девяносто восьмой год

      Это был девяносто восьмой год. Экономический кризис, повлекший за собой дефолт, резкое падение рубля, всеобщая разруха и непонимание, что делать дальше, безработица и долги. Может, нас действительно где-то недопоняли боги, а может во всём виновата неудачная политика государства. Чёрт его знал, если честно, и Лёха никогда особенно не задумывался, потому что думать было некогда — все мысли занимали рассуждения о том, где достать ещё хотя бы десятку. Такую бумажку, знаешь, на ней ещё «десять рублей» написано. Они тогда были пиздец как нужны. Потому что денег не было. А жрать всё ещё хотелось. Лёша корил себя за то, что дома Сашка уже вторую неделю живёт на одном хлебе да на соленьях Лёшкиной матери (и без того худющий, как скелет, рёбра торчат, живот скоро к спине прилипнет), но ничего поделать с этим не мог. И так на двух работах до ночи корячишься, пусть даже и заработаешь только на этот самый хлеб, но всё-таки заработаешь. И у Санька перестанет сводить живот от голода, когда в выходной сваришь ему «нормальной» жратвы.       В пакете приятно шуршала, ударяясь о ноги, та самая «жратва». Лёха уже почти видел, как Долгополов будет махать ручонками и сотрясать воздух неприлично отросшими чёрными космами, мол, «Лёх, не надо, я не голодный!», когда на столе перед ним очутится тарелка настоящего супа (аж с мясом — Квашонкин постарался), и Лёша начнёт кормить его, уговаривая, как маленького, с ложечки, пока Сашино чувство голода не победит сидящее клином в юноше чувство вины.       Санька до безумного боялся быть обузой для Лёхи. Вместе они жили недавно: Квашонкин бросил универ и устроился сразу на две работы, потому что существовать на какие-то средства нужно, и перебрался из университетской общаги в крохотную квартирку в спальном районе; а у Сашки родители алкоголики, и никому до этого дела не было, пока Лёша буквально не выцарапал мальчика из их лап и не притащил к себе. Здесь было тихо и относительно спокойно, хотя Лёша и просыпался по ночам от Сашиных криков во сне.       А Долгополов вдруг решил, что по гроб жизни ему обязан. И старался быть тише воды, ниже травы. Лёшка, конечно, ворчал, дескать, нечего пресмыкаться, все свои, но раз Саньку́ что-то взбрело в голову, — Квашонкин знал, — это так просто не выветрится. А потому оставалось только ждать и любить, — настолько, насколько сил хватит, — и согревать в объятиях хныкающие из-за ночных кошмаров глаза.

***

      Саша всегда ждал его у окна. Так глупо вытягивал шею и смотрел в темноту, одиноко догрызая чёрную корку. Поглядывал на часы и нервно ёрзал по табуретке — Лёша опаздывал. И в голову лезли всякие нехорошие мысли: про бандитов и маньяков в подворотнях. Район-то у них далеко не самый благополучный. Это был девяносто восьмой, и случиться могло что угодно.       Он приподнялся на цыпочках и заглянул через завесу накрапывающего дождя: идёт, не идёт? А Лёша шёл, и оставалась ещё пара поворотов, прежде чем показаться в поле видимости того, кто сидит в окне третьего этажа. Холодные капли неприятно давили на плечи, и кроссовки смачно шлёпали по грязным лужам, оставляя за собой тучи брызг по асфальту, но всё это такая ерунда, когда тебя ждут дома.       Пройти ещё немного по тонущему в полумраке фонаря двору и завернуть за угол. Лёша вскинул голову. Он не видел отсюда, но точно знал, что где-то вспыхнуло, озарившись счастливой улыбкой, одно ещё не потерявшее округлой детскости черт личико. Квашонкин прищурился, торопливо перекинул сумку за ручки на локоть и помахал рукой, неуклюже шевеля кистью на согнутом предплечье. В тот же момент он выловил из темноты взметнувшуюся кверху болезненно-бледную ладошку, разрезающую белизной кожи тонкую пелену дождя. И зашагал быстрее.

***

      Лишь только отскрипел в замочной скважине ключ, Лёху встретило что-то костлявое и тёплое, буквально влетевшее в него с порога и обхватившее обеими ручонками за мокрую куртку, так что сумки тут же полетели на пол и никто уже не обратил внимания — не до этого. — Лёх, Лёх! — заскулил Долгополов, зарываясь щекой в складки одежды и вымачивая шёлковые волны волос в дождевых каплях. — Ну Лёха-а!..       Квашонкин несмело, и так мягко, как умел, положил ладонь на Сашкин затылок и короткими, ненавязчивыми движениями, словно боясь, как дикого зверька, спугнуть Долгополова, повёл по голове, гладя: — Ну чего тебе, чего? Дрожишь, как осиновый лист, Санёк, что случилось? — и слегка нагнулся, вкладывая его лицо в свои руки. — Ты чего так поздно? — вместо ответа сдвинул брови Долгополов, так по-детски серьёзно, что Лёшка невольно улыбнулся. В свои шестнадцать Саня (особенно с этими кудрями) выглядел совсем уж ребёнком, и это иногда наталкивало Квашонкина на ироничное замечание о том, что он чувствует себя педофилом. Сашка на такие предположения обычно обижался смертельно и говорил, что он уже давно не ребёнок, и что у него вообще-то уже растут волосы на подбородке, и что раз уж его Лёшка падок на детей, то это его личные проблемы, и Долгополов тут ни при чём. Лёха смеялся. Чудно́й у него Саня. — Ну на работе задержался. Потом в магаз зашёл, вот, смотри, чё купил, — Квашонкин потянулся к сваленным по обе стороны от него сумкам, но Саша лишь скептически поглядел на него снизу вверх и дёрнул носом. — Зачем? — В смысле зачем, жрать же что-то надо, — уголком рта улыбнулся Лёха, как будто только что открыл Сашке величайшую истину, и, стянув промокшие кроссовки, последовал на кухню с пакетом продуктов. Долгополов резво подхватил второй и прошмыгнул в дверной проём вслед за старшим. — Не, это я понимаю, Лёх, не тупой. Просто ты долго так. Нехорошо. — А что поделаешь? — Квашонкин заглянул через плечо. Санька, по обыкновению потеряный и «улетевший» куда-то в свой мир, стоял, вперившись взглядом необыкновенно глубоких, цвета болотной тины, глаз в скатерть на столе и кусал губу, видимо, обдумывая что-то важное. — Да я тут подумал, Лёх, — начал он, даже не глядя на Квашонкина. — Может, мне тоже работать идти? А то чё я как твоя содержанка получаюсь.       Взметнулись вверх длинные ресницы, и непривычно сосредоточенный взгляд Долгополова из-под прямых бровей столкнулся с медленно расползающейся по лицу Лёхи неприлично счастливой улыбкой. Квашонкин прыснул. — Сань, с содержанкой хотя бы трахаешься! — А со мной чё, нельзя? — А ты маленький. — Что-то раньше я от тебя эту фразу в постели не слышал.       Пауза. — Санёк, а может заткнёшься?       Долгополов загадочно улыбнулся. Конечно, заткнётся. Ведь этот раунд он уже выиграл. — А если серьёзно, Саш, то ни на какую работу ты не пойдёшь, тебе учиться надо, — не отвлекаясь от разбирания сумок, назидательно кинул Лёша. Совсем как настоящий взрослый. — Да нахуй?.. — лениво заспорил Саня, но, видимо, не нашёл более подходящего аргумента. — Надо, Сашенька. Вот смотри, выучишься, — Квашонкин выложил на стол последнюю банку рыбных консервов, бегло отряхнул руки о брюки на бёдрах и, присев так, чтобы их глаза оказались на одном уровне, положил большие пальцы на худые щёки юноши. Нежно погладил, очерчивая подушечками контуры залёгших под глазами фиолетовых кругов, на мгновение замер, вглядываясь в тонкие, такие невинно-бледные черты, и было так хорошо, что сердце щемило и голос ломался хрипотцой. — Выучишься… в вуз хороший поступишь… Человеком станешь…       Сашка упрямо тряхнул кудрями: — А я так тебе кто? Фрик какой-нибудь что ли? — деланно недовольно пробурчал он, пряча смущённый взгляд мутно-зелёных глаз в неровностях линолеума на полу. Лёшка снова улыбнулся. Тепло было. И объяснять ничего не хотелось. — Пока что ты просто мальчишка. Глупый…       Долгополов обиженно фыркнул. — Ну чего, сердишься что ли? — Ой, Лёх!.. — и в голос закрадываются срывающиеся нотки очередного перформанса. — Саш, да чё ты, всё нормально, успокойся. — Лёха, я спокоен! — и снова эта тонкая струнка неподражаемого Сашкиного артистизма, когда сразу и не понятно, разыгрывает он сцену или говорит серьёзно. Но это только кому-то стороннему непонятно, а Лёшка всё видел, как на ладони, и прекрасно знал, что делать. Потому что если бездействовать — а Квашонкин уже учёный — Долгополов такой фортель выкинет, что сам от него не скоро отойдёт. Этого ещё не хватало. Поэтому Лёшка просто и даже как-то неуклюже сгрёб мальчика в объятия и прижал к себе. — Лёх! — задёргал плечами Сашка так, чтобы это формально считалось попыткой вырваться, но в целом не сопротивлялся. — Чего ты мне тут «лёхаешь»?       Долгополов засмеялся, неожиданно громко и почти до слёз, изгибая домиком тёмные брови и тычась лбом в чёрную футболку старшего: — Аха-ха, это чё за слово такое вообще? — Не знаю… — Лёшка серьёзно взглянул на трепещущую у его груди патлатую макушку, — придумал только что. — А прикольное, — издал финальный смешок Саня и смолк, кинув мимолётный взгляд вверх.       Вот о чём с таким Лёшей разговаривать? Стоит и смотрит: вроде и на Сашу, а вроде и сквозь него, в пустоту куда-то, и радужка у него такая затуманенная — задумался, значит. И сердце стучит. Неспокойно Лёшке, Долгополов всё понимает и пугается, что из-за него это всё, из-за Сашки. Не так, чтобы полностью, но и из-за него тоже. Лёха ведь всё время думает — о своём чём-то, о взрослом — это о деньгах, наверное. А чего о них думать, взять всё равно не́откуда. Вот и ходит на две работы, возвращается поздно-поздно, а Сашка каждый раз у окна ждёт. Так и живут. Живут ведь! А это главное.       Долгополов порывисто обвил руками Лёшину талию, с силой вжимаясь щекой в тревожно бьющуюся грудь: — Лёш, Лёш, всё хорошо будет! — почти кричал он, намертво вцепившись тонкими пальцами в футболку на спине Квашонкина. Хотелось, так безумно, до мучительной тяжести в груди, как будто только что ударили в «солнышко», хотелось заверить, успокоить, наобещать облачных замков под небом, хотя кто он был такой, Сашка Долгополов? Мальчишка, сбежавший от алкашей-родителей, живущий тут у Лёхи на птичьих правах и точно не тот человек, который мог бы повлиять на курс рубля. Но Квашонкин почему-то всё равно ему верил. — Будет, Саш… А куда денется, — вздохнул он, улыбнувшись как-то вымученно. Рыжеватая щетина недельной давности покрывала осунувшиеся скулы, и фиолетовые тени пролегали по щекам. Саша видел в этом особую, одному ему понятную красоту, какую-то истинно русскую, простую поэтичность, которой в эти сложные времена не убавилось, нет — только больше стало, и как будто вся она в Лёхе сгустилась, такая родная и тёплая. И Долгополов любил это его «а куда денется», любил пожатие крепких плеч и безумно огромные воротники поношенных свитеров, любил встречать на пороге и жаться по ночам к горячей груди. Только говорить об этом не любил. Сашка всегда считал, что раз и так всё понятно, то и трепаться попусту не за чем, Лёха ведь не тупой… он понимает. — Лёх… — сдавленно протянул Долгополов, чувствуя, как тяжесть поднимается от лёгких к горлу и мешает говорить. — Я… — М? — отвлёкся от своих мыслей Лёшка, едва заметно встряхнув головой, и внимание его вновь оказалось приковано к смущающемуся мальчику, которого он держал в объятиях. — Эт самое… ну… — Саша хмурил брови, силясь выговорить какую-то ничтожную пару слов, что никак не шла наружу, и вдруг сошёл на таинственный шёпот, пряча лицо у Квашонкина на груди. — люблю тебя, Лёх…       И замер, как будто только что сказал самую непозволительную вещь в своей жизни.       А Лёша улыбнулся и погладил по волосам: — Значит, уже всё хорошо, Санёк.       Это был девяносто восьмой год. Ни денег не было, ни жратвы, ни работы. У Лёшки только Сашка был, а у Сашки — только Лёшка. И жили же как-то. Да не абы как, а по их мнению очень даже неплохо жили, и до лучших времён доживут обязательно — ещё тогда знали. А пока стояли на кухне задрипанной хрущёвки и дарили друг другу столько тепла, сколько и на Мальдивах солнце не подарит. Нужны они им, эти Мальдивы. Санёк географию не учит и даже не знает, где они находятся. А Лёха он здесь, рядом. И всегда будет — Долгополов не сомневался.