девяносто восьмой год

      Сашке снятся кошмары. Он просыпается от звука собственного голоса на мокрых простынях, извиваясь всем телом по подушкам и выкрикивая нечто нечленораздельное. Лёша не спит, лампа на прикроватной тумбочке уже включена, отгоняя от Долгополова всеобъемлющий ночной мрак. — Лёх, Лёх, Лёх, — лихорадочно шепчет Саша, наугад шаря руками по кровати и вцепляясь в родные запястья до боли в пальцах, так что плоские обгрызенные ногти впиваются в Лёшину кожу.       Квашонкин перехватывает тонкую белую ручонку, прижимает к себе, успокаивает, приглаживая ладонью взмыленные растрепавшиеся кудри. — Чего, Саш, чего у тебя? Опять кошмары?       Юноша кивает, глядя на Лёшу огромными доверчивыми глазами неопределённо-зелёного оттенка, которые почему-то всё время кажутся голубыми, и выпаливает скороговоркой: — Лёш, мне такое снилось, там родители мои, и моя мама — она такая огромная и злая ещё очень, — а я стою в её тени и пытаюсь убежать, а там темно, и на меня со всех сторон, и глаза горят, у них у всех бутылки разбитые, а у одного нож, и они меня зарезать пытались!.. — Сашка машет руками, расписывая во всех красках, пока Квашонкин не прерывает его, прикладывая палец к мягким губам. — Тс-с, тише, всё. Забудь.       Долгополов отпихивает его. — Да их много, много было!.. И я проснулся, потому что почти умер, но мне же типа не может присниться, что я умираю, потому что в жизни-то я ещё не умирал, — и снова эти запуганные, растерянные глазёнки и длинные слипшиеся ресницы по краям. «Да ведь, да, Лёш, я правильно говорю, ну я прав ведь, скажи?» — беспомощно спрашивает Долгополов одним взглядом, всё ещё неуверенный в том, что Лёша — это вообще Лёша, а Саша — это он сам, и что ему больше ни к чему бояться своих родителей, потому что после его побега из дома прошло уже несколько месяцев, а никто так и не спохватился.       Лёша снова ласково проводит рукой по спутанным волосам, расчесывая чёрные кудри пальцами: — Не умирал, — зачем-то поддакивает Квашонкин, с удивительной серьёзностью взглядываясь в маленькую точку в правом Сашином глазе — отражение лампы на радужке, — и Долгополов отчего-то успокаивается. Худая подростковая грудь с проступающими рёбрами всё ещё порывисто движется вверх и вниз, но движения эти постепенно сходят до плавных, а дыхание становится ровным и тихим. Когда Саша вдыхает через рот, это сопровождается тонким гортанным свистом.       Долгополов смотрит в слабо освещенный потолок, рассечённый косыми линиями потрескавшейся штукатурки, и колени его мелко-мелко подрагивают. Всё ведь сон, всего-навсего странные игры покалеченного разума, не имеющие никакого смысла, как только открываешь глаза. Никто не бежит вслед, не пытается поймать, подчинить, запереть, сделать больно. Темнота не несёт в себе ничего пугающе сверхъестественного. Здесь — безопасно. У Лёши — безопасно. Лёша — безопасность. Лёша, Лёша, Лёша… Юноша сжимает руку и кладёт тяжёлую мозолистую ладонь себе на грудь.       Темно вокруг. Лампа почти не спасает. Санёк-огонёчек не переносит темноты, Лёша прекрасно осведомлён. — Саш, полежи здесь, я тебе воды принесу, — слабо пытается вырваться, но Долгополов вцепляется намертво, страшно округлив глаза. — Нет! — и шёпотом. — Страшно… — Тогда вместе давай. — Там темно.       Сашка с опаской косится на чёрный прямоугольник дверного проёма, в котором мрачно белеет приоткрытая дверь в туалет. Лёша ищет слова и боится ничуть не меньше Долгополова, только страх его другой — Квашонкина пугает не темнота, а солёные капельки в уголках болотно-зелёных глаз. Это ему страшнее всего на свете. — Ну и… чего, что темно? Я ведь с тобой, а со мной ничего не бойся, понял?       Саша переводит взгляд. Саша доверчиво моргает два раза, Саша мужественно сглатывает скопившийся в горле комок и привстаёт на локтях. Он верит.       Лёха зачем-то помогает Долгополову подняться, вместе они доходят до противоположной стены, щёлкает выключатель. Оба жмурятся, железная хватка пальцев на Лёшиной руке ослабевает. А дальше — крохотный коридор, включённый свет в прихожей, ванной, туалете и, наконец, кухне. Квашонкин ведёт за собой Сашу, закрывая от темноты рукой, прежде чем отогнать её прочь.       Три часа ночи — квартира сияет. Счета за электричество будут аховые, и пока кипит чайник, Лёша думает, где достать деньги ещё и на это. Почему-то все его мысли рано или поздно упираются в этот вопрос. Сашка сидит на табуретке в одной растянутой (бывшей Лёшиной) футболке и сосредоточенно сверлит взглядом холодильник. — Спать обратно не хочешь?       Головой мотает. Ну ладно. Волосы бы ему расчесать.       Звук льющейся струи кипятка из чайника нарушает ночную тишину квартиры. Сашка жадно прихлёбывает, обжигаясь горячим чаем, морщит лоб, прикусывает язык, чтобы не ругаться. Лёха смотрит на него, положив голову на сгиб локтя и заняв собой таким образом половину шаткого деревянного стола. Веки у него слипаются, в глазах щиплет — всю неделю в две смены работал, отоспаться хотел. — Эх, Сашка… — вздыхает Квашонкин не раздосадованно, а ласково как-то, совсем по-отечески. Старший — младшему. Вот что с ним сделаешь, с чудом таким, не оставлять же наедине со всеми его бредовыми фантазиями.       Долгополов ловит на себе его взгляд. Одними уголками губ едва заметно улыбается: — Чего тебе, Лёх? — Да ничего, Саш, пей давай, — Лёша указывает небритым подбородком на кружку в его руке, — жемчужина ты моя.       Сашка пьёт, гладит длинными узловатыми пальцами Лёхину шершавую руку, успокаивается вроде. Лениво полоскает в раковине кружку, делая вид, что моет, ёжится от ощущения холодного линолеума под ногами, возвращается, болтает что-то про свои сны, только уже не испуганным шёпотом, а так, как будто анекдот рассказывает — всё ему уже смешно и не страшно, храбрится, мелкий, — разговаривает долго и громко, размахивает руками, почти забывая про Лёху, который слушает его, слушает, продирает веки из последних сил, а потом медленно и беспомощно проваливается в сон под звуки совсем не убаюкивающего Сашкиного голоса, царапает себе кожу колючей щетиной. — Лёх. — Долгополов, не получив ответа, сначала замирает, выпрямившись на табуретке как суслик, потом прикусывает губу, понимая, что налажал. — Ты-ы это… Спи, Лёх, я… тут посижу.       И он послушно сидит, стараясь не коситься на окно, за которым ни одного работающего фонаря, немного нервно дёргает ногой под столом, водит белыми пальцами по чужой щеке. Потом вдруг приподнимается и торопливо целует Лёшку сухими искусанными губами куда-то ближе к уху. — Ты меня прости за всё, Лёх. Ты возишься со мной по всякому, а я… а я чё, я тебе только спасибо могу сказать. — пауза, тихонько трещит желтовато-оранжевая лампочка на потолке. — Спасибо, Лёх. Вот если б ты не спал сейчас, я б тебе в жизни этого не сказал, а так… Я люблю тебя, Лёх. Ты знаешь.       Саша приглаживает узкой ладошкой рыжеватые Лёхины волосы. Квашонкин во сне протяжно и бессловесно мычит, как будто слышит Долгополова и отвечает: «Я тоже тебя люблю, Саш, только дай поспать». Юноша и сам безрезультатно трёт глаза и, сдавшись, опускает голову на руки, напоследок кинув взгляд на включённый свет в коридоре. Счета будут… аховые. Но они с Лёхой выкрутятся обязательно, вон, можно старую вазу продать, а то чего она в серванте стоит без дела… «Придумаем, в общем», — и от одной только мысли, что он, Саша Долгополов, в кои-то веки мыслит с кем-то напополам, это твердое обнадёживающее «мы» разливало по его телу ощущение светлой уверенности в том, что чёртов девяносто восьмой закончится наконец, что можно будет жрать по три раза в день, купить себе телефон и перчатки нормальные, а Лёхе — новую куртку. И с мыслями о счастливой будущей жизни Сашка засыпает, едва заметно улыбаясь уголками рта.