девяносто восьмой год

      Сашка возился с рубашкой уже битых полчаса, и всё не собирался выходить из ванной. Он даже и не оделся толком — так и стоял, в чём мать родила, в одних трусах, шлепая босыми ногами по холодной плитке, и отчаянно втягивал шею, предпринимая тщетные попытки целиком спрятать её за воротом рубашки. Но едва его голова поворачивалась, как снова расцветали, оголившись, яркие фиолетово-малиновые отметины на контрастно бледной коже. Оставить их незамеченными уже не представлялось возможным: ну не в состоянии Долгополов весь день ходить, как черепаха в панцире, а вьющиеся кудри волос недостаточно длинны, чтобы скрыть фейерверк красок на Сашкиной шее. И ведь не соврёшь, что синяки. Хотя, красуйся эти пятна где-нибудь в другом месте, Саньку́, может, и поверили бы, всё-таки семья у него не самая благополучная, а то, что он с ней уже четвёртый месяц не живёт, одноклассникам (и тем более, учителям) знать было необязательно. Долгополов впервые обрадовался наличию такого удачного оправдания, но к этому разу оно не подходило совершенно: даже неопытный Сашкин взгляд сразу бы разглядел за этими расплывчатыми островками, тянущимися от самых ключиц и вдоль шеи, отголоски бурной ночки. Ночь-то вправду выдалась что надо, даже задница всё ещё тягуче побаливала, расцвеченная под тканью белья точно такими же следами Лёшкиной страсти и вдобавок приукрашенная чёткими отметинами пальцев прямо на тощих ягодицах. Вообще Квашонкин редко когда был нетерпеливым, но с Сашей ему крышу сносило напрочь, оставляя только безумное желание заклеймить собой и овладеть полностью, прижимая к груди почти бездыханное хрупкое тело с размётанными по мокрым простыням взмыленными кольцами волос. И не то что бы Долгополову не нравилось. От наслаждения у него глаза закатывались, и мозги киселём плыли, так что на утро и не помнил ничего, кроме порывистых признаний, внезапно легко слетающих с зацелованных губ, и того, что было до безумного хорошо. Где уж тут о засосах на шее думать, когда самого сейчас на куски разорвёт от обилия ощущений! Вот Сашка и не думал. А на утро ругался. — Ну пиздец, — мрачно изрёк Долгополов, в очередной раз вглядываясь в собственное отражение. За это утро оно ему уже надоесть успело. — Ну и что я теперь в школе скажу? Мол так и так, Надежд Васильна, не обессудьте, всю ночь с Лёхой Квашонкиным трахался, может, помните такого, в вашей же школе учился?.. — Саш, завтракать идёшь? — тут же, как по-команде, отозвался с кухни Лёша.       Санёк потёр виски, наскоро плеснул на лицо холодную воду из ладоней, пару раз бегло провёл деревянной расчёской по волосам и, нарочно громко топая по линолеуму, двинулся на знакомый голос. — Лёх, а ведь ты сам с моей классухой объясняться будешь, почему шея в засосах! — угрожающе предупредил он ещё из коридора, несколькими секундами позже вламываясь в кухню, и шлёпнулся на табурет, по обыкновению поджав под себя левую ногу.       Лёша взглянул из-за плеча на взъерошенного Долгополова и улыбнулся: — Чего, дуешься? Ну прости... — Да чего "прости", Лёх? Я теперь хожу как ёбаный ягуар, весь в пятнах!..       Квашонкин отвернулся от плиты с чайником в руке. Саша молча подвинул ему с края стола две кружки, и струя крутого кипятка мягко зашелестела, разрывая утреннюю тишину, как папиросную бумагу. — Сам виноват, — просто изрёк Лёша, выцепляя откуда-то из недр кухонного ящика сахарницу. — Почему это? — Санёк раздосадованно поджал губы, обжегшись горячим чаем, и поднял на Квашонкина воспалённые от недосыпа глаза. — А шея у тебя уж очень красивая... — коротко усмехнулся тот. — Да сдалась она тебе...       Лёша Сашкино бурчание игнорировал. — ...эту шею вообще не целовать нельзя. Таких мальчиков как ты, Санёк, в принципе надо с утра до вечера и с головы до пят расцеловывать и ничем другим не заниматься... — Лё-о-о-ох!.. — беспомощно взвыл Долгополов, зарываясь лицом в ладони. Краснел, как девка негулянная, и ничего с этим поделать не мог. Как на всю квартиру всякую непристойщину орать, так он первый на очереди, но стоило Квашонкину заикнуться о самых простых поцелуях, как Сашку дрожь пробивала, и к лицу подступала краска, заливая от щёк и до кончиков ушей. И ладони потели, как ненормальные. Как будто у него в первый раз это всё. — Я двадцать третий год "Лёх", — несгибаемо проговорил Квашонкин, которого, в отличие от Долгополова, такие разговоры только распаляли, подстёгивая неподдельным Сашкиным смущением. Он позволял себе бросать в адрес младшего почти невинные замечания и наблюдать, как того бросало от них в краску. Это было мило и как-то по-детски забавно.       Лёша поставил перед его лицом тарелку только что сваренной, обжигающе горячей гречки, которая, если ковырнуть вилкой, выпускала всё новые и новые клубы пара, витиеватыми струйками поднимающиеся кверху. — Ешь давай, — мастерски тему перевёл.       Сашка ожидаемо мотнул головой: — Лёх, я не буду. — Ешь, а то куда я это по-твоему дену? — На работу возьмёшь, пожрёшь в обед.       Квашонкин терпеливо вздохнул: — Саш, жемчужина моя, ешь. А я сам разберусь, что мне делать и что жрать, — наставительно проговорил он, садясь напротив и зацепляя ложкой разварившуюся наполовину кашу из Сашиной тарелки. Долгополов послушно открыл рот и проглотил, пожевав только формальности ради. Впалый живот предательски заурчал. — Ну и умница... Дальше сам, и давай быстрее, а то в школу опоздаешь.       Санёк послушно кивнул и заработал челюстями. Всё-таки голод был сильнее, чем нежелание обременять Лёшку готовкой лишней порции, кому уж тут соврёшь. Не прошло и пяти минут, как его тарелка опустела, и Саша уже с шумом отхлебывал подостывший сладкий чай из металлической кружки. — Вкусно? — улыбнулся Лёха, склонившийся над собственной порцией. — Ага. Слушай, Лёх... — М-м? — А ты дашь мне свой свитер? — одна непослушная прядка упала в чай, и Сашка тут же сунул её мокрый кончик себе в рот. — Какой тебе? — Да любой, главное, чтобы воротник побольше. Огромный, знаешь, — Долгополов раскинул руки, изображая, по его мнению, среднестатистическую ширину воротника Лёшиной кофты. — Максимально огромный, вот чтоб как крайняя плоть прям!       Квашонкин рассмеялся с набитым ртом, отрываясь от трапезы и откидывая голову к холодной стене. Подождал, пока гречка плавно переместится из-за щеки в пищевод, и только тогда вернулся к созерцанию встрепанного полуголого Санька, артистично размахивающего руками напротив Лёхи. — Дам, дам, Санечка, дам, конечно. На́ вот, — и тут же согнул в локтях руки, вытягивая вязаную ткань со спины. Под личную ответственность Долгополова был передан чудесный белый и слегка растянутый временем свитер, с, как Сашка и просил, гротескно широким горлом, которое можно было беспрепятственно обмотать вокруг шеи ещё пару раз. И пах он так одурительно... чесноком, дешёвыми сигаретами, свежей заваркой, пылью немного, но всё равно чем-то неуловимо домашним и тёплым, как будто Санёк в руках не свитер держал, а самого Квашонкина. — Надеюсь, снимать не заставят, — дёрнул носом Долгополов, прежде чем нырнуть в пушистую белизну свитера и, запутавшись в рукавах, а также пару раз высунув руку в горловину, наконец-то облачиться в Лёшкин "подарок". Свитер был большой, так что Саня даже встал с табуретки, чтобы одёрнуть его до конца — ткань спадала до середины бёдер мальчика, и Квашонкин нервно сглатывал, пытаясь не думать о том, как обворожительно невинно выглядит Сашка, с голыми ногами стоящий посреди кухни в его свитере. — А... А чего снимать? Белый верх, чёрный низ, всё как полагается, — выдавил из себя шутку Лёша и нелепо хохотнул. Нет, Долгополову определённо пора объяснить, в какие моменты он выглядит особенно сексуально, и почему так нельзя делать, когда Лёша вот-вот опоздает на работу.       Саша вытягивал вперёд руки в длиннющих рукавах и придирчиво оценивал свою внешность, хмуря тёмные брови. — Пойдёт, — в конце концов кивнул он.       Брюки висели здесь же, над плитой, на длинной бельевой верёвке, — сушились. Тёплая ткань приятно обволакивала озябшие бёдра, и вкупе с Лёшкиным свитером становилось совсем уж уютно. Хотелось закутаться в воротник и не идти ни в какую школу, но Квашонкин всё равно вытащил лениво упирающегося Сашку на лестничную площадку и ласковым пинком под задницу подтолкнул к лестнице. — Опоздаем, Саш... Оба. У тебя что первым? — по-хозяйски интересовался Лёха, и Долгополов отвечал, прыгая со ступеньки на ступеньку на одной ножке. — Геометрия.       Лёшка недовольно цыкнул. — Ну давай, беги на геометрию. Дойдёшь сам-то? — Дойду, не маленький, — заправил за ухо прядь вьющихся волос Санёк и взглянул на старшего в сыром полумраке подъезда. Они остановились у са́мой входной двери. — Ну, пока? — Пока, — выдохнул Лёха, сгребая Долгополова в объятия. Сашка тихо хихикнул в рукав чужой куртки.       И хотя им ещё предстояла недолгая совместная прогулка до Лёшкиной остановки, "пока" они говорили всегда здесь, в подъезде. И целовались тут же — в последний раз, на прощание, — на улице стеснялись.       Сашка приподнялся на носочках и звонко чмокнул Квашонкина в колючую светлую щетину на щеке. — До вечера? — Я к восьми приду. — Я ждать буду, — серьёзно пообещал Сашка, потому что он правда будет.       Лёша толкнул тяжёлую железную дверь, и та с ленивым скрипом отворилась, выпуская на режущую глаза ярким солнечным светом волю.

***

— Пока, Лёх! — Да пока! — Лёха-а!.. — Прощались же, Санёк! — ...пока! — Да иди ты уже! — Лёш! — Пока-пока, опоздаешь! — замахал рукой Квашонкин орущему уже с другой стороны улицы Саше. Люди на остановке в семь утра лениво косились на них, и какая-то бабка ворчала, мол, до чего бескультурная молодежь пошла.       А "молодежь" на самом деле была не бескультурная, а слишком счастливая. И весь оставшийся день на уроках куталась в огромное горло дурацкого свитера, который неизменно отдавал чесноком, дешёвыми сигаретами, свежей заваркой и пылью немного... да просто пах Лёхой и к тому же отлично скрывал багровые дорожки поцелуев на шее.