой: щенок пытался злиться, хотя в его бесконечно серых глазах было больше беспокойства, чем обиды.       - Буду на кухне, - сообщил Генрих, скрываясь очередным бегством, понимая, что это бесполезно. Келкейн приехал к нему так быстро, как смог, даже волосы толком не высушил, и теперь стоял в дверном проеме, вздыхая и переминаясь с ноги на ногу. Рихтер тоже не знал, как ему помочь, мигом оробев и потеряв свою былую жесткость.       - Я хочу тебя обнять, - заявил щенок твердо и как-то слишком настойчиво, Генрих такого не ожидал, делая вид, что жуть как увлечен нарезанием лука на доске. Зачем ему лук в макаронах с сыром, Рихтер сказать не мог. Генриху просто надо было себя занять.       - Обними, все в порядке, - ответил Рихтер, слушая, как быстро приближается Келкейн, чтобы в одно мгновение вжаться в спину Генриха всем своим горячим телом, обхватывая огромными руками, обступая длиннющими ногами и утыкаясь бедовой головой в плечо. Горло Рихтера перехватило от такого отчаяния и боли, и слова замерли где-то на выдохе. Мужчины просто стояли, Генрих пытался хотя бы дышать, но эмоции его переполняли: хлипкая плотина безразличия, выстроенная им с давних времен, все же разрушилась, и волны чувств поглотили под собой все его существо. Рихтеру поначалу казалось, что это Келкейна так колотит, но потом он посмотрел на собственные руки: они тряслись, и от греха подальше Генриху пришлось бросить нож. – Келкейн, я…       - Ты худший из всех, кого я знал… - заскулил щенок, сдавливая Рихтера в своих медвежьих объятиях, даже, кажется, прикусывая за плечо, но Генрих почти не ощущал боли физической. – Ты уехал на войну, ты не связывался со мной, ты не позволил мне видеть тебя в госпитале, ты пришел раненым ко мне домой. Ты хоть мог представить, что я почувствовал, когда ты упал?.. Генрих, ты что, вообще не понимаешь, как это больно?.. Я день за днем умирал без вестей о тебе, я жить не мог, я просто час за часом отсчитывал время, когда ты вернешься, когда ты позвонишь… - Келкейн все говорил и говорил, забивая гвозди слов в крышку гроба самого простого вояки, который и себя толком уже не понимал, что уж было говорить о чувствах других людей? - Генрих, прошу, скажи мне, прогони меня, прикажи больше никогда не думать о тебе. Я не могу, я не хочу без тебя жить. Мне больно, мне так больно, Генрих, пожалуйста, прекрати меня мучить…       - Келкейн, отпусти меня, пожалуйста.       - Нет. Нет!       - Я хочу смотреть тебе в глаза, Кел, дай мне дышать, - Рихтер с трудом развернулся, обхватывая влажные щеки парня, а потом поцеловал его соленый рот, кусая губы, язык и пытаясь вернуть щенка хотя бы в более-менее адекватное состояние. Хотя сам Генрих не был уверен, что его собственное состояние можно назвать адекватным. – Кел, послушай меня, пожалуйста. Ты слушаешь? – Рихтер с трудом сдерживался, чтобы не отвесить затрещину расклеившемуся щенку, но сдержался. – Я тебя… не прогоню. Я шел воевать за тебя. У меня нет семьи, нет друзей, но у меня есть ты, и, если ради тебя надо будет снова воевать, – я буду. Ты все, что у меня есть, Кел, и я… я тебя… - Генрих запнулся: это было невозможно сказать. Он никому, ни разу в жизни этого не говорил и говорить не планировал.       - Это то слово, на букву «л»? – поднял счастливые, неверящие глаза Тидж, перехватывая ладони Рихтера и сжимая их.       - Да, это то слово на букву «л». Не мешай мне, щенок. Это сложно. И не порти момент.       - Но я могу тебе его подсказать, я тоже тебя то слово на букву «л».       - Блять, щенок, хватит издеваться. Я же сказал, что это непросто.       - Я тебя лю…       - О, великое равновесие, да-блять, люблю я тебя, щенок, прекрати!       Этот поцелуй не был вершиной их умений: они стукнулись зубами, столкнулись носами, да и, в целом, все прошло не так, как в кино про любовь, которое один раз видел Генрих. В кино парочка это делала страстно и красиво, на фоне закатного солнца, а в реальности же они стояли на серой невзрачной кухне и лизались, как малолетки. В итоге им пришлось просто обняться, оставаясь так некоторое время, чтобы успокоиться, и Рихтер ощущал, как дико стучит сердце Келкейна, и как чуть быстрее работает мотор своего собственного.       - Оставайся здесь, щенок, - спокойнее и тише предложил Генрих, утыкаясь в плечо своего во всех смыслах спасателя, глубоко вздыхая.       - Только если у нас на ужин сегодня макароны с сыром, я по ним соскучился, - хмыкнул весело Келкейн, и Рихтеру показалось, что он видел задранный и виляющий хвост и слышал счастливый скулеж.       - Я имел в виду – оставайся навсегда.       - Я умер? Генрих… - судорожно вздохнул щенок, а потом сполз вниз, отчего Рихтер сначала пересрался несколько раз: казалось, у парня и правда что-то с сердцем, но Келкейн неловкими и дрожащими руками начал стягивать с Генриха штаны. Поначалу эта идея понравилась Рихтеру, но потом он вспомнил о разговоре, который им предстоял, и остановил парня.       - Нет, - серьезно и быстро сказал Генрих, хватая Тиджа за волосы и не давая ему действовать дальше. – Сейчас мы сядем поесть, потом поговорим, а потом, может быть, если ты будешь хорошим щеночком, я дам тебе то, что ты хочешь. Встань.       Келкейн выглядел почти разочарованным и обиженным, но за стол плюхнулся. Рихтер порадовался своей выдержке и продолжил готовку: заварил чай, выбросил в помойку уничтоженный и ненужный лук, выключил подгорающие макароны. Его действия были отточенными и немного механическими: как бы Генрих ни пытался казаться спокойным, спокойным он точно не был. Заведенным, на адреналине, нервничающим и счастливым – да.       Ели в тишине, не проронив ни слова, и Рихтер ощущал, что, каким бы сложным ни был бы последующий разговор, между ними двумя близость никак не изменится. У них обоих были проблемы: слишком отстраненный Генрих, не понимающий привычных для обывателя поступков, и Келкейн, который не мог никак понять неприспособленности сироты из государственного приюта к реалиям жизни нормальных людей.       Рихтер усадил щенка в кресло напротив себя в гостиной, сам усаживаясь на диван, чтобы иметь больший простор для действий: во всяком случае, если он не успеет приказать щенку остановиться, он сможет найти путь для отступления.       - Поговорим? – как-то жалко спросил здоровенный парень, грустно опуская голову и смотря на Генриха снизу вверх.       - Да, именно поэтому мы сидим так, щенок, и прекрати выглядеть таким несчастным, возьми себя в руки. Пока я начну, - ровным голосом сказал Рихтер, но вовремя поднял руку, заставляя открывшего было рот Келкейна завалить его до того, как хоть слово вышло. Попыхтев недовольно, спасатель уперся локтями в колени, подавшись вперед и уставившись на Генриха взглядом побитой собаки. – Я задам вопрос – ты ответишь на него, как бы тебе ни не хотелось этого делать, потом ты задашь вопрос. И так, пока список нашего обсуждения не исчерпается. Можешь просто кивнуть, - получив утвердительный ответ, Рихтер продолжил. – Кем был твой первый мужчина? Расскажи подробно.       Келкейн вздрогнул, дернулся, потом как-то сконфуженно сжался и отвернулся, но Генрих его не торопил: эта тема была для щенка неприятной, болезненной. Наверняка не зря этой информации не было в сводках по щенку, - возможно, папаша-Тидж все же подсуетился и стер данные. Ну, или Келкейн так хорошо скрывался, что это не стало достоянием общественности. Парень сцепил свои тауированные пальцы в замок, сжал до хруста, но так и не поднял взгляд на Рихтера.       - Мне было шестнадцать, ну, знаешь, там как раз война закончилась, но мы ее особо и не почувствовали. Я вот, ну… школу закончил, и родители дали мне год отдохнуть, мол, развлекайся и ни в чем себе не отказывай. И я поехал отдыхать на море Ицы, туда, на юг. Ну, понимаешь, как-то… там все было здорово, первый раз и все такое, без родителей и надсмотра. Ну, его звали Гийом де Талло, и он приехал отдыхать после института. С ним было весело, он был, типа, взрослее, и у него были всякие интересные штуки из головы, типа ночных купаний, катаний на квардроциклах и взрослого веселья. Типа, знаешь, такого, пацанского, - Келкейн уставился на Генриха, словно ища поддержки, но тот ее оказать не мог: его молодость прошла в «веселье» на БТР и танках, двух контузиях и сборе трупных зиккуратов. Ничего похожего на веселье золотой молодежи. – И, короче, оно само так случилось. В смысле, сначала он предложил это на спор, ну, типа… подрочить, - здоровый спасатель сказал это таким тихим тоном, словно само слово “мастурбация” было волшебным и активировало волосяные фолликулы на ладонях. - Оно само как-то вышло, честно. Потом мы убегали в какие-нибудь пещеры, и все, типа, было нормально, как обычно, ничего такого… ну, проникающего. Мне кажется, я был… влюблен или что-то вроде того, - щенок зарделся, запустил пальцы в шевелюру, путая ее. – Короче, за неделю до моего отъезда, он, ну… короче, не сказать, что я был бы против, но где-то в середине мне не понравилось, и я попросил его остановиться, но он, типа, не смог, - Келкейн болтал, как шестиклашка, а краснел, как будто ему было четырнадцать, и он рассказывал первой подружке о том, как хочет ее трахнуть. Честно говоря, Рихтер прекрасно уже все воссоздал в своей голове, но парень должен был сам довести историю до конца. – Я пытался с ним потом связаться, и мы даже пару раз встречались, для, ну, этого. Потом он начал проводить трансплантации, понимаешь, и однажды, в последний раз, он заломил меня, ну, и почти сделал это. Я типа смог вырваться и все такое. Ну, наорал на него и все. Это типа, конечно, не насилие, но я его испугался. А потом он, кажется, пропал, и я больше его не видел.       Генрих смотрел на Келкейна, который, кажется, вполне себе справился с этой проблемой, и единственное, что парня смущало в собственной истории, - это то, что он лег под мужчину. Не изнасилование, не принуждение, не грубое отношение с ним-партнером, а то, что его любовником был хер-с-хером-ебаный-Гийом. Рихтер чувствовал липкий страх и панику, пытаясь их купировать, и знал свой следующий вопрос, но теперь была очередь щенка на допрос, и он сидел, едва не подпрыгивая от нетерпения. Генрих кивнул, все еще неприятно, но предсказуемо пораженный историей Келкейна.       - Я у тебя единственный?       - Из всех блядских вопросов ты решил задать самый тупорылый, щенок? – Рихтер даже немного удивился, настолько абсурдным звучало это. – Да, сейчас, кроме тебя, у меня никого нет.       - И ты больше ни с кем не будешь встречаться, кроме меня?       Генрих выразительно поднял левую бровь, и Келкейн быстро сжался, тихо поскуливая. Ну, во всяком случае, парень прекрасно чувствует, когда косячит, и ведет себя соответствующе.       - Ты плохо относишься к модификантам и киборгам? – Рихтер надеялся, что его голос звучит спокойно, не дрожит и не срывается, хотя в груди все сдавливало от ожидания и понимания того, что Генрих не сможет открыть правду о себе. Ему придется врать.       - Я их опасаюсь. Хотя, мистер Смит – киборг, и он нормальный мужик. Но я не общаюсь с ним близко, а так, ну… зачем столько всякой херни делать? Не понимаю, это опасно, и, типа, они становятся неуравновешенными, неконтролируемыми, да и у Гийома тоже крыша поехала, как он начал себя переделывать.       Рихтер почувствовал, как похолодели руки, как подскочили показатели адреналина и гормонов, и как чуть повело перед глазами. Перед ним стоял выбор: рассказать Келкейну правду и тогда, конечно, разрыв будет неизбежен, или сначала попытаться примирить его с действительностью и уменьшить его предубеждение перед измененными людьми. И наврать, в лицо и холодно наврать в таком сложном и неприятном вопросе: щенок ему доверился с потрохами, а Генрих?       А Генрих знал, что никогда не выберет о-себе-рассказать-вариант: потеряв Келкейна, он просто не сможет продолжать жить дальше. Без щенка жизнь не будет иметь смысла, и это будет не спокойное равнодушие, как было до момента, когда парень появился во дворе взорванной школы. Это будет жалкое существование с ожиданием ближайшего конца. Рихтер не был уверен в том, что сможет пережить разрыв: к Келкейну он испытывал болезненную, бесконечную любовь. И, в отличие от матери, которая пыталась его убить, жить с пониманием, что щенок больше ему не принадлежит, Генрих бы не смог. Так что, когда парень поднял голову и посмотрел на Рихтера бездонными серыми глазами, задав тот самый вопрос, Генрих врал, ничуть не сомневаясь в своем решении.       - Ты модификант или что-то в этом роде?       - Нет.       Рихтер не считал себя виноватым и неправым: ему было уже тридцать три года, и впервые за это время он чувствовал что-то иное, чем безразличие или ненависть, - и это был эгоизм, желание почувствовать себя «обычным», любимым и любящим. Генрих считал, что достаточно отдал великому равновесию, чтобы оно уступило ему в малом - в желании остаться с Келкейном. Они говорили о простых вещах после этого: Рихтер пообещал, что не будет гулять на сторону, что обязательно будет звонить и сообщать о себе чаще, чем раз в четыре месяца, а щенок с радостью согласился переехать в дешевую и малогабаритную квартиру Генриха, пообещав быть хорошим мальчиком.       В наступившем молчании после тяжелого разговора, Рихтер любовался своим щенком: в нем было много смелости, силы и жизнелюбия, и он казался бесконечно родным, - боль от мысли о том, как сильно Генрих любит этого парня, на удивление, не отрезвила. Рихтер потер виски, а потом расставил ноги пошире и указал пальцем перед собой. Келкейн был умным, прирученным и ждал этого, - и плавным движением сполз с кресла на колени своих длиннющих ног, и оказался ровно там, куда указывал Генрих.       Рихтер провел подушечкой большого пальца по нижней губе парня, надавливая, заставляя его приоткрыть рот, скользнул в его влажную, горячую глубину, надавливая на кончик языка и чувствуя обжигающий вздох Келкейна. Парень не двигался, но чуть дрожал и быстро-быстро дышал, не сводя покорного и влюбленного взгляда с Генриха. Вот что это за чувство – не восхищение. Любовь. Рихтеру нравилось понимать это во всех действиях своего щенка. Они еще так много не распробовали, и Генрих мечтал о совершенно неправильных, но таких возбуждающих вещах.       - Я куплю тебе красивый намордник, щенок, тебе пойдет, - Рихтер медитативно гладил Келкейна по языку, позволяя слюне стекать из уголка губ, и это невероятно заводило Генриха, как и десятки фетишных мыслей о том, что он сделает с парнем в ближайшую неделю.       Рихтер провел рукой вверх по щеке Келкейна в его волосы, а потом резко дернул за них, заставляя парня зашипеть, выгнуться, открывая свое беззащитное раскрашенное горло с острым кадыком. И тогда Генрих вцепился чуть выше него, сжимая зубы, двигаясь вперед и заваливая щенка на спину, рыча и зажимая его. Парень вскрикнул хрипло и задушенно, задрожав всем телом, но даже не попытавшись коснуться Рихтера, который чувствовал движение мышц и кадыка, ощущал, как изгибается тело под ним, пытаясь избежать неудобной позы.       Генрих срывал одежду со своего мужчины: флисовая рубашка в клетку, так любимая Келкейном, прыснула белыми пуговицами по гостиной, давая доступ к телу, и Рихтер накинулся на щенка с большей страстью. Генрих царапал зубами шею и горло парня до крови, оставлял отметины от зубов – кровоточащие и болезненные, - одним движением рук разрывая белую майку, слушая гортанный стон щенка, идущий прямо из солнечного сплетения. Казалось бы, надо остановиться, отследить, узнать, все ли нормально, но Рихтер чувствовал, понимал по музыке тела, что спасателю более, чем хорошо: парень уже знал, что без приказа не может двинуться, отстраниться или отпихнуть Генриха, и лишь одно слово его сможет остановить.       Синяки, отметины зубов и засосы расцветали на татуированной коже Келкейна: казалось, Рихтер хочет его сожрать, а не довести до оргазма. Генрих сжал пальцы на промежности щенка, начиная массировать, чувствуя горячий и стоящий член, слушая скулеж парня и не собираясь давать ему все так быстро. Конечно, Рихтер стащил с него штаны и трусы, наблюдая с удовольствием за тем, как тяжелый и напряженный член шлепнулся на живот Келкейна, но не дал слишком расслабляться. Каменная эрекция говорила сама за себя: щенок завелся, и Генрих собирался продолжать дальше в том же духе.       Где-то минут через десять Келкейн скулил так громко, что стоило порадоваться, что в квартире военного сироты хорошая звукоизоляция: Рихтер не собирался размениваться на нежности, и теперь болезненному воздействию подверглись бедра и их внутренняя сторона, а также пах. Генрих перехватил член щенка и сжал его в основании, сильно и болезненно подрочив, но от этого Келкейну стало только хуже, - или лучше, это смотря, как судить. Рихтер испытывал удовольствие и экстаз, видя собственные укусы, синяки и царапины на теле герра Идеального-Сыночка-Тиджа. Это был его мальчик, его щенок, его любовь и его дыхание, и Генрих казался самому себе одержимым: крики и стоны парня заводили его сильнее, чем когда-либо, и Рихтер вцепился зубами рядом с основанием члена Келкейна, отчего тот взвизгнул и затрясся, а пальцы солдата ощутили потекшую по стволу порцию предъэякулята.       Генрих отсасывал сильно, грубовато, удерживая бедра щенка, который от переизбытка эмоций пытался перевернуться на бок и сжаться, его пальцы скребли пол, и периодически парень вздрагивал так, что Рихтер едва его удерживал. В какой-то момент Келкейн взвыл, но Генрих сильно сжал его член у основания снова, наблюдая, как щенка лихорадит. Рихтер ласкал, кусал, причинял боль и наблюдал, как дрожат ноги парня, который совершенно уже себя не контролирует.       - Хва… пршу… - сбивчиво и хрипло молил Келкейн, его снова свело предоргазменной судорогой, но Генрих все еще не давал ему излиться, отсасывая почти до боли, отчего головка стала воспалено-темной, горько-соленая смазка оставляла свой вкус на языке, а Рихтер желал, чтобы этот вечер снес парню голову. Генрих словно пытался обыграть призрак Гийома, показать ему, что модификант и любитель боли может вознести на небеса, что Тиджу хорошо даже тогда, когда с ним трахается без-шести-процентов-киборг. Рихтер выпустил член из хватки, прижимаясь к нему горлом, кусая нежную кожу живота, чувствуя, как сокращаются мышцы пресса. Скользнул выше, болезненно царапая тканью своей одежды саднящую кожу и возбуженный орган, а потом впился в раскрытый рот щенка глубоким и властным поцелуем, наподдавая ему бедрами, проезжаясь пахом по голому члену, а потом чуть не слетел с Келкейна. Щенка выгнуло, подбросило, его крик сорвался в хрип, и Генрих едва смог удержать его своим графеновым телом на месте, чтобы парень себе не навредил.       Оргазм, кажется, длился минуты две, и все это время Тиджа потряхивало, словно под напряжением, он пустыми потемневшими глазами смотрел куда-то вбок, дыша загнанным зверем. Рихтер не слезал с него, поглаживая по лицу, по волосам, по скулам, стараясь не особо двигаться, чтобы не приносить боль в укусы и синяки.       - Ген… рих… - прошептал Келкейн через несколько минут, и Рихтер приподнялся, чтобы заглянуть в глаза своего любимого мужчины, увидеть в них осмысленность, удивление и безграничное смущение. Щенок мог смущаться после такого? Глупость.       - Да, я здесь. Все хорошо? – негромко спросил Генрих, лаская лицо парня, чувствуя, как не вся дрожь ушла из его разукрашенного татуировками тела, но это уже были отголоски.       - М… д-да. Мне казалось, я умру…       - От отсоса еще никто не умирал, щенок. Хотя, вот будет тебе лет девяносто, там и проверим, - хмыкнул Рихтер, но вставать не планировал, нависая над своим любовником, стараясь увидеть хотя бы даже незначительные остатки эмоций: страх или шок. Но Келкейн сиял изнутри, хрипел от того, что сорвал голос и явно не мог пошевелиться. – Мне надо встать, чтобы найти антисептик и обработать тебя, ты сможешь полежать пять минут?       - М, конечно, почему ты спрашиваешь?.. – удивился Тидж, но, стоило только Генриху приподняться, как щенок издал задушенный звук и дернулся, впиваясь в бедро Рихтера сведенными пальцами. – Нет… нет, останься.       Генрих понимающе улыбнулся и опустился обратно, хотя сперма Келкейна неприятно застывала между их телами, склеивая одежду, которая еще осталась на Рихтере, но на это было плевать: парень нуждался в том, чтобы его не оставляли, и Генрих не собирался уходить до тех пор, пока ему не станет лучше.       Они легли в постель уже за полночь, Рихтер обработал каждую ранку и укус обеззараживающим раствором, на особенно сильные даже налил жидкий прохладный пластырь, который стягивал края. Щенок не отходил от Генриха остаток вечера, прижимаясь, поскуливая и не желая отпускать ни на минуту, Рихтер даже пошутил, что Келкейн и рядом с туалетом сядет, но тот шутку не оценил и немного обиделся. В кровати щенок привычным движением уткнулся Генриху в бок, обхватывая его руками и засопел.       - Генрих.       - М? – сонно протянул Рихтер, который тоже весьма утомился сегодня от того, что произошло между ними.       - Я тебя то слово на «л».       - Я тебя тоже, щенок. Спи.