девяносто восьмой год

...На двоих - сигарета и пара бычков. На двоих - один зонтик и одна любовь. На двоих - один доллар на обратный проезд. На двоих - одно горе, для двоих - один крест.

      Было не холодно, но Лёшка всё равно носил две куртки: кожанку (потому что она ему нравилась) и зимний пуховик (потому что другие куртки у него просто напросто отсутствовали); а на Сашке были смешные вязаные перчатки кремового цвета и с узорами, больше похожие на женские. Но это не важно, главное, что тёплые и достались на халяву — Долгополов их из ящика с "потеряшками" в школьной раздевалке вытащил. И теперь грел в этих перчатках озябшие руки, пока за десять шагов от Санька в мусорке дотлевала выкуренная сигарета, а от самого Долгополова всё ещё пахло дымом. Сигареты Лёша всегда покупал сам — Сашке не продавали. И не потому что ему ещё не было восемнадцати — некоторые особо "вышедшие рожей" ещё с восьмого класса самостоятельно стреляли в местном киоске нюхательный табак и другие прелести жизни — а потому что Сашка для своих шестнадцати выглядел слишком уж субтильно, так что продавщицы только косились на него и спрашивали надменно, мол, "чего тебе, мальчик?" А Долгополов терпеть не мог, когда его в нужные моменты не воспринимали всерьёз, поэтому всегда так забавно сердился, что Лёша едва сдерживал смех, подходя к крохотному окошечку киоска и оттесняя в сторону надувшегося как рыба-шар Санька́: — Мне, мне продайте. — А тебе-то восемнадцать есть? — тучная тётка в ларьке недоверчиво покосилась на Квашонкина, который только сегодня утром имел неосторожность побриться. — Да есть, есть. — Паспорт покажи.       Лёха хмыкнул. В стране разруха, голод и банановая республика, а она — "паспорт"! Чудна́я... Лёша расстегнул одну куртку, вторую, пошарил в карманах и выудил откуда-то из-за пазухи потасканный документ без обложки. Развернул на нужной странице, показал в окошко. Продавщица прищурилась и, увидев в графе "дата рождения" 1976 год, скрепя сердце протянула парню пачку сигарет. Лёха благодарно кивнул и вместе с Сашкой двинул дальше по улице.       Закуривая, Долгополов на несколько секунд поднял голову и заговорщеским тоном поделился: — Я у этой тётки сына знаю... У нас в десятом учится. По пачке в день курит. — Ну вот те и "паспорт", — неловко рассмеялся Лёшка, и Саша посмотрел на него, прищурив болотно-зелёные глазёнки.       Квашонкин всегда удивлялся его умению запоминать, пропуская через мозг, всех этих безликих тёть Зин, как будто заглядывать им в лицо и видеть что-то особенное, а потом пародировать так точно, что увидь это хоть одна из них, непременно обиделась бы, а потом посмотришь — ведь такие они и есть, а на правду не обижаются. У Сашки никогда не было большой семьи (а может и была, чёрт знает, с родителями Долгополова уже давно ни одна живая душа не связывалась, кроме таких же алкашей-соседей), но если бы вдруг он оказался на шумном застолье, полном родственников, то оказался бы единственный человеком, полюбившимся всем многочисленным тётушкам сразу. Такой уж он был, Сашка Долгополов...       Жалко его, чернокудрого, маленького, в худой курточке и клетчатой рубашке на два размера больше, цыганёнка эдакого. Жалко, вот и пригреешь себе, по голове погладишь, в мягкие пряди зароешься прокуренными пальцами, в макушку поцелуешь, а там и сам не заметишь, как этот мальчишка тебе дороже родной матери станет... "Нет, — Санёк укоряюще покосился на Квашонкина. — Про мать жёстко было". Кивнёшь, согласишься. Улыбнёшься украдкой, протопаешь две сотни шагов по разбитому асфальту тёмных переулков, послушаешь, как Долгополов сопит где-то у плеча, и вроде успокоится твоё сердце, замрёт на мгновение, про деньги забудешь, про работу, про кризис, про пустой желудок и про то, что жрать дома нечего — про всё забудешь, лишь бы это чудо шло рядом и терло покрасневший носик ладонями в дурацких перчатках. — Чё, домой? — А чё дома?.. — отстранённо протянул Саша, глядя куда-то в даль — в тот район, где фонари по ночам светили без перебоев. — А дома, — Лёшка наклонился, убирая пальцами волосы с Сашкиного уха. — Дома я тебя обниму.       Долгополов очаровательно поморщился, мол, "так себе мотивация", но было видно, что предложение ему понравилось. Лёша видел, как нервно дёрнулись его искусанные губы при виде подступивших сумерек. Он повёл плечами и выгнул шею, чтобы Квашонкин его увидел: — Ну ладно, Лёх, давай домой. — Как скажешь, огонёчек, — парень улыбнулся уголками рта, дивясь Сашкиной непосредственности и начавшим проявляться с недавнего времени каким-то детским рвением к тому, чтобы весь окружающий мир действовал по его, Долгополовским, правилам. Даже если "главным" всё равно очевидно оставался Лёша, юноша каждый раз делал вид, будто соглашается с ним только из собственной прихоти, или потому что другого варианта попросту не существует.       Лёша развернулся на пятках, шлёпая тонкими подошвами ботинок по грязной луже, и пошёл в обратном направлении. Сашка увязался следом. Относительно новая Лёшкина "Моторола" показывала без пяти семь. Пора домой. В девяностые шляться по тёмным дворам вечером не то чтобы полезно для здоровья, особенно когда у тебя под боком шестнадцатилетний мальчишка с прелестными вьющимися волнами тёмных волос, тонкими незагорелыми руками, впалым животом и навязчивой боязнью темноты. Сашка покрепче вцепился в рукав одной из Лёшиных курток. — Всё хорошо, Санёк. — Ага, — серьёзно кивнул Долгополов, желая, чтобы последнее слово всё же осталось за ним.