Москва, СССР. 1989
Он слышал, как снаружи его руководитель дрался с охранниками, которые не впускали никого, даже его восхвалённого лидера. Брагинскому всё равно. Честно говоря, сейчас ему было плевать на всех, особенно на своего проклятого босса, на проклятое правительство, на проклятую рушащуюся экономику. Ему плевать. С чего бы вдруг? Они никогда, никогда не обращали на него внимания. Он устал от них. Устал от всего этого. Поэтому мужчина положил голову на матрас и просто закрыл глаза, жалея, что не может отключить звук. Должно быть, что-то случилось, потому что крики стали громче, и вскоре дверь распахнулась. Она врезалась в стену и отскочила, был даже слышен хруст деревянного косяка. Совет немедленно отшатнулся от кровати и обратил сердитый взгляд на своего шефа и делегатов. Как они посмели прийти к нему? — Убирайтесь! — потребовал Иван, сузив глаза. — Разве ты не видишь, что происходит? — закричал Михаил Сергеевич, взбешённый и растерянный. — Они уходят! — Вы считаете себя богами, вот и решайте проблемы сами! — выплюнул русский. Он устал от их неблагодарности. Союз предлагал свои знания, свою силу, но те поставили себя выше. Теперь он покончил с жертвоприношениями. — Дурак! Ты погибнешь, если это случится! — завопили люди. — Убирайтесь! — прорычал Брагинский, снова повернувшись к ним и широко распахнув глаза. Вид у него был убийственный, и мысль о том, чтобы переубивать их всех, не раз приходила ему в голову. Им лучше уйти, пока он не начал претворять в жизнь свои изнурительные идеи. Не важно, что его валит с ног усталость. Не важно, что его аура уже не столь доминирующая, как раньше, но она была ещё более мощной и пугающей для людей. Они дрожали от его роста, от его взгляда, от призраков вокруг него. Не говоря ни слова, мужчины ушли. СССР устало вздохнул и опустился на колени рядом с кроватью. Он чувствовал, что слабеет, но не хотел, чтобы руководитель и остальные видели это. И сейчас, когда никого другого рядом нет, он может отдохнуть, отдышаться, проверить. Тут он почувствовал, как хрупкая рука коснулась его собственной, и вздрогнул. Иван выпрямился и наклонился над кроватью к лежащему на ней существу. Его глаза встретились с глазами старшей сестры. Она нахмурилась, взволнованно смотря на него, как мать, которой та всегда была для него. — Ты такой... слабый... Ваня, — говорила Украина, медленно и ровно дыша. Девушка покачала головой и чуть не расплакалась. — Тебе... не стоило. Совет понимал её. Всё понимал, потому что она не единственная, кто сказал ему это. Нет, другие орали это ему годами. — Мне всё равно, — сказал он, закрывая глаза и сжимая её руку в своей ладони. — Я не оставлю тебя. И именно из-за этого, потому что не стало доминирующей нации, чтобы править подчинёнными, многие рисковали и бежали сломя голову. Так рухнул мир Союза.Западный Берлин, ФРГ. 9 ноября 1989
Германия прошёлся по всей площади. Его челюсть отвисла, а глаза изучающе расширились. Шея болела от слишком частых вытягиваний, стук сердца отдавался в ушах так громко, что казалось, он оглохнет. Все его люди собрались здесь. Они смотрели на это. Пресса всё записывала. Ожидание было невыносимым, и очень скоро народ начинал плакать, кричать, чтобы это случилось, чтобы мечта стала реальностью. Остальные тоже тут: Англия, Франция и Америка. Они ждали не меньше него. Франциск и Артур выглядели удивлёнными, что что-то такое вообще происходит, а Альфред... несмотря на то, что он разделял его потрясение, казался более спокойным, чем те двое. Его улыбка была улыбкой очень беззаботной и довольной страны, как будто он предвидел нечто подобное. Никогда. Людвиг никогда, даже в самых смелых мечтах, не верил в это... Германия остановился. Вот они. Они прыгали. Его люди ловили их, плакали, смеялись и кричали. Байльшмидт никогда еще не видел людей такими счастливыми и радостными. Сердце подпрыгнуло при виде этого зрелища, а слёзы же, жгущие глаза, не отступали. Но он должен оставаться сильным: часть этой проклятой стены рушилась, и десятки людей переходили мнимую ныне границу. Немцы. Потомки тех, кого захватили Советы, заставили подчиняться, держаться подальше от своих братьев и сестёр. Мужчина слышал, как другие страны звали его, но раз он десятилетия игнорировал их, старался вести себя так, будто их не существует в этот момент. Ноги буквально побежали быстрее сквозь толпу, и, впервые за двадцать восемь лет, он ступил на территорию Восточной Германии. Впервые за почти три десятилетия он беспрепятственно и свободно смотрел на своего брата. Он не успел уйти далеко от потока людей, хлынувших через проход, которых встречали на другой стороне с распростёртыми объятиями почти забытых родственников. Немец не хотел обнадёживать себя, но это случилось само по себе, — надежды угасали: кругом только люди. Ни одного беловолосого существа с алыми глазами. Он снова услышал зов остальных. — Германия, лучше тебе остаться здесь. Вокруг всё ещё охрана. Не хотелось бы, чтобы они что-нибудь предприняли, — донёсся голос Англии сквозь шум и крики. Англичанин был прав, и тот неохотно отступил. Он вернулся к странам, но его внимание по-прежнему было приковано к народу. — Удивительно, — выдохнул Кёркленд с лёгкой улыбкой на лице, глядя на обнимающих друг друга и кричащих от радости людей. — Ага, — согласился Франция и слегка толкнул Джонса локтём. — Конец эпохи, верно, Америка? Сверхдержава улыбнулся в ответ и кивнул. Он полагал, что сейчас самое время похвастаться тем, что именно ему удалось разрушить эту стену, поставить СССР на колени, уничтожить Брагинского, но Альфред молча наблюдал, потому что сейчас не время для таких речей и юмора. Это время Германии. Американец обернулся. Людвиг полез в карман и вытащил оттуда что-то маленькое. Его не шибко видно, но США знал, что это прусский крест. Он видел точно такой же на шее немца. Братьев наградили одинаковыми орденами. Приятно видеть родственников рядом. Но даже Америке было интересно, где Пруссия. Конечно, он не видел его с начала семидесятых годов, но верил, что он где-то рядом. Чтобы избавиться от этого человека, требовалось нечто большее, чем рабство. Внезапно наплыв уменьшился. ФРГ заметил это, как и Джонс, следящий за его реакцией на всё это. Вскоре Байльшмидт снова отстранился. — Эй, Германия, не ходи туда! — предупредил Англия. Он не хотел, чтобы его голос звучал повелительно, но предостерегающе. Они не слышали о нём от Совета и не видели его много лет. Неизвестно, где он скрывается. И они всё ещё верили, что Союз может легко затянуть кого-то вроде Германии в могилу, если только того захочет. Германия отошёл очень далеко, чтобы заглянуть внутрь, за стену. Ничего. Он ничего не чувствовал и не видел. Немец терял самообладание и прижимал к груди подвеску, бегая взад-впёред от стены в поисках новых проходов, в поисках тех, кто пролезет через маленькие лазейки и перепрыгнет через них. Ничего. Никого, кроме опоздавших людей. Вдруг среди рыданий радости раздались восторженные возгласы. Все обернулись и увидели, как кого-то опускают в чрезвычайно счастливую толпу. Страны замерли. Они определенно заметили чьи-то локоны белоснежного цвета, как он исчез в волнах толпы. Людвиг не колебался ни секунды. Он бросился туда, где видел его, где слышал плач людей, теснящихся друг к другу. Мужчина протиснулся сквозь толпу, и вскоре они расступились перед ним, показывая, над чем плачут и почему так ярко улыбаются. Они пережили железный занавес, как и он. Германия застыл. Он думал, что никогда бы... После стольких лет он хотел... Он планировал, что если у него когда-нибудь появится шанс увидеть его снова, он бы... Байльшмидт не мог сдвинуться с места. Он ничего не мог сделать: мысли так перемешались, что тело замерло, не зная, какой команде следовать. Ему хотелось бежать, хотелось обнять его. Хотелось поднять несколько человек просто от волнения и расхаживать с их улыбающимися физиономиями на плечах. Спустя сорок четыре года Германия наконец-то увидел его снова. Наконец-то он увидел живое лицо своего старшего брата. — Извини, что не явился раньше, брат, — он выглядел более худым, кожа была немного бледнее, чем обычно, но там, где Людвиг ожидал увидеть тупое смирение — в этих алых глазах было нечто иное. Они были яркими и широкими, как и его собственные. Едва виднелась улыбка, но она росла вместе с бусинками слёз. ФРГ встретил Пруссию и крепко обнял. И всё же он поверил, что они встретились на половине пути, и не мог поверить, что Гилберт чувствовал себя пёрышком в его объятиях, что его руки могли дважды обхватить немца с волосами, что руки старшего брата не держали его слабо. Пруссия был силён. И не изменился с тех пор, как в детстве был великим кумиром Германии. Тот всегда будет смотреть на него снизу вверх, независимо от того, насколько он перерос его, независимо от того, насколько ослаб старший брат. Оба плакали, обнимая друг друга так крепко, что между ними не было воздуха. Казалось, что Германия поглотит его целиком, наклоняясь и сжимая его до хруста в позвоночнике. — Хех, ты как неженка, — усмехнулся пруссак, голос чуть надломился, слёзы и сопли побежали по его лицу. Он немного отодвинулся, дабы посмотреть на состояние брата. Положив руки на его лицо, Гилберт притянул его ближе, получше рассматривая, в конце концов, его зрение не улучшилось за последние несколько десятилетий. — Эй, Запад, почему молчим? Немец резко втянул воздух при звуке этого прозвища. Он ненавидел его и ещё больше ненавидел теперь, когда оно означало нечто столь трагическое. С трясущимися плечами он склонил голову на грудь брата и заплакал, отказываясь отпускать его снова. Они прижимались друг к другу и плакали часами. Их люди теснились и обнимали их, наконец, довольные воссоединением. — Я не могу поверить, что говорю это, но я рад, что он здоров, — сказал Британия о ГДР. Последний раз англичанин видел его в доме СССР, но поговорить с ним ему не удалось, и он всё ещё испытывал к нему какую-то неприязнь после войны. Но после всего ада, через который он прошёл, Англии стало жаль его, и он решил оставить прошлые обиды позади. Приятно было снова видеть братьев вместе. — Никогда не видел, чтобы Германия так улыбался, — Франция скрестил руки на груди, тоже довольно улыбаясь. Затем он посмотрел на съемочную группу и кивнул. — Это запомнится надолго, и если кто-нибудь забудет, то сможет вернуться к записям и сам посмотреть это историческое чудо. — Угу, — согласился Америка. Наконец. После тяжелой работы, молитв и небольшого везения братья воссоединились. Они все так старались заставить Людвига говорить, заставить его улыбаться, смеяться, расслабиться. Никто из них не мог понять, каково потерять родного брата, поэтому, конечно, он не поддавался на их уговоры. Нет, Германии больше не придётся скорбеть. — Спасибо, Альфред, — Джонс обратил свой взор на Кёркленда, чей собственный взгляд был спокойно устремлен на любящих братьев и их вечные объятия. — Тебе всё это снилось. Когда все потеряли надежду, ты наоборот её обрёл. Спасибо. Америка был близок к тому, чтобы сдаться, так же как Франция, Англия или другие страны. После того, как Советский Союз стал настолько могущественным в семидесятых годах, он подумал о том, чтобы оставить мечту снова увидеть этих двоих вместе. Но потом ему напомнили, что он — Соединённые Штаты Америки, страна, которая никогда не перестанет мечтать. Поэтому он продолжал мечтать и молиться за бедного Германию, потому что тот выглядел таким подавленным и побеждённым, что американец боялся, что он забудет, как выглядел или говорил его брат. Это было трагедией, которую Альфред просто не мог принять. Больше нет. Им нужно многое наверстать, и он уверен, что Байльшмидт сможет освободиться от напряжённого графика для обычной бесконечной болтовни с Пруссией. Было бы здорово. Здорово для них обоих. Будучи счастливым за обоих немцев, Джонс не мог не позволить своим мыслям блуждать по СССР и его государству. О нём ничего не слышно, и Америка представил, что он сейчас выглядит примерно так же, как эта стена — сломанный, осыпающийся, лежащий в руинах. Трагедия падения нации поднималась выше уровня горя, не сравнимого ни с чем, независимо от того, как она воспринимались другими странами. Краем глаза сверхдержава заметил движение. Германия вырвался из кольца рук пруссака. США видел, как он вложил своё колье в руку старшего, повернулся и отбежал от него. Он, Англия и Франция недоумённо заморгали и поначалу думали, что Германия и Пруссия станут едины с этого момента, а тут Людвиг бросается назад к ним, выбираясь из толпы. — Что он делает? — задал вопрос Артур и не успел и глазом моргнуть, как нация предстал перед ними. Внезапно немец схватил лицо Альфреда, застигнув молодую страну врасплох, потянул его вперёд и сомкнул их губы вместе. Глаза широко раскрылись, челюсти отвисли, особенно после осознания, что поцелуй продлился добрых пять секунд. Германия отстранился и заулыбался. По его красному лицу текли слёзы, но он улыбался. — Большое тебе спасибо, Альфред! — прокричал мужчина, притянул к себе сверхдержаву и крепко обнял его. Американец был слишком потрясён, чтобы даже успеть покраснеть. Замешательство пересилило смущение. Нервно улыбнувшись, Джонс бросил взгляд на изумлённых Англию и Францию, снова повернулся к чрезмерно благодарному — и вдруг заговорившему — Людвигу. — О-о-у, ты же сказал «спасибо», да? Кажется, я слышал dank..! Германия вновь удивил всех, притянув Америку к себе и поцеловав. На этот раз всё лицо мужчины покраснело, как свёкла, и он не сделал ничего, лишь стоял в оцепенении. Господи, операторы направили прицелы объективов на них! ФРГ в последний раз обнял Альфреда, оставил его и опять прильнул к брату. — И что это было? — обомлел Кёркленд и был бы в порядке, если бы поверил, что это просто обычное проявление благодарности со стороны немцев, но он знал лучше. Ревнивый родитель начал прокрадываться в него, а Америка всё ещё стоял как вкопанный. Британия глянул на Байльшмидта, что выглядел таким же беззаботным, как и всегда, будто в том, что он только что сделал, нет абсолютно никакого оскорбления. — Он просто счастлив, — заговорил Франциск, пытаясь оправдать поведение Германии и действия по отношению к США. — Счастлив, да? Тогда почему, чёрт возьми, он не предложил нам что-нибудь? — спросил Артур, пытаясь показать французу, что он не идиот, который совершенно не разбирается в чужих культурах и традициях. Никому не сойдёт с рук целовать его сына без предупреждения. Это как-то слишком грубо, и англичанин не потерпит ничего подобного. — Ну, раз ты так хотел поцелуя, cheri, я могу преподнести его тебе, — предложил Франция, качая бровями и пошло ухмыляясь. — Не подходи ко мне, чёртов обезьяний сыроед! — вскрикнул Кёркленд, но тот уже наклонился ближе и обнял его. — Нет, нет! Бонфуа успешно отвлёк британца от только что произошедшего, и теперь они снова препирались. Америка тупо стоял, смотря в одну точку, ошеломлённый. Он простоял так некоторое время, пока не шевельнулся, чтобы прикоснуться к губам. Мужчина задумался об этом больше, чем обычно, но, видя Германию и Пруссию так близко, улыбающихся, обнимающихся, мог забыть о случившемся, весьма пикантном инциденте. В конце концов, Людвиг лишь показал, как он счастлив. Верно?Москва, СССР. 9 ноября 1989
Она улыбалась. Старшая сестра улыбалась, глядя, как рушится стена, стена, олицетворяющая его господство в Европе. Улыбалась его разрушению. — Выключи его и поспи, — сказал Иван, поставил поднос на кровать Украины и сел рядом с ней, не глядя в телевизор и все лица, транслирующиеся по нему. Та бросила взгляд на мужчину, но тут же перевела его на экран, на Пруссию, обнимающего брата. На самом деле, Германия держал его, Гилберт так слаб и хрупок, чтобы держаться за кого-то. — Посмотри на него, — хрипло прошептала Екатерина, разглядывая записанное на пленку видео двух братьев, и прижала слабую руку к бьющемуся сердцу. — Он счастлив. Да, это так. Все счастливы. Неужели Союз так плохо к ним относился? Он заботился о них. Кормил их, одевал, давал им работу, место для сна. Неужели он был неправ, управляя ими? Брагинский так не думал. Тогда почему они так быстро покинули его, когда его правительство пало, а он остался ни с чем? Почему растеряли свою преданность? Почему не встали рядом с ним во время этого упадка? Предатели. Все они предатели. Союз был рад их уходу. Он их ненавидел. Они ничего ему не предложили. Они были бесполезны для него, и это оказалось бессмысленным во всем, что он для них сделал. Трата. Пустая трата ресурсов на них. — Не надо... ненавидеть. Сверхдержаву вывели из мыслей, привлекая внимание. Раньше он игнорировал её советы. Раньше он унижал её, потому что был главным, потому что был самым сильным. Сейчас, почти потеряв её, русский не переставал её слушать. Он не переставал умолять её сказать ему хоть что-нибудь. Что она смотрит на него. Что она ест. Что она спит. Что она поправляется. Всё так же, как и раньше. Когда девушка была образцом для подражания. Когда всё, чего он хотел, — лежать у неё на коленях, чувствовать, как она расчёсывает пальцами его волосы, слушать, как поёт ему песни и читает стихи. Он скучал по этому. Действительно скучал. Но боялся, осознавая, что те времена давно ушли. Что они никогда не вернутся. Украина заметила потерянность брата и повторила: — Это их выбор... позволь им выбирать. Тот нахмурился и натянул шарф на нос. — Ты рада, что они оставили меня. Ты хотела этого. Вид Черненко удручал. Ей ещё было трудно говорить, но после горячего чая девушке стало лучше. — Нельзя заставить... друзей. Лишь... обрести. — У нашей Родины нет друзей, — приглушённо начал он, качая головой и стараясь заглушить радостные возгласы воссоединившихся немцев по телевизору. — Но именно этого он и хотел. Украинка снова нахмурилась. Она знала, о ком говорит Брагинский. Нелегко, конечно, говорить с ним, когда он отрезан от мира, а сама пока слаба. — Ты сам это сделал, Иван! Совет обомлел. Впервые за много лет он услышал от неё что-то громче шепота, незамедлительно подняв на неё глаза. Она потирала горло, но её хмурый взгляд оставался сильным, будто брат был самым неразумным человеком, которого она знала. — Ты... жестокий, — прохрипела Екатерина, кашляя. Она всегда была тихой в присутствии брата и очень внимательной. Но он слабел, как и его решимость, и девушка чувствовала, что будет легче сказать ему все это — то, что так долго лежало у неё на сердце. — Ты очень много побеждал... запугивал... запрещал... принуждал... обезумевших от паники. Русский помрачнел, стряхивая с себя вспышку гнева больной сестры. Его глаза сощурились. Если она хочет поиграть в эту игру, то и он может поиграть. — Хочешь сказать, что это я зло, да? Неужто ты забыла, что он сделал? Что он сказал обо мне? — Прекрати, — выдохнула старшая страна, откидываясь на кровать, утомившись повышенными тонами. — Прекрати, — и сделала несколько вдохов, дабы успокоиться. Наконец она взяла себя в руки и заметила огорчение брата, но правильно сделала, что не обратила на это внимания. — Всё закончилось... так что прекрати. Холодная война. Неужели всё кончено? Должно быть. У СССР больше нет фигур, которые можно со злостью бросить в Джонса, а у того в распоряжении находилась вся доска. Он победил. Америка победил его. Конечно, это потому, что Союз ему позволил. Если бы он действительно хотел, тогда бы... Украина ахнула, изумлённо глядя на экран. Он повернул голову и увидел то, что так потрясло её. Ох. — Выключи, — вновь фыркнул мужчина, отводя взгляд от Германии, который вцепился в Америку, обхватил руками его гибкое тело и поцеловал эти всегда мягкие и невинные губы. Черненко посмотрела на Совета с озабоченным выражением на лице. — Он счастлив... да? Да, Альфред и Людвиг выглядели счастливыми, не так ли? Очевидно, этому не было оправдания. Украина не знала о привязанности Германии к США. Она слышала о других ухажёрах от Брагинского ещё много веков назад, но думала, что после того, как эти двое начали тайно ухаживать, те, кто заманивал мальчика, заметили Ивана и оставили его. Значит ли это, что всё действительно кончено? Что у Ивана больше нет шансов... Нет, Екатерина видела шок Америки от этого шага. Внимательно наблюдая, она наблюдала, как немец снова целует его. Мило видеть, как лицо капиталистической сверхдержавы стало ярко-красным, но также бросалось в глаза его явное беспокойство, что было видно по напряжённым конечностям. Она вздохнула с облегчением, когда Людвиг наконец отпустил мужчину, и ободряюще улыбнулась брату, но он сидел в стороне, отвернувшись от телевизора, снова нахмурившись. Так грустно. Она никогда не видела Брагинского таким побеждённым со времён Октябрьской революции. Словно он ни о ком не заботился, даже об Америке. Его Америке. — Ваня, — заговорила украинка, протягивая руку, чтобы коснуться ладони брата, но вздрогнула, когда он отстранился. Иван был нежен с ней в её хрупком состоянии, но теперь раздражён и поэтому отдалился и попытался игнорировать её, игнорировать мир. — Прошу... ты не должен сдаваться. — Слишком поздно, — пробормотал Совет, вглядываясь в темноту комнаты. Единственным источником света был телевизор, который показывал ему его конец. — Я просто ошибся, Катя... просто ошибся. Та взглянула на экран. На нём опять вещали Германию и Пруссию, и вдалеке она заметила Англию, Францию и... Америку. Она верила в ошибки, но только не в эту, и постоянно напоминала об этом Союзу, даже последующие несколько лет. Даже когда её люди пришли забрать её. Произошло это в августе девяносто первого; девушка всё ещё была очень слаба. Она говорила гораздо лучше, но её разговоры с братом были короткими. Так что это только вопрос времени, пока их не разделят. Пока эти двое не перестанут общаться. Украина протянула руку и положила ладонь на голову брата, лежащего на краю её кровати. Она с беспокойством смотрела на него, а потом на сестру, которая сидела в углу комнаты, навещая её постоянно. Девушка, казалось, не интересовалась уходом сестры, больше беспокоилась о состоянии брата, если здоровье того ухудшалось. Екатерина опустила плечи и прижалась к бледной коже мужчины. Его кожа холоднее, чем обычно. Он терял силы, и это пугало её. — Видишь, — сказала она с грустным смешком, от которого защипало глаза и задрожали губы. — Ты так беспокоишься за меня... и всё же посмотри на себя... ты едва держишься на ногах. Попытка советского переворота, закончившаяся всего за три дня, лишь усугубила разложение СССР. Сёстры знали, что он должен был быть там. Что он должен был явиться своему народу, обрушить на него свой железный кулак, сокрушить тех, кто сомневался в нём. Но все же он отказался покинуть Украину. Вот что происходило, когда только люди оставались во главе управления страной. Они ничего не знали. — Ты дурак, Ваня! — вскрикнула Беларусь. Младшая чуть не плакала из-за сложившейся обстановки. Больше всего ей нравилось жить у Ивана. Нравилось его правительство, его политика, его народ, всё. Советский Союз был её раем, и теперь он горел в огне. — Ты привёл нас к гибели. Как всегда! — Наталья, прикуси язык, — умоляла Черненко. Её сердце сжалось в груди, и она склонилась над слабым и неподвижным телом брата, как мать, пытающаяся закрыть собой своего ребёнка от оскорблений и оружия. — Разве ты не видишь, что он устал? Он измучен, — появились слёзы, и украинка снова всхлипнула, стараясь сохранить хоть какое-то спокойствие перед младшими родственниками. — Тогда я буду винить тебя! — воскликнула Арловская. — Если бы ты не заболела, он бы не обслуживал тебя, как проклятый раб! Он был бы там, не давая никому уйти! Остановил бы своих поехавших боссов, не дав им свергнуть правительство! Это твоя вина, это его вина! Я самая младшая. Ты должен заботиться обо мне... но ты погубил себя! — Наталья разрыдалась. Украина знала, как она ненавидит выглядеть слабой перед старшими, как сильно ненавидела показывать свои эмоции, а слёзы всё капали. — Что мне теперь делать? Что мне делать? У Беларуси подогнулись колени, и она упала обратно в кресло, закрыла рот рукой и заплакала с новой силой. Обе сестры плакали, а брат молчал. Их сильный брат погибал. В такие времена каждая страна сама за себя. Их народы пребывали в таком смятении, что не замечали древних существ, из которых они состояли. Слуги ушли, даже охранники. Их оставили в покое, в то время как остальные обезумели от беспорядка. Падение королевств и стран всегда было ужасным зрелищем, но они проходили через это много раз. Они были вместе, оплакивали потери, а затем с надеждой наблюдали за появлением новой политики. Они наследники Киевской Руси; они видели войны, чувствовали голод, ярость Генерала, но держались. И они сделают это снова, как делали всегда. Но если и было что-то невыносимое для них, так это плач сестёр. Брат ненавидел это. — Не плачьте обо мне, — прошептал Брагинский, выбираясь из-под Екатерины, чтобы ей не пришлось рыдать над ним, как матери, потерявшей своё дитя. Когда он повернулся к Арловской, та попыталась остановиться и быть сильной под взглядом брата. — Я не люблю слёзы. Не люблю. Украинка слышала, как сестра пытается сдержать крик, но не утруждала себя. Она позволила слезам пролиться, несмотря на ненависть Совета к ним. Он поднял кулак и прижал его к груди. — Я ещё силён, — попытался уверить Иван, чтобы избавиться от страха. — Не плачьте. — Перестань врать, — всхлипнула Украина, снова обнимая его и прижимая к груди. — Это ты пострадал больше всех. Она права. СССР разваливался. И он ненавидел чувствовать себя слабым. С самого раннего детства Брагинский стремился подняться на вершину мира. Он был близок к этому, будучи империей, и почти достиг этого, будучи Союзом. Что ему теперь оставалось? — Если бы я была мужчиной, Ваня, то, может быть, у меня хватило бы сил защитить тебя, — пролепетала Черненко. Она ни разу не жалела об этом. До этого момента. Мужчины были обречены судьбой стать более агрессивными, сражаться до тех пор, пока они не уничтожат кого-либо или не будут уничтожены сами. Женщины же ниже их, но они процветали и принимали мир гораздо легче. Было несколько избранных женщин, которые пробовали свои силы против доминирующих наций, но их конец всегда встречался с катастрофой. Даже братским нациям часто приходилось перерезать друг другу глотки. Украина была так рада, что она родилась женщиной и что Беларуси также был предоставлен более справедливый пол. Но когда родился Иван, она предвидела его будущее. Она видела его побеждённым, видела его жестокость, его борьбу с другими сильными странами, его ужасное падение. Так много наций поднималось и падало. Так много забывались. Она не хотела этого для своего брата. Никогда. Но, к сожалению, это всегда судьба мужской страны. Всё-таки была какая-то надежда. Впервые за много веков мир успокоился. После Второй мировой войны Европа стала послушней. Конец семидесятых годов ознаменовал окончание национальных войн в Азии. Африка тоже остывала, Ближний Восток был на грани спокойствия — по крайней мере, она на это надеялась. Это означало, что никто не будет стремиться к победе, что, когда нация падёт, убийцы и осквернители не придут уничтожать и опустошать. Это означало, что Иван выживет. Они пройдут через это. На этот раз Екатерина верила, что всё будет намного проще, чем раньше, более тысячи лет назад. Без стука и предупреждения дверь в комнату Украины распахнулась. Внутрь вошли люди. Они не были ни охранниками, ни политиками, ни русскими. Девушка растерянно заморгала. Это украинцы, её люди. — Что случилось? — тихо спросила она. Те смотрели на неё как-то странно, и страна ощутила легкое беспокойство своего народа. — В чём дело? — Мы уходим, — ответили ей. Она вздрогнула, зная, что это значит. Что это значит для Совета, что это значит для Беларуси. Что это значит для неё. — Т-так скоро? — она сильнее прижала к себе брата, не желая отпускать его, и только теперь почувствовала, как он жмётся к ней, словно тот самый маленький мальчик, которого она назвала своим братом, когда-то найдя его закопанным в снегу. — Да. Сердце подскочило к горлу, и Черненко задрожала: они приблизились к ней. Обошли Брагинского, стоящего на коленях у кровати, схватили её и потянули. — Нет, нет! — закричала Наталья, вскакивая с кресла и подходя к постели. Она схватила её и притянула к себе, но прошло совсем немного времени, как её толкнули и отняли у неё сестру. — Иван! Останови их! Останови их! — вопила она, брыкаясь, размахивая руками и отбиваясь от мужчин, оттаскивающих её от старшей сестры. Украина была слишком слаба, чтобы остаться, чтобы долго сопротивляться своим людям. Она плакала, когда они подняли её слабое тело на руки. Плакала, видя, как Арловская борется против них, тянется к ней. Плакала, замечая неподвижного Союза, бессильно прислонившегося к её кровати, с безнадежностью понимая, что он больше ничего не может сделать, чтобы остановить их — остановить народ от провозглашения независимости — остановить народ от похищения его сестры. — Я люблю тебя, Наташа! — выкрикнула девушка, пытаясь дотянуться до неё. — Я люблю тебя, Иван! Всегда буду любить, всегда! Внезапно она исчезла, а вместе с ней и люди. Украина, их старшая сестра. Та, кто нашла их, кто ухаживала за ними, кто вязала одежду, чтобы согреть их, кто учила их, как доить коров, как обрабатывать землю, как сажать растения, как говорить с людьми, как молиться, хвалить, кланяться, улыбаться. Она исчезла. Захваченная собственным народом. Рыдания начались снова. Для того, кто так сосредоточен на внимании русском и его действиях, Беларусь всё равно плакала о сестре, которой всегда пренебрегала. Вдруг она скорчилась и горько заплакала из-за её ухода, и Совету не нужно было этого видеть, потому что звуки создавали в его сознании жалкий образ и ужасную боль внутри. Подняв руку, мужчина стиснул грудь. Нахлынуло странное чувство. Грудная клетка казалась такой священной, но как же больно. Он мог чувствовать, как сердце бьётся о рёбра только ради одной страны, но сейчас... теперь он чувствовал себя опустошённой матрешкой. Ничего. Внутри у него ничего не было. — Это твоя вина! — больно слышать это от Беларуси. — Как ты мог? Как ты мог позволить им забрать её? — младшая всхлипнула, и это пронзило Ивана. Он ощущал, что всё больше и больше тянет себя за ткань рубашки, а швы начинают трещать и рваться. — Ты позволил им забрать нашу сестру. Как ты мог? Затем она убежала. Наталья выскользнула из комнаты, и в последний раз Союз увидел её, прижавшую руку ко рту и дрожащую плечами. Она ушла от него на следующий день. Брагинский снова остался один. Он просто сидел в темноте в пустой комнате сестры. Не мог заставить себя встать и уйти, потому что ему больше некуда идти. Мир не имел для него места и оставил его пустым. Но его мучили воспоминания о сёстрах и их улыбающихся лицах. Когда он снова их увидит? Потянув за подаренный Украиной шарф, сверхдержава склонил голову. Никогда ещё он не чувствовал себя таким бесполезным.Вашингтон, США. 25 декабря, Рождество, 1991
— О, как мило! Ещё один подар... Оу! — Америка случайно задел головой рождественскую ёлку, вытаскивая из-под неё маленький подарок. Коробка со шлепком упала, звезда улетела неизвестно куда, украшения поразбивались от удара, а гирлянды раскатились по полу. Альфред стыдливо поёжился от этого зрелища и повернулся к новому боссу, застенчиво и жалостливо улыбнулся, извиняясь, но удивился: мужчина не смотрел на него. На самом деле он вообще не двигался, словно статуя, за столом в Овальном кабинете. Джордж Буш сжимал телефон практически мёртвой хваткой и выглядел таким напряжённым. Джонс нахмурился в лёгком беспокойстве и в замешательстве склонил голову набок. Он собирался спросить, что случилось, но даже когда появился шанс, молчал, дожидаясь, пока президент вежливо попрощается и повесит трубку. Вскоре их взгляды встретились. На лице мужчины появилась улыбка. — Всё кончено, Альфред. Американец непонимающе моргнул, продолжая рвать обёртку своего подарка. — Холодная война закончилась. СССР распущен, — облегчённо выдохнул Буш-старший. У Америки отвисла челюсть, подарок выскользнул из его рук и остался совершенно забытым. Неужели... неужели то, что только что сказал президент, правда? Нет, невозможно. Слишком неправдоподобно. Не когда... когда только в прошлом десятилетии... неужели? Неужели через шестьдесят девять лет этот проклятый Союз Советских Социалистических Республик действительно исчез с лица земли? Если это так, то что дальше..? — Иван, — шептал Альфред во время речи босса перед своей страной и теми, кто слушал. Никто его не слышал. Они были слишком поглощены словами президента. Штаты не понимал, каково развалиться живому существу. Он спрашивал себя, что тот чувствовал. Не мог представить себе ничего хорошего. После речи он услышал всеобщие аплодисменты. Он чувствовал, как весь его народ ликует в победной песне, вознося хвалу Всевышнему за то, что всё закончилось, что его положение на вершине достигнуто и что США теперь единственная сверхдержава. Но... почему он не так воодушевлён, как они? Да, Америка рад, что проклятая Холодная война между ним и СССР наконец закончилась. Она причинила ему больше головной боли, боли в сердце и страха, чем кто-либо мог себе представить, но как же Брагинский и его народ? Джонс знал, что другие, живущие с ним, уехали, даже его собственные сестры — чёрт, что чувствует Иван? — Я уверен, что это нелегко для него, но он поправится, и, возможно, мы сможем снова восстановить связи, — заключил босс и попросил Америку забрать свои вещи и, наконец, съехать из Белого дома. Альфред не мог перестать думать об этом по пути к своему бывшему дому. Его мрачные мысли о разорённой стране прервались, когда он припарковался на старой подъездной дорожке и оценил состояние особняка. Мужчина вылез из машины и в ужасе уставился на сорняки, живые изгороди, листья — на всё. Это место запустили и забросили. — Да вы, должно быть, шутите! — раздосадованно протянул страна, захлопнул дверь автомобиля и поднялся на крыльцо, замечая грязь и мульчу, собранную на нём, качелях и стульях. Кошмар. Самое меньшее, что мог сделать босс после того, как вынудил его покинуть дом, — нанять уборщика или сторожа. Но нет. Американец со вздохом закатал рукава. У него появилось много работы, чтобы наверстать упущенное, и он мог начать прямо сейчас. Сначала снаружи, потом внутри. Ему удалось привести бóльшую часть двора в порядок до наступления вечера. Остальное заледенело или примёрзло, но, по крайней мере, выглядело намного лучше. Войдя в дом, он принялся за работу. Определённо, с тех пор как он ушёл, здесь никого не было, и собранная пыль, казалось, поднималась на пару дюймов выше всего, что она покрывала. Он тут же почувствовал себя более продуктивным и поэтому решил заняться уборкой дома этой ночью. На следующий день он выполнил задание около полудня. Отступив назад, Америка удовлетворённо улыбнулся. Дом, милый дом, наконец-то стал таким, каким был раньше. Если и было что-то, что он любил хранить вне времени, так это его старый дом. Конечно, он провёл электричество, но в остальном особняк сохранился с колониальных времен. Его кладовка, однако, продолжала заполняться бесполезными предметами, и поэтому, ещё чувствуя некое удовлетворение от уборки, Альфред и не заметил, как зашёл в неё, очищая некоторые вещи и перемещая другие по порядку. Там действительно был бардак. Сверхдержава уже вымел три совка пыли, грязи и паутины, а также раздавил около миллиарда пауков. Да, эта комната требовала пристального внимания. День пролетел слишком быстро, и всё больше и больше Америка понимал, что уборке в кладовке не будет конца. Тяжело вздохнув, Штаты вскинул руки в знак поражения и бросил метлу на пол. — Я сдаюсь, — заявил он, качая головой. — Впервые за много лет у меня объявилось свободное время, и я трачу его на уборку? Кто я теперь, Англия? Нет, не выйдет. И развернулся, норовя покинуть комнату. Он поработал тут намного больше, чем за последние десятилетия, так что мог оставить всё как есть ещё на несколько лет. Выходя, мужчина слегка споткнулся. Посмотрев вниз, он обнаружил под ногами что-то блестящее и острое. Через несколько секунд он вспомнил это и быстро нагнулся, поднимая. — О, привет! Мой штык! — ахнул Джонс, удивившись. — Погоди-ка, а где твой напарник? Альфред огляделся и увидел винтовку. Она стояла, прислонившись к стене, рядом с перевернутым сундуком, из которого вываливались игрушечные солдатики в красных мундирах. Приблизившись, он поднял её. Он внимательно осмотрел винтовку и нежно улыбнулся. Словно по приказу самого генерала Вашингтона Америка выпрямился. Умело приставив штык к стволу оружия, он бросил его себе на плечи под нужным Вашингтону углом. Страна усмехнулся. Она всё ещё у него. С тихим вздохом он снова взглянул на неё, а ностальгическая улыбка сменилась хмурой гримасой, когда увидел порез на дереве. Тот, который оставил Англия, атакуя его... Американец действительно ненавидел его колониальные товары так же сильно, как и всё сохранившееся со времен Гражданской войны. Оба раза он разрывался между преданностью и бунтом. И решение о том, что из этого более правильно, было для него самым трудным. В конце концов США поставил винтовку на место. К его досаде, вдруг она покачнулась и упала на коробку, выбив из неё ещё больше глупых детских игрушек и разбросав их по полу, который он только что подмёл. Он нахмурился и разочарованно застонал. Вздохнув, Джонс наклонился, чтобы убрать беспорядок. Он бы просто плюнул на это барахло, если бы не боялся встретить свой конец на одном из этих солдатиков, споткнувшись о них. Взяв коробку, Америка просто побросал в неё деревянные фигурки, но привычный стук сменился чем-то другим. Вместо этого Альфред услышал металлический звон. Смутившись, он заглянул в солдатскую коробку, чтобы узнать, что же там на дне ещё бренчит, помимо деревянных игрушек. Глаза расширились. Сверхдержава на минуту замер и тотчас вытащил маленькую железную коробку. Он так увлёкся уборкой, что забыл, куда положил этот предмет. Точнее спрятал. Отодвинув деревянный ящик в сторону, он открыл металлическую коробочку и улыбнулся. Всё на месте. Она пережила даже дозу его забывчивости. Кто мог его винить? Он был занят последние десять лет или даже больше, и когда вернулся в это место, оно отчаянно нуждалось в уборке. Откинувшись на спинку стула, Америка положил шкатулку на колени и просмотрел содержимое. Он вздохнул, осознав, что эта последняя часть его и Ивана истории перед Первой мировой войной оказалась совсем небольшой. Фактически... формально это даже не принадлежит ему.Москва, Российская Федерация. 31 декабря, Канун Нового года, 1991
На этот раз было холоднее. Даже с включёнными обогревателями во всём особняке Россия чувствовал леденящее дыхание Генерала. А возможно, это потому, что тепло от множества тел уменьшилось до одного человека. Прекрасно. Огонь, пляшущий в камине, согревал его. Такие времена напоминали Брагинскому времена его молодости, когда у него ещё не было царей и императриц. Когда его сестры уезжали со своими людьми. Когда никто, кроме Генерала, не пел ему колыбельных, и этот дружелюбный призрак находился рядом, согревая его и поддерживая в нём жизнь. Русский улыбнулся старому воспоминанию. Это было тысячи лет назад. Задолго до того, как появилось большинство стран. Но даже при гораздо большем числе наций в мире по-прежнему ощущалось полное отсутствие заботы. Были те, кто наблюдал за страданиями других, кто смеялся над их смятением. Нет, мир, кажется, нисколько не изменился за тысячелетия. Уже конец года, и никогда ещё Новый год не казался России таким пугающим. Он привык к поражениям, к победам. Это нечто совершенно иное. Он не готов к этому. Они сдались. Его руководитель, его правительство, его народ. Больше ничего. Страна уже давно не чувствовал себя настолько слабым и беспомощным, но мысль о том, что он остался совершенно один, немного утешала. Что никто не посмеет напасть на него. Он хотел быть один в своих руинах. Хотя Россия ненавидел советский строй за то, что оно забрало его из империалистического государства. Он хотел, чтобы оно вернулось, потому что что еще у него есть в данный момент? Ничего. У него ничего нет. Дом был пуст, как и в тот день, когда его построили. Иван подавлен. Его пустые залы стонали бессловесным шепотом. Комнаты издавали жуткие звуки. Полы скрипели, будто кто-то ходил по ним, а в пустых дворах гудело эхо. Этот дом пригоден для привидений. Федерация усмехнулся при этой мысли. Идеальный дом для него. Его босс — бывший босс — зашёл сегодня утром и отдал ему несколько вещей. Старые безделушки Советского Союза вроде флага, медалей и документов. Он решил, что Россия просто спрячет их. Нет, ты не хранил вещи, ты сжигал их, ты уничтожал их. Как во время Октябрьской революции. Как во время чисток и заметания следов. И Россия, улыбаясь, наблюдал, как горят флаг и старые документы, написанные Лениным и Сталиным. Какой позор. Он уверен, что они перевернулись бы в своих могилах, если бы увидели его сейчас. Однако всё это не ново, ничто не должно длиться вечно — даже Конституция правительства. Мужчина вздохнул и бросил несколько медалей. Ему нравилось смотреть, как тают золото и серебро. Он любил наблюдать разрушение. Далее. Русский взял несколько предметов. Судя по всему, это письма, многие из которых датировались тем временем, когда он жил в уединении со своей сестрой. Всё равно. Что бы в них ни было, теперь это не имело значения. Они также исчезли в огне. Ему будет грустно, если у него закончатся вещи, которые нужно сжечь, но, взглянув на груду рядом с собой, он подумал, что это будет не скоро. Взяв следующий предмет, который Россия чуть было не бросил в камин, он заметил на нём дату и отправителя. Совсем недавняя посылка, и тот, кто её отправил, тоже... Фиолетовые глаза постепенно расширились, и по телу пробежал холодок при мысли, что он чуть не бросил её в огонь, даже не взглянув на неё. Посылка, что он держал в руке, была от Америки. Он ничего не получал от него уже много лет — с восемьдесят третьего года. Последнее письмо всё ещё лежало у него в кармане, потому что оно было последним. Сидя на коленях, Брагинский медленно развернул свёрток. Внутри оказалась металлическая коробка. На ней лежал сложенный конверт. Он вытащил из него письмо и развернул. «Привет, Россия, Что ж, я слышал новости и предполагаю, что можно снова безопасно отправлять тебе вещи. Извини за внезапную остановку в сообщениях — это долгая история — но я решил попытать счастье, отправив тебе это. Если это дойдёт до тебя, отлично, если нет, тогда похоже, что мой босс всё ещё не доверяет мне. В любом случае, если ты читаешь это, я просто хотел, чтобы ты знал, что я перебирал свою кладовку некоторое время назад и столкнулся с этим. Я не мог передать его тебе раньше, но уверен, что на этот раз это дойдёт до тебя. Это твоё по праву, оно устало валяться в моём барахле и собирать пыль. Береги себя, миру ещё не скоро придёт мой или твой конец. Америка.» Перевернув записку, прикреплённую сверху, Брагинский прочел: «П.с. Счастливого Нового года! Если посылка доберётся до тебя вовремя. Если нет — счастливого падения коммунизма! Теперь ты свободен!» И нахмурился, смяв записку и отбросив её в сторону. Он вынул из обёртки металлическую коробку, положил её на колени, а пергамент бросил в огонь. Тот заискрил новыми оттенками. Мужчина открыл коробку и, ахнув, замер. Некоторое время он смотрел на содержимое, как рука подсознательно потянулась внутрь и взяла одну из записей. Отблески огня осветили старую картинку, и при виде её у русского ожило сердце. Это фотография их обоих — его и Альфреда. Сделана была в доме Китая во время боксёрского восстания. Россия почти забыл, что во время этого романа они успели сфотографироваться вместе. Перевернув снимок, он заметил почерк Америки: «Ха-ха, Иван, ты такой серьёзный!» Страна улыбнулся. Правильно, однажды он попросил у Джонса копии фотографий, после окончания восстания и снятия мировой напряжённости. Прошло так много времени с тех пор, как американец называл его человеческим именем. Так много. Далее было ещё несколько снимков. Сердце забилось быстрее. Он вспомнил. Вспомнил, что это, и до того, как взял их в руки и посмотрел на них, его отбросило на несколько десятилетий назад, ещё до Великой войны, когда Штаты вывел одного из его людей с камерой в руках, и обеим странам предложили принять позы. Второе фото... Иван прижал кончики пальцев к своим губам, как бы заставляя их перестать улыбаться. Боже, на втором снимке Америка наклонился к Брагинскому — Альфред стоял, он сидел на стуле рядом — и запечатлел восхитительный поцелуй в его щеку. Третья фотография также довольно милая; на ней прекрасно видны очаровательные черты лица смеющегося молодого человека, в то время как русский хмурился под своим шарфом. Четвёртая картинка больше всего понравилась ему. Снимок был сделан после того, как он подхватил Джонса на руки, усадил к себе на колени, обнял и крепко поцеловал. И очередная фотография доказала, что никто не стыдился этого действия. Покорила сердце Федерации и следующая: там американец обвил руками его шею и прижался к нему, предлагая всё своё тело и целуя его в ответ. Пальцы скользнули по фотографии, по их лицам. Они были так близки. Но теперь... всё пропало. Во что играет Америка, показывая ему это? Почему он не уничтожил это, как раньше? Почему он не забыл всё хорошее, что у них было? Во что он играет?! Мужчина почувствовал, как в нём закипает гнев: США прислал ему эти фотографии для пыток. Он смеялся над ним, дразнил его, говорил, что рад, что всё, что у них когда-то было, исчезло. Ублюдок! Россия зарычал, изо всех сил швырнул шкатулку в стену рядом с камином и нескрываемо обрадовался, услышав хруст её металла. Но недоумённо открыл рот. Из помятой коробки выпало кое-что. Как же он был слеп, не заметив этого. Письма, письма в конвертах, упали на пол, словно осенние листья пожелтевшего дерева. Он подошёл к ним, видя, настолько они старые и потрёпанные. Наклонившись, он поднял одно и обнаружил множество наклеенных обратных марок в углах. Эти письма были отправлены несколько раз и постоянно возвращались к отправителю. А отправитель — Америка. Они адресованы ему. Все, и, если память не изменяет Ивану, эти конверты выглядели точно такими же по размеру и подписи, как те, что он получил во время Великой войны. Не может быть. Он быстро собрал их и вернулся к горящему камину, единственному источнику света в комнате. Брагинский сразу заметил нумерацию на конвертах. Судя по всему, они датированы по порядку; казалось, Альфред сделал это, чтобы распределить их. Он вскрыл первое письмо. «Дорогой Иван, Я хочу, чтобы ты знал, что я молюсь за тебя. Знаю, ты умен и силен, и ты сделаешь для своих людей всё, что сможешь. В конце концов, я не думаю, что они все за этих большевик... как бы ты их там ни называл. Это всего лишь небольшая стычка. Ты это переживёшь. Мой президент и люди смотрят на тебя и ждут. У тебя есть наша поддержка. Держу пари, Англия и Франция закатывают истерики с тех пор, как ты вышел из войны, но не волнуйся, иногда тебе приходится справляться с некоторыми проблемами, чтобы справиться с другими. Береги себя, будь сильным, С любовью, Альфред.» Затем Иван как можно тщательнее перебрал в памяти те события. Теперь ему стало немного легче вспоминать, так как у него есть время для себя. Насколько он помнил, он тогда сообщил Джонсу о своём уходе из Первой мировой войны, узнав, что Ленин поощряет беспорядки и угрожает его монархии. Империя собирал Белую армию, чтобы спасти захваченную императорскую семью, но он был пойман сам, и, поскольку его больше не было среди войск, они проиграли, и всё пошло к чёрту. России стоило знать, что Штаты всё равно будет посылать письма даже в его заключении. Конечно, они возвращались к отправителю, не добравшись до получателя. Вскрыто второе письмо. «Дорогой Иван, Я так и не получил ответа на моё предыдущее письмо. Надеюсь, ты получил его, и с тобой всё хорошо. Просто подумал, что дам тебе знать, что сейчас творится в Европе. Да, ты не шутил, когда говорил, что окопы — это отстой. Боже, я просто хочу выбраться отсюда. Мне повезло: я в основном во Франции, а не в Англии. Я не выдержу, если он продолжит командовать мной. Ты же меня знаешь. Но даже если и так, завтра утром у меня снова бой. Молись за меня. Когда всё закончится, я обещаю немедленно отправиться к тебе домой и помочь. С любовью, Альфред.» Третий конверт разорвали так же быстро, как и два других. «Дорогой Иван, Я получил назад своё первое письмо. Уверен, что и второе, которое я отправил, мне тоже вернут. Всё в порядке, я просто продолжу пытаться отправлять их, хорошо? Я отмечу углы цифрами, чтобы ты знал, какой из них был отправлен первым. Ладно, теперь, когда этот вопрос решён, расскажу, как всё прошло... это ужасно. Я потерял столько ребят. Было больно, Иван, очень больно. Наверное, это я виноват, что не успел вовремя, да? Мне нужно собрать их жетоны и написать пару сотен писем. Я напишу тебе позже, когда смогу. С любовью, Альфред.» Россия нахмурился. Он тоже потерял много хороших людей в окопах. Было нелегко, и сейчас он понял, как трудно было даже Америке в таких ситуациях. Войны в Европе не похожа ни на что в мире. В её пределах всегда проливается больше всего крови. Четвёртый конверт. «Дорогой Иван, Прошлой ночью мне приснился сон о тебе. Единственная хорошая вещь в этом проклятом месте. А то всё время холодно, грязно и сыро, но в моём сне мы были в бесконечной степи, ты, я, верхом на лошадях, под тёплым солнцем. Это было очень мило, Иван. Напомни мне устроить это после окончания войны. Будет весело. А на моём фронте дела идут более-менее нормально. Удалось взять один из немецких окопов, и могу сказать, что они намного лучше, хотя всё ещё мокрые. Как ты держишься? Сегодня я получил другое письмо и решил попытаться отправить его вместе с этим. Надеюсь, на этот раз ты их получишь. С любовью, Альфред.» Одно за другим русский читал их и начал замечать, как слова Альфреда постепенно стали меняться. Письмо номер двадцать семь гласило: «Дорогой Иван, Я волнуюсь. Каждое... каждое письмо возвращается, и независимо от того, сколько я раз пытаюсь отправить их снова, они возвращаются. Я представлял, как однажды унылой ночью ты отправляешь их обратно, потому что расстроен из-за меня. Я сделал или сказал что-то, что тебе не понравилось? Мне очень жаль, если это так. Я просто хочу услышать что-нибудь от тебя. Мне невыносимо не знать, как ты. Ты нужен мне, Иван, очень нужен. Пожалуйста, ответь. Навсегда твой, Альфред.» Следующее было ещё более душераздирающим. «Дорогой Иван, Эта война будет лёгкой с ободряющими словами от того, кого я люблю. Знаешь, это поднимает настроение. Ребята всегда улыбаются, когда получают записки от своих возлюбленных. Я ревную. Но я верен тебе и буду писать до тех пор, пока ты сам не скажешь, что не хочешь этого. Мне грустно, Иван, погибло очень много моих людей, и мне пришлось написать кучу писем их семьям. Я чувствую их печаль, чувствую их траур. Это больно, действительно больно, больше, чем когда-либо, а цифры растут. Я никогда раньше не терял столько солдат, и теперь задаюсь вопросом: зачем я вообще пришёл сюда? Возможно, одна из причин — желание увидеть тебя, но, кажется, это произойдёт не скоро, и мне грустно от этого. Просто хочу, чтобы это закончилось. Просто хочу услышать тебя. Если ты не хочешь читать мои письма, пожалуйста, почувствуй моё сердце. Я надеялся, что между нами установилась какая-то связь — Франция как-то говорил мне об этом. Я не совсем понял, в чём дело, но, видимо, это значит, что тот, кого я люблю, может чувствовать мою любовь к нему. Можешь, Иван? Потому что я посылаю её вместе с этим письмом. Может, хоть одно достигнет тебя. Я всегда люблю тебя, твой Альфред.» Брагинский не помнил, как продолжал читать, но, должно быть, игнорируя боль в груди. Письма, следующие за только что прочитанными, меняли тон, а из слов буквально сочилась, если не лилась, интимность. «Мой горячо любимый Иван, Не могу дождаться окончания этой войны. Мы почти победили, да. И ещё, знай, что я решил не позволять возвращённым письмам расстраивать меня. Я подумал, что у тебя, наверное, дел по горло и, возможно, эти негодяи саботировали почтовые станции. Врежь им от меня!» Мужчина усмехнулся и кивнул головой. О, как всегда в своём репертуаре. Судя по дате письма, Россия предположил, что тогда его уже перевезли в Москву и поместили в тот тёмный подвал. За ним следили круглосуточно, и после двух попыток побега его охрана утроилась. Первая — из-за неумения должным образом запереть его, вторая — он обманом заставил охранника застрелить собственного друга, хотя бы для того, чтобы вызвать панику и убежать. Со второй попытки он добрался до вокзала, но так и не сел на поезд. Страна помнил, как пытался добраться до дома Украины, но, опять же, из этого ничего не вышло. Он недооценил остроумие Ленина. Этот человек, казалось, точно знал, куда он пойдёт и как собирается туда попасть. Иван вернулся к письму. «В любом случае, я хотел сказать тебе, что мне снился ещё один сон о нас. Угадай, где мы были на этот раз? Это была Аляска, в твоём старом доме», — у России перехватило дыхание. Аляска... это место так много значило для них обоих — а также давнее интимное обещание. «Нам было хорошо вдвоём, мы обнимались, а потом ты целовал меня. Ты сказал мне что-то, чего я не мог понять. Это так странно, но сны обычно такие и есть, правда? После этого ты берёшь меня за руку, ведёшь в спальню и говоришь, что любишь меня. Мы лежали на кровати, и вдруг ты сказал, что хочешь заняться со мной любовью. Я никогда раньше не занимался любовью, и поэтому сон закончился неопытной фантазией. Как удачно, правда? Поразмыслив над этим сном, я спросил кое-что у Франции. После сбора некоторой информации мне сообщили, что у нас действительно нет никакой связи или связи именно из-за того, что... мы не занимались любовью. Франция говорил мне, что когда нации становятся единым целым, это волшебно, и необычно, и лично, и интимно, и так далее. Он сказал, что в течение долгого времени, возможно, вечности, вы будете разделять узы, что-то о соитии душ и тому подобное. Но больше всего меня поразило то, что вполне возможно почувствовать другого, независимо от того, как далеко он находится, и если он ранен, и если он потерялся, ты можешь найти его. Это действительно круто... и... и я хочу этого, Иван. Я хочу этого с тобой. Я хотел этого какое-то время, но просто не мог понять, как выразить это. Когда война закончится, а ты всё уладишь в своём доме, приезжай на Аляску. Я буду ждать тебя. Я готов. Всегда и навсегда твой Альфред.» Сердце Брагинского чуть не остановилось после прочтения этого письма. Он улыбнулся. Если бы русский мог получать эти письма, находясь в плену, то не сдался бы так быстро. Он быстро бы помолодел душой и телом. Америка, его маленький Альфред, говорил об их предстоящих интимных отношениях. Раньше он этого не делал. Он всегда так нервничал из-за этого, и вполне справедливо после того, что сделал с ним Англия. Россия помрачнел при этой мысли. Интересно, с какими проблемами он столкнулся бы, став единым целым с подростком? Эти гнетущие мысли он отодвинул в сторону и прочитал строчку на конверте, при этом заметив большой скачок во времени. Должно быть, именно тогда Джонс осознал, что Российская империя попал в плен к большевикам. Но осталось единственное письмо, и Россия удивился. «Иван, Прости, что ничего не смог сделать. Прости, что я не был достаточно сильным. Прости, что я не смог убедить своего босса продолжать попытки. Прости, что я не понравился твоим людям. Прости. Десятки тысяч раз прости. Я не могу перестать говорить это и просить у тебя прощения. Я бы продолжал бороться до конца времён, но... Я всего лишь один человек. Прости. Всё, что я могу сейчас сделать, это надеяться и молиться, чтобы ты ещё боролся с ним, и то, что он сделал с тобой, не будет иметь долгосрочных последствий. Я так люблю тебя, Иван, что не могу перестать чувствовать себя полным неудачником. Ты заслуживаешь лучшего, чем я, более надёжного, но ты любил меня, знаю, что любил. Это, наверное, моё последнее письмо к тебе, и я, вероятно, увижу его снова, да? Прости, что у меня нет духовной связи с тобой, с помощью которой ты бы почувствовал, как мне жаль. Это было бы намного лучше, чем письма. Но я искренне надеюсь, что однажды ты прочтёшь это и поймёшь, что я никогда не откажусь от тебя, никогда в жизни. Я любил тебя тогда и буду любить сейчас. Я буду любить тебя, когда ты болен, когда ты слаб, когда ты ранен, когда твой лидер говорит не делать этого, когда мой президент призывает меня не делать этого. Я буду любить тебя, когда ты выйдешь из этой тьмы, потому что я обещал. Я всё ещё жду, Иван. На Аляске. С вечной любовью, Альфред.» Рука русского задрожала, и вскоре его пальцы сжались, сминая бумагу. В глазах защипало, горло сжалось, а грудь вздымалась, делая слишком частые вздохи. Теперь он знал, почему Америка отдал ему эти письма. Это послание к нему, невысказанное послание, что он отпускает прошлое — что он отпускает все обещания в этих письмах. Каким же лжецом оказался Альфред. Он всегда гордился тем, что не меняется. Ха! Не смешите Ивана. Тогда что было с Северной Кореей или Вьетнамом? А что теперь с Германией? Верный? Ха! Россия бросил письмо, а затем и остальное, на пол, откинулся на спинку мягкого кресла и закрыл глаза. Приближалось новое десятилетие и новое тысячелетие. Да, перемены будут, но в отношениях ли? Он сомневался в этом. У него никогда не будет этого снова, не так ли? Федерация открыл глаза и посмотрел на валявшиеся под ногами снимки. Он любил эти фотографии, но теперь их возненавидел. Возможно, США чувствовал то же самое, поэтому и избавился от них. Брагинский мог бы последовать его примеру. Они вспыхнули ярким пламенем в камине, а Россия смотрел на это. Сердце протестовало, и он ударил себя в грудь, дабы успокоить его. Но оно билось о рёбра, словно крича, чтобы он остановился. — Хватит, — процедил сквозь зубы мужчина, вцепившись в рубашку. — В этом году мне причинили достаточно боли, и я больше не вытерплю. Говорил ли он со своим сердцем или с Америкой? Может быть, с обоими. Как бы то ни было, он поклялся: хватит. Он хотел избавиться от проклятия и, что более важно, чтобы мир оставил его в покое. Оставил его наедине с его горем. Оставил его наедине с его одиночеством. Оставил его наедине с его хладнокровностью. Оставил его наедине с его пустотой. Оставил его наедине с нарушенными обещаниями. ______________________________________________________________________________________ Исторические заметки: Революции в Восточной Европе: советские реформы и их состояние банкротства позволили Восточной Европе восстать против коммунистических партий с своих регионах. Была разрушена Берлинская стена, когда пресс-секретарь Политбюро Гюнтер Шабовски, не в курсе тонкостей и процедур, согласованных отмену ограничений на перемещений, ошибочно объявляет на пресс-конференции в Восточном Берлине, что границы были открыты. Раньше, чем ожидалось, но стена рухнула и Германия и Пруссия вскоре воссоединились 3 октября 1990 года. 19 августа 1991 года: попытка советского переворота 1991 года. Августовский путч происходит в ответ на новый союзный договор, который должен был быть подписан 20 августа. В конце концов всё более-менее устаканилось, но серьёзно приблизило конец Советского Союза. 24 августа 1991 года Украина провозгласила независимость. Да, она ушла. Забрали с её больничной койки и все такое. Сначала немецкие, теперь славянские страны. На следующий день, 25 августа, Беларусь тоже уехала, но в итоге вернулась... она всегда так делает. 25 декабря, на Рождество, президент США Джордж Буш-старший после телефонного звонка Бориса Ельцина произносит рождественскую речь, в которой признаёт окончание Холодной войны. В тот же день Михаил Горбачев уходит с поста президента СССР. Серп и молот опускаются в последний раз над Кремлём. 26 декабря Совет Республик Верховного Совета СССР признаёт распад Советского Союза и принимает решение о роспуске. Затем, в канун Нового года, 31 декабря, все советские учреждения прекращают свою деятельность. Таким образом, Новый год начинается без Советского Союза, а Россия остаётся без надлежащего правительства или Конституции, с которыми у них есть проблемы в следующем году. Да, тяжёлое время для него. Кроме того, кто-то упомянул, что старые фотографии, которые рассматривал Россия, не могли появиться так быстро. Это потому, что фотографии в то время занимали целую вечность, чтобы высохнуть, и одно малейшее движение, вероятно, испортило бы изображение, поэтому участникам фотоснимков рекомендовали оставаться как можно более неподвижными. Я понимаю это, да, но примерно в то же время американец по имени Фрэнсис Эдгар Стэнли создал так называемые сухие пластины. Это революционизировало фотографии и позволяло распечатывать изображение намного быстрее, чем старые модели. И вот как мы имеем несколько запечатлённых интимных моментов с Америкой и Россией.