Ситка, Аляска, США. 15 февраля 2015
Он отдыхал, — не спал. Он закрыл глаза, — не дремал. Он далеко не устал, он был в огне, он чувствовал себя живым. Иван был в сознании, но всё же. Никогда в жизни он не восстанавливался так полно и мирно. Это… это то, чего он хотел всё это время. Неужели после их с Америкой воссоединения наступил конец света? Неужели подсознание России превратилось в ужасного зверя? Неужели Альфред так разочаровался в жизни, что решил лечь под него? Ничего из этих ужасных, якобы предсказанных событий не произошло. Так почему же? Почему мир так боялся их объятий, боялся, что в тот момент, когда их души соприкоснутся на поверхности этой планеты, она рассыплется и умрёт? Почему судьба так упорно боролась за то, чтобы разлучить их, двух половин, недостающих друг друга? Сердце Брагинского наконец-то окрепло. Он чувствовал, как оно стучит в груди, как эхо отдаётся в венах. Сердца их обоих бились ровно в унисон. Результаты их воссоединения удовлетворили русского больше всего на свете. Он не мог убрать улыбку, замершую на лице. Он был так счастлив. Ничто не могло заставить его почувствовать это, кроме любви в его объятиях. Россия лёг ближе. Он крепко обхватил его руками и зарылся носом в спутанные золотистые локоны. Он вдохнул запах страны, прижавшейся к нему, и улыбнулся, почувствовав, как запах собственного тела растекается по всему телу Альфреда. Мужчина снова вдохнул, их смешанные ауры успокоили его. Джонс такой тёплый, что холод в комнате его не беспокоил. Иван знал, что Америки всегда будет достаточно, чтобы согреть его в такие дни — когда Генерал пытался похоронить их обоих во льду и снегу. Сейчас время не имело значения для их мира, но Брагинский бы предположил, что сегодня пятнадцатое или шестнадцатое число. Он ясно понимал, что они занимались любовью весь день Святого Валентина. Страна провёл ладонями по изгибу спины американца и был уверен, что, получив разрешение, сможет продлить этот момент. Резкая остановка в приятных мыслях была… болезненной. Вдруг русский физически ощутил, как что-то отрывается из его сердца, тело содрогнулось от боли, охватывающей его существо. На самом деле это отстранился Штаты, выскользнув из его рук. Они больше не были тесно связаны в физическом плане. Мир медленно рушился, и он открыл глаза и потянулся к сверхдержаве, желая, чтобы его тепло оставалось рядом с ним, но сердце щемило: Альфред продолжал отдаляться от него, как можно дальше, садясь на край кровати — кровати, на которой они объединились. Руки упали на простыни, Россия почувствовал тяжесть и беспомощно смотрел на широкую спину Джонса. Почему он отстранился? Почему он не возвращается к нему, не возвращается в его объятия? Сердце бешено заколотилось. Не сводя глаз с мужчины, Федерация заметил, как тот так же, как и он сам, прижал руку к груди. У России перехватило дыхание, когда Америка повернулся к нему лицом. Их глаза автоматически встретились. Оба чувствовали влечение, но вскоре США захлестнуло какое-то другое чувство, и Иван увидел это, почувствовал. Американец отвёл взгляд, моргнул и склонил голову. Брагинский поднялся с подушек. «Вернись, Альфред, вернись ко мне». Руки раскинулись сами по себе. Тот снова посмотрел на него своими голубыми глазами. Не произнеся ни слова, он услышал его мысленный ответ: «Не могу». И тут на него накатила холодная волна. Он очень хорошо знал это чувство — страх. Медленно, словно зная о предстоящем исходе, Россия сел. Перед глазами стоял образ Штатов, внутренне требуя, чтобы он посмотрел на него вновь — чтобы увидел, как сильно его любят. Хорошо, если Альфред не хочет смотреть и видеть это, тогда, возможно, ему нужно это услышать. Брагинский без колебаний говорил бы Америке, что любит его, каждый день, каждый час, каждую минуту, каждую секунду. — Альфред, — имя так легко слетело с уст русского. Джонс отреагировал на это: сразу же повернулся к нему на голос. — Я лю..! Прежде чем мужчина успел закончить своё заявление на родном языке младшего, кончики пальцев закрыли ему рот. Он растерянно заморгал и посмотрел на ладонь. Когда аметистовые глаза скользнули вверх и остановились на сверхдержаве, склонившейся перед ним, он нахмурился. Америка опустил голову и закрыл глаза, кусая нижнюю губу, и лёгкая дрожь в руке отдавалась эхом, и эти четыре пальца, прижатые ко рту Ивана, сотрясали его губы. — Нет. Федерация опять моргнул, ища глаза США. Он хотел, чтобы тот глядел на него. Было ясно, что младший заставляет себя не делать этого. Ладонь медленно отодвинулась и сжалась в кулак. Америка обхватил себя руками за грудь, скрывая шрам с событий 9/11, который так ненавидел. Он снова сконфузился, и Брагинский это ненавидел. Ненавидел, потому что сам обнажён, ничего не скрывал. Альфред мог свободно прикоснуться к нему, почувствовать его шрамы, увидеть всю его жизнь, но сейчас... сейчас он уже не смотрел на него, не открывался русскому без боязни. — Не говори этого, — выдохнул Джонс. Голос был слишком мягким, полностью противоположным его обычному громкому тону. Сердце России заныло, но эта боль совсем не похожа на боль вожделения. Это его собственная, или же она разделилась с тем, кто сидел перед ним? Потирая руки, сверхдержава лишь отвернулся в сторону. — Ты должен уйти. Иван вздрогнул, сердце пропустило удар, и в этот момент Штаты поёжился, будто чувствуя то же самое. Он стиснул зубы и отодвинулся ещё дальше. Он встал и направился к комоду. Быстро вытащил сменную одежду, ещё быстрее оделся. Простая рубашка и тренировочные штаны, он даже не потрудился надеть нижнее бельё. Брагинский всё время наблюдал за ним. Он видел, чувствовал силу в этих движениях, в его отторжении. Младший заставлял себя, очевидно. Америка совершенно оцепенел, сев в мягкое кресло у окна. Его рука на губах достаточно отвлекала его от слов, которые могли бы причинить боль им обоим или исцелить, если уж на то пошло. Голубые глаза напряжённо смотрели, приковавшись к углу комнаты рядом с лампой. Он изо всех сил старался не смотреть на Россию. Тот опёрся на руки, выискивая любой признак того, что Джонс прекратит бессмысленную борьбу. — Альфред... Американец глубоко вздохнул и зажмурился. — Уйди. Слово врезалось прямо в сердце. Если они могут чувствовать друг друга, то чувствует ли это Альфред? Знает ли он, что делают с ним его слова? Россия бы боролся. Он вскочил бы на ноги с новой силой, подошёл бы к сверхдержаве, схватил бы его и швырнул обратно на кровать, чтобы вновь заняться с ним любовью. Он сделал бы это, если бы не чувствовал себя таким... убитым горем. У него не осталось сил. Сердце сжалось в груди, и Брагинский поднял руку к нему. Подняв глаза, он заметил, что Альфред уже вцепился в ткань недавно натянутой рубашки. Так у кого же сердце по-настоящему разбито? Русский склонил голову, стараясь всё понять. Только вчера они с США занимались любовью... занимались любовью. Двое не могли бы этого сделать, если бы их не подтолкнула к этому любовь. Что он сделал не так? Неужели Иван настолько глуп, что отдал себя Америке? Он воспользовался шансом, большим шансом. Он поставил на кон всё. Неужели он действительно полностью потерял себя? Мужчина сунул одну ногу в штанину, потом другую. Сейчас ему было трудно одеться, мысли находились где-то далеко, и он изо всех сил старался надеть что-нибудь простое, вроде брюк. Слишком много времени ушло на то, чтобы что-то сделать, но если он продержится дольше, то... Страна почувствовал, как ткань его бежевой шинели коснулась голой шеи. Он прижал пальцы к шраму и повернулся в поисках шарфа. Взгляд снова устремился на Америку. Тот смотрел, как он молча одевается. Штаты быстро опустил глаза, когда их взгляды почти встретились. Смирившись, он продолжал искать шарф, найдя его у изголовья кровати. Он набросил вещь на шею и начал оборачивать. Один за другим его чувствительные шрамы скрывались. Возможно, их больше никогда не покажут. Наконец, Россия был готов уйти прочь, покинуть дом, дом Америки, вернуться на свою территорию, к своему боссу, к своему народу, в свой пустой дом. Это неправильно. Ничего из этого не произошло. Иван закрыл глаза. Он чувствовал себя ужасно. Почти больным. Если подсознание не пошевелит его телом, придётся действовать силой. Каждый шаг он должен обдумать. Когда протянет руку, чтобы коснуться дверного косяка, ему придётся понять, зачем он это делает. Он оставлял всё позади — свою душу, свой разум, свою душу и своё сердце. Брагинский обернулся на Альфреда. Глаза закрыты, губы сжаты. Почему он заставляет его уходить? Он не чувствует, что разрывается изнутри? Как он мог так поступить с ним? — Мне... — России даже нужно было думать о каждом слове, которое он должен был сказать, и поэтому каждое произнесённое слово выходило всё тяжелее и тяжелее. — Жаль... что я так разочаровал тебя... — он улыбнулся горько-сладкой улыбкой, которая слишком быстро исчезла. Это не имело значения: Джонс не смотрел на него. — Америка... Вдруг в груди ёкнуло сердце. Ему было больно, очень больно. Он глубоко вздохнул, перешагнул порог комнаты и ушёл. Он затаил дыхание, спускаясь по ступеням, и вышел из дома. В тот момент, когда эхо тяжелых русских сапог затихло, Альфред перестал дышать. Он издал сдавленный всхлип, руки задрожали, прижимаясь ко рту. Он вдыхал и выдыхал, пока не почувствовал некоторую власть над неизбежностью. Повернувшись к входу в комнату, мужчина похлопал себя по щекам и выдавил улыбку. Россия ушёл, одной проблемой меньше в жизни. Он встал, не обращая внимания на тяжесть, и спустился вниз. Вошёл в гостиную, где остался беспорядок с тридцатого числа. Как обычно, он упёр руки в бока и заворчал. Другая работа, как весело. Американец наклонился. Он поднял коробку и начал складывать в неё рассыпанные игрушки для взрослых. Этому определённо место на чердаке. Не хотелось, чтобы кто-нибудь видел этих плохих парней. Он застонал от досады после того, как пошарил под диваном и обнаружил, что некоторые из них закатились туда. Собрав остальных, страна убедился, что ничего не пропустил, ползая по полу на коленях и волоча за собой коробку. Как только рука коснулась чего-то более тонкого, он замер, нащупав очки. США вскочил и улыбнулся. Техас! Всё стало выглядеть намного ярче. Секунду... пятно. Америка закатил глаза. Сняв очки, он прижал их к себе, протёр дочиста и надел их на нос. Как новенькие. Ни царапины на... Ах, ещё одно пятно. Джонс вздохнул, покачал головой и вытер очки о рубашку. Прежде чем натянуть их опять, он поднёс их к свету. Лампочки в фойе мерцали и отражались в его любимом аксессуаре. Даже без Техаса его взгляд был прикован к двери. Брагинский оставил её открытой. Даже следы остались на снегу снаружи. Он исчез. Как и сказал ему Альфред. Как... Дрожащей рукой Штаты зажал себе рот; подогнулись колени. Он схватился за спинку дивана и соскользнул на пол. Что он натворил? Боже, что он наделал?! Трясясь, сверхдержава подался вперёд. Техас выскользнул из пальцев, а капли не понимающих слёз уже растеклись по стеклу. Руки сжали рубашку, натягивая ткань на груди. Больно. Ему было так больно, — это его вина. Он не должен был этого делать. Уход России разорвал его на куски. Он сидел и плакал. Сердце и тело теперь боролись с логикой разума. Логический ход мыслей победил в битве в самом начале, и именно это заставило его сказать человеку, которого он любил, уйти. Потому что он не может любить двоих. Просто нелогично и невозможно. Теперь его сердце наказывало его за то, что он сделал, — за то, что оттолкнул от себя вторую половину. Оно билось о его грудь снова и снова. Это больше, чем Джонс мог вынести. Нет. Америка не был обманщиком. Он не сделал бы этого с Германией, после всего, что тот сделал для него. Да, он любил русского первым и так долго, но Людвиг ждал, и Штаты мог научиться любить его со временем, возможно, скоро, и... «Иван, вернись... вернись ко мне.» Даже США не в силах заглушить страстные крики своего сцепленного сердца.Киев, Украина. 16 февраля 2015
Украина только что вернулась со встречи со своим безумным боссом. Настали напряжённые времена, и казалось, что способов успокоить народ нет. Она была так же напугана, как и люди, но, будучи довольно взрослой страной, она, конечно, предлагала свою мудрость, которую не брали во внимание. Это само по себе расстроило наследницу Киевской Руси. Если они не стали её слушать, значит, её присутствие не нужно. Поэтому она вернулась домой. Девушка устала от этих беспорядков и суматохи. Обвинения, драки, всё это становилось невыносимым. Она не понимала, как другие могут так часто справляться с подобными происшествиями, это убивало её изнутри. Но всё же в её щедрой груди билось сердце. В котором сразу появилось беспокойство: она заметила младшего брата в гостиной. — Иван! — ахнула украинка. Она быстро закрыла и заперла входную дверь, чтобы посторонние не могли заглянуть внутрь. Неизвестно, что произойдёт, если её люди узнают, что он был здесь, на её территории, в её личном доме. Взгляд России казался затравленным, смотрящим сквозь вещи. Он не двигался, даже грудь не вздымалась. Он вообще дышит? Затем сердце Черненко замерло, когда Брагинский медленно повернул к ней голову. Несмотря на отсутствие заинтересованности в аметистовых глазах, он сказал: — Катя. Жалобный стон, этот взгляд, она не видела в нём такого со времён распада Союза. Младший брат назвал её Катей. Он уже давно не называл её так, и в это время, прямо сейчас, почему-то это сбивало с толку, но больше беспокоило. Она перенеслась в то время, когда они были маленькими — когда Монголия, Пруссия и Швеция причиняли ему боль. Каждый раз он плакал и бежал к ней. Она будет обнимать его и защищать, сколько сможет, потому что она его старшая сестра. На глаза Екатерины навернулись слёзы при этом воспоминании, и теперь, видя, как брат смотрит на неё так — как в детстве, — её разрывало изнутри, и она подбежала к нему, обхватив руками его голову, в то время как большие руки легли на её спину. — Любимый мой! — воскликнула страна, прижимаясь щекой к взъерошенным волосам. — Что случилось? О, Ваня, не плачь. Я здесь. И всегда буду рядом. К чёрту национальную напряжённость. Это её младший брат, и ни её босс, ни босс России не могли скрыть от неё этот факт. Запустив пальцы в его волосы, она подняла его лицо к себе. Иван плакал, и её сердце разрывалось на части. Девушка вдохнула собственную дрожащую решимость оставаться сильной перед своим растрёпанным братом. Большими пальцами она попыталась вытереть ужасные слёзы, покрывавшие его щёки и капавшие с подбородка, пачкая его любимый шарф, подаренный ею так давно. — Кто это сделал? — Черненко увидела в его глазах. — Кто это сделал с тобой, Ваня? Большая рука в перчатке потянула за светлую шинель. — Больно! — воскликнул он, уткнувшись лицом в её грудь и прижимая её к себе. Украина грустно улыбнулась, отстранилась и опустилась на колени. Она прижала руку к груди брата, чувствуя, как орган внутри бьётся, ударяясь о ладонь в лихорадочном ритме. Ничего удивительного. Она давно знала о болезни сердца Брагинского. В детстве она боялась, что он ходячая смерть: у него не билось сердце. Тут после одной ночи орган начал биться, хотя ритм был странный и тревожный, по крайней мере, он был. Теперь она жалела, что оно не осталось бесполезным. Более того, Екатерина могла видеть, как его лицо исказилось от боли, которую сердце создавало внутри него, будь то обнаруженная эмоциональная боль или физическая от частых ударов. В эти дни ему было гораздо больнее из-за этого биполярного органа, и она начинала это ненавидеть. Насколько понятно сейчас, сердце просто переживало один из своих вредных периодов, мучая одного Россию. Она знала, что оно тёплое, и лишь крепкие объятия успокоили бы её брата. Она собиралась встать, как вдруг: — Мне больно из-за него. Украина вздрогнула и наклонилась ближе. Внимательно наблюдала за тем, как исказилось лицо мужчины. Его зубы впились в нижнюю губу, брови сошлись на переносице, глаза закрылись, с ресниц упали слёзы. Него? Украинка знала одного человека, который мог так навредить её брату. Но была уверена, что эти двое отдалились, что брат защищал только себя и своё сердце, и что Америка... — Америка? — Черненко хотела бы продолжить разговор на эту тему, мягко, конечно, но при упоминании нации Иван вскинул голову, отчаяние сквозило из слезившихся глаз. То, как он мучительно прижимался к ней, удручало её. — Скажи мне, как перестать кого-то любить, — Брагинский умоляюще смотрел на сестру, чтобы та быстро ответила ему, чтобы её ответ избавил его от мучительной боли, пронизывающей всё тело. — Пожалуйста, пожалуйста, скажи мне! Пожалуйста! — он опять уткнулся ей в грудь и заплакал. Екатерина задыхалась от усилий сдержать слёзы. Видеть состояние брата было невыносимо, особенно когда в глубине души она понимала, что не сможет его вылечить. Девушка ненавидела это... ненавидела быть такой бесполезной, когда он снова и снова приходил к ней, цеплялся за неё, искал совета у своей старшей сестры, когда снова и снова она подводила его из-за своей неопытности во всём, с чем ему приходилось иметь дело. Украинка знала о любви России к молодой сверхдержаве. Знала, что, несмотря на напряжённость в прошлом и настоящем, этот огонь не погас. Даже когда Америка завязал роман с Германией, она знала, что Брагинский всё ещё любит его. Она хотела, чтобы Альфред и Иван объединились, объявили о помолвке и были счастливы. Но в последнее время это казалось маловероятным. Поэтому сейчас девушка желала, чтобы брат остановился, чтобы высвободил свою привязанность к западной нации. Будет трудно, но если он попытается, то, возможно, это даст ему время, чтобы исцелить уже разбитое и оскорблённые сердце. — Тяжело, Ваня, — прошептала Украина, проводя пальцами по серебристым спутанным волосам. — Это может занять очень много времени. Вы с ним поругались? Я думала, твой босс сказал тебе держаться подальше. Она вспомнила их последнюю международную встречу — когда Америку и Россию пустили в одну комнату — они чуть не начали войну между собой и своими испуганными союзниками. Она, конечно, надеялась, что и её брат, и Джонс тайно искали другой выход, чтобы предотвратить эту не выявившую победителя битву. Даже если это было тайной, всё могло иметь разрушительное воздействие на их людей. — Он сказал мне приехать на Аляску, — продолжал плакать Федерация, рассказывая ей всё. — Кать, я столько лет не видел свою старую территорию, что я... я... Что-то случилось на Аляске. Украина оторвалась от брата и наклонилась близко к его лицу. Подняв руку, она обхватила щеку русского и нежно улыбнулась ему. — Ваня, тебе не следовало уходить. Ты же понимаешь, — рассудила она. Черненко не знала, что они натворили, не знала и возможных последствий. Россия всхлипнул, вдыхая, но пытаясь подавить звуки, его тело тряслось, выпуская их. В тот момент он действительно казался Украине маленьким ребёнком, ужасно обиженным и ищущим утешения. — Д-да, — кашлянул мужчина, безуспешно унимая частое дыхание. Сестра ахнула при виде его улыбки. Маленькой, которую видела давным-давно, когда он вернулся домой, отдав маленькому Альфреду территорию Аляски, и сообщил ей, что они начали ухаживать. На нём была улыбка, полная любви и признания. Почему она видит её сейчас? — это выше её понимания. — Но я любил его, — проговорил Иван. Украинка кивнула в ответ на слова брата и желала, чтобы он просто... — Он плакал... он плакал, и я не выдержал. Я держал его, я поцеловал его, потому что любил его. Украина моргнула, сердце пропустило удар. О нет, что сделал её брат? — Ваня..? — Мы занимались любовью, — сообщил Брагинский, склонив голову перед приятными воспоминаниями, вызванными недавней неприязнью. — Я любил его, и он любил меня, — он всхлипнул, и его тело затряслось от новой волны боли. Девушка положила руку на плечо русского. Это правда? Неужели всё это произошло на самом деле? — Иван..? Россия резко скинул её руку с себя. Она открыла рот от неожиданного жеста и увидела, как в нём нарастает гнев, отбрасывающий в сторону слабеющую печаль. — Я любил его, и он любил меня! Он отдал себя мне... тогда почему... почему он отстранился от меня после этого? Почему, Кать? Я знаю, что он любил меня. Я чувствовал это отсюда, — Федерация снова сжал в кулаке ткань на груди, стиснул зубы, а слёзы накатились на глаза. — Даже сейчас... я чувствую его... мы теперь одно и то же... и ему больно, я знаю... Я не мог оттолкнуть его, потому что мне было больно, тогда как он мог? Если он любил меня так же сильно и сейчас страдает так же, как и я, то как?.. Как он мог справиться с такой болью? Иван склонил голову. Он сгорбился и застонал. Теперь Украина задавалась вопросом: насколько сильна эта мучительная боль? В конце концов, возникла связь, и с такими странами, как Америка и Россия, это не может быть во благо. Лучше бы они этого не делали. Мир не позволял им жить, и сейчас они обрекали себя на гибель. Она снова потянулась к брату и обняла его. Опять же, она не могла решить его проблему, но могла поддержать его. — Почему он не любит меня? Почему? Черненко молчала. Ей хотелось, чтобы эта пытка постигла её, а не брата, но её желания никогда не принимались во внимание. Сердце разрывалось. «О, как бы я хотела, чтобы ты любил другого. Но судьба всегда так жестока, да? Особенно для тебя.» Украина посмотрела вниз. Что делать старшей сестре, когда младший в таком смятении? Она чувствовала себя беспомощной, но всё же ближе прижималась к печальному брату. Она, словно родитель, покачивала его, успокаивая. Когда изнеможение охватило его, и он обмяк в объятиях, она всё ещё держала его изо всех сил. «У тебя самое хрупкое сердце из всех, кого я знала, Ваня. Ты заслуживаешь счастья. Заслуживаешь вечного счастья, а не одного мечтательного дня.» Украина нахмурилась от осознания того, что Россия и Америка были вместе, объединившись узами. «Позор Америке за то, что он причинил тебе такую боль, но, Ваня, знай, что при этом он и сам причинил себе боль...» Когда Екатерина положила руку на грудь брата, чтобы почувствовать биение его сердца, она слегка улыбнулась, почувствовав, как оно участилось — она знала, что это ритм сердца Альфреда. Он укрепил этот орган в их воссоединении, но в равенстве Федерация раздробил его такт. Она не сомневалась, что Джонс чувствует Ивана прямо сейчас, чувствует боль его сердца и горькую печаль от содеянного. Но девушка знала лучше. Большая часть боли, исходящей из груди брата, не была его собственной. Боль поделена. Это чувства Америки. Это давало России небольшую надежду на примирение. Значит США так же убит горем из-за их разлуки. Однако, как и русский, она не могла понять, что заставило западную нацию отступить — разбить их сердца, бьющиеся теперь как одно. Брагинский ошибался, предполагая, что Штаты не любит его из-за этого. Совсем наоборот. Украина поняла подтверждение своих некогда считавшихся мёртвыми надежд. Но всё же... если это правда... если Америка действительно так любил Ивана, то почему?.. Почему он отстранился? Украинка призвала Брагинского остаться с ней. Она скрывала его от своего народа и оставалась рядом с ним, утешая. Сейчас не время возвращаться к людям или боссу. Ему нужно оправиться от травмы, с которой недавно столкнулся. Но когда он уйдёт, тогда и она тоже. Хотелось увидеть Америку. Возможно, она могла бы помочь уладить мучения брата, встретившись с ним лицом к лицу. Возможно, она увидит любовь, которую, как клялся брат, младший питал к нему.Нью-Йорк, США. Недалёкое будущее
Франция, наконец, увидел его и усмехнулся. — О, милый. Вот он. Посмотри на него. Разве не видишь, насколько лучше он выглядит? Англия застонал со своего места рядом с ним. Он с отвращением и досадой посмотрел на француза, потом повернул голову и увидел своего старшего сына. Ни одна страна не видела его некоторое время, оба предполагали, что он просто был занят праздниками. Но Франциск видел всё ясно и чётко. — Что? — пробормотал Артур. Бонфуа несёт ахинею, не то чтобы британца это удивляло. — Ничего не изменилось. Франция просто вздохнул, не сводя понимающего взгляда с американца. — Как знал, что ты не поймёшь, Англия. У тебя совершенно отсутствуют наблюдательные навыки. — У меня что?! — Кёркленд повернулся к стране с поднятым кулаком, дабы тот повторил. Но француз не обратил на него внимания: глаза сфокусировались на Америке, который в данный момент разговаривал с Японией, входя в комнату. — Я вижу это по его походке, улыбкам, смеху. Дорогой, он лишился девственности. Британия поперхнулся слюной. Эти слова прозвучали совсем не привлекательно. Бонфуа начинал раздражать заикающийся англичанин. Наконец, повернувшись к нации, он нахмурился. — Лучше бы это случилось раньше, Англия. — Врёшь, лягушачья рожа! — отрицал мужчина. Снова повернувшись к сыну, он попытался увидеть то, что видел Франция. Он не понимал, просто не мог. Альфред выглядел точно так же, как и в последний раз, так о чём же говорил Франция? Франциск вздохнул и закатил глаза. Почему он продолжает пытаться что-то выудить из этого бесчувственного английского отродья? Плевать. Америка близок к нему, как сын, поэтому Бонфуа чувствовал, что если Англия не захочет, то он встанет и подойдёт поздравить его. В конце концов, это нечто особенное для наций, он был одним из немногих, кто понимал это. Француз проигнорировал снисходительные крики британца оставить США в покое и подошёл к сверхдержаве. Подняв руку, он обнял американца за шею и со смешком Японии притянул к себе. — Как поживает мой маленький Альфред? — тот норовил вырваться, чтобы сохранить дистанцию, но ответил, развернувшись к азиату. — Как поживает твой любовник? Надеюсь, он был вполне удовлетворён твоей покорностью? — О ч-чём ты говоришь, Франция? — ох, Штаты сразу покраснел, совсем как его отец, начал заикаться от волнения. Мужчина только ухмыльнулся, когда Джонс отстранился, пытаясь избавиться от восхитительной краски, залившей его лицо. Приблизившись, он ущипнул его за щёки. — Румянец на твоей коже выдаёт тебя сильнее других очевидных признаков, — ответил Франция и усмехнулся, когда Альфред шлёпнул его по рукам. Голубые глаза осмотрели зал, чтобы убедиться, что никто их не слушает. — Нечего стыдиться, друг мой. Это прекрасно — соединиться с твоим любовником, — он снова прижался к нему, американец сделал шаг назад, чтобы вернуть личное пространство. — Ты должен рассказать мне всё, Америка. Хочу услышать каждую деталь. Ох, где же его камера? Этот взгляд на лице США восхитителен. Интересно, будет ли его малыш делать такие «кавайные» выражения, когда найдёт себе любовника. — Хватит! — застонал сверхдержава. Франциск сконфузился тем, что взгляд Америки упал на ноги — это не было смущённым действием. Затем Штаты повернулся к другим странам, входящим в зал заседаний, Людвиг был среди них. Потом вновь на Францию и сказал: — Я ничего не делал с Германией, ясно? Этими словами Америка ошеломил Бонфуа. Тот никогда не ошибался насчёт этих знаков. Он знал их, мог различить по реакции. Знал наверняка, что Альфред наконец расцвёл полным бутоном вместе со своим возлюбленным. И его безмолвная растерянность не помешала Джонсу маневрировать к Германии и увести его в сторону. — Можно тебя на минутку? — спросил он, слегка коснувшись руки немца, выходя из помещения, предлагая ему следовать за ним. Байльшмидт в замешательстве оглянулся на сверхдержаву и вздохнул. За пределами зала, возле фонтана, Америка отвёл его для небольшой беседы. — Мне очень жаль, что я испортил наше свидание, — извинился мужчина. Людвиг нахмурился, скрестив руки на груди и встретившись с ним взглядом. — Я знаю, что в последнее время у нас были неприятности, Альфред, но это на тебя не похоже. Ты приглашаешь меня, оплачиваешь все мои расходы, и в итоге я жду тебя в ресторане один, — Германия не знал, что и делать в тот день Святого Валентина. У него просто не было возможности поговорить со своим парнем. Это первый раз, когда они видятся с тех пор. — Знаю, знаю. Просто... — США со вздохом опустил плечи, задумчиво глядя в сторону. — Кое-что случилось. — Очевидно, — усмехнулся немец. — А на следующий день ты пишешь мне и говоришь, что уезжаешь по делам. Я просил для тебя две недели отпуска. — Я же извинился, — Америка действительно выглядел виноватым. — Знаю, я испортил наше свидание. Я возьму вину на себя. Но, пожалуйста, я могу что-нибудь сделать, чтобы загладить свою вину? Германия вздохнул. — Точно! Как насчет того, чтобы я пришёл к тебе на свидание? Страна съёжился от этой мысли. — Нет. Мой брат не оставит нас в покое, и я сомневаюсь, что мой босс хочет, чтобы ты оставался там надолго. — Ну что за сука. Глаза Байльшмидта расширились, поражаясь тому, что сверхдержава только что сказал о его канцлере. — Альфред! Тот захихикал, как маленький ребёнок. — Прости, — опять извинился он, почесал затылок и задумался. — Не знаю. Нам нужно что-то делать, — Джонс заметил, как немец листает свою чёрную книжку — серьёзно? Кто-то ещё этим пользуется? А для чего тогда нужны смартфоны? Захлопнув, Германия сунул буклет в карман пиджака. — К сожалению, некоторое время я очень занят, — чёрт, Америка упустил свой шанс. Вздохнув, США кивнул головой. — Понимаю. Всё нормально. Моё наказание, хех, за то, что подвёл тебя? — Нет, Альфред, времена сейчас неспокойные. Даже тебе стоит разобраться с собственными вопросами. Сейчас не лучшее время для перерывов. Извини. Американец кивнул. — Ты злишься на меня, да? Людвиг опять вздохнул. — Огорчился, но не злюсь. Джонс горько усмехнулся. Конечно, немец никогда не мог долго злиться на него. Даже несмотря на то, что он был обманывающим ублюдком. — Я сообщу тебе, когда освобожусь, хорошо? Америка поднял глаза, губы растянулись в улыбке, и Германия улыбнулся ему с искренней любовью, которая оставила Штаты чувствовать себя ещё более виноватым. Он не давал понять, что хочет, чтобы его поцеловали, но страна наклонился вперёд и положил свои губы на его, развернулся и пошёл обратно в зал заседаний. Альфред коснулся своих губ, ужаснувшись, что почти этого не почувствовал. Поцелуй Германии, бывало, будоражил бабочек в животе, теперь он не ощущал трепета от прикосновения его губ. Ужасно. Просто чертовски трагично. Черт... за это он попадёт в ад. ... Теперь можно подумать, что Англия — самый уверенный в своей правоте, когда дело доходит до всезнайки. А по правде именно Франция гордился тем, что знает всё обо всех и про всём. Сплетни были его сильной стороной, особенно когда сказки оказывались правдой. Иметь информацию о ком-либо было опьяняющим, и пришествие власти, которое шло с ним, было таким же. Однако, не вся информация должна быть вредной. Мозг Франциска был заполнен различными рассказами от неловких историй до милых воспоминаний. Если бы ему не нужно было вспоминать отвратительное прошлое поступка, услышанного от друга того друга этого друга, то он бы этого не сделал. Однако, когда он чувствовал, что прав в одном конкретном случае, а другой сообщал ему, что он, несомненно, ошибся, он воспринимал это как прямое личное оскорбление. Потому что Французская республика никогда не ошибался. Бонфуа знал, что совать нос в чужие дела невежливо, но настойчивое ворчание привычки слишком укоренилось, когда ему довелось стоять рядом с сыном, беседующим наедине с Америкой во время перерыва на кофе. Похоже, Канада так же, как и Франция, ожидал следующего шага Джонса в его отношениях с немцем. И, как и отец, Мэттью легко разочаровался. — Что значит, ты не встретился с Германией? — Канада растерялся, а француз только представлял себе это выражение на лице его сына. — Я думал, именно поэтому ты пригласил его на день Святого Валентина. Ты планируешь эту ночь месяцами, Альфред. — Знаю, знаю, — послышался вздох Америки. Бонфуа нахмурился. По тону он понял, что тот избегает ответа от полного замешательства. — Были дела. А чего ты ожидал? Я мировая сверхдержава. Франция чуть не прыснул со смеху в кофе, услышав канадское «хм!»: он принял такую вызывающую позу. Сводный брат или нет, хоть Канада и Америка разделены кровью, они близки, и Уильямс не боялся противостоять могущественной стране. — Серьёзно? Как долго ты собираешься тянуть? Будто тебе все равно. — Я же говорил тебе, что всё наладится, оставь это, — потребовал Штаты. Франциск лениво потягивал кофе, наблюдая, как американец проходит мимо него, оставив Канаду и их разговор. Он снова нахмурился и повернулся к сыну. Двое встретились взглядами, и Канада склонил голову и покачал ею, к сожалению. Оба знали, что если это проблема, то решать её должен США, но, в отличие от его сына, он знал, что Америка ничего не скажет. Мужчина преследовал одного, из которого, как он знал, можно выжать информацию, не создавая сцены и не вскрывая возможный скандал. Он ждал у комнаты юношу, казалось, целую вечность. Встреча начнётся в любой момент. Он должен быть тут, потому что... ну, потому что он Франция. Без него мир не мог бы перевернуться. Бросив пятый взгляд на часы, Франциск вздохнул. Тихий звук, наконец, заставил его улыбнуться. Он прислонился к стене возле двери, ожидая добычу. — У-у-у, кажется, слишком много веджимайта на завтрак. Что скажешь, приятель? — Австралия, видимо, не понимал, что за ним следят, просто сосредоточившись на коале у него на спине. Он не заметил ни Францию, ни следа туалетной бумаги, прилипшего к подошве его ботинка. Не успел его любимец даже кивнуть головой, как Бонфуа прыгнул вперёд и схватил океанскую страну. Тут неподалёку находился свободный гардероб, и поэтому Франция решил, что это идеальное место для допроса. — Ой! Какого чёрта?! — австралийца толкнули к столу, чуть не согнув пополам, а над ним навис Франциск. — Ф-Франция? — Ты мне сейчас всё расскажешь, — потребовал он, хотя юнец так и не определил, был ли тот напуган или встревожен — лицо француза могло искажать его эмоции. — Что рассказать? — Ты же близок со своим старшим братом, да? — проговорил Франция, а Австралия нервно отстранился. — Э-эм, да. Ч-что с того? — он заглянул за стойку, преграждающую ему вид. — Он тебе кое-что рассказывает, да? Юноша поднял брови, унаследованные им от отца. — Да. Чего же хотел Бонфуа? У Австралии, конечно, нет ничего плохого про Америку — ничего, что можно было бы использовать. Он был уверен, что его старший брат может выкинуть скелет, гораздо более тёмный и тревожный, чем кто-либо другой. — Назови мне имена его любовников. Тот снова по-совиному заморгал. Он повернулся к своему другу коале, но тот лишь пожал плечами. — Вьетнам, Северная Корея... — Нет, нет, нет. Я имею в виду мужчин, — Франция думал, что видел признаки подчинения со стороны Альфреда. Нация лежал под страной — мужской страной. — Германия? — Австралия смотрел на мужчину, как на идиота, но юноша просто не понимал француза. — Нет! — Франциск протянул руку и крепко схватил того за плечи. Он должен знать. — До немца. И тут он увидел видимый пот, даже едва заметное подрагивание кадыка в приступе тревоги. Он что-то скрывал, и Бонфуа лукаво усмехнулся. — Я не знаю, о чём ты говоришь, приятель, — выдавил юноша, каждое слово звучало медленнее предыдущего. Глаза метнулись в сторону, не в силах удержать зрительный контакт, пока он лгал. — У него не было открытой личной жизни, как у тебя. — Нет, не думаю, — сказал страна, понимая, что Джонс слишком долго был привязан к нему. Он также довольно долго держал обиду — мысли Альфреда о Северной Корее были доказательством этого, и Франция не стал бы винить его за то, что она пыталась сделать с Южной Кореей, но Вьетнам? Почему? После её заявления, что она хочет вернуться к США по проходу почти полувека, Франциск мог понять, почему он прижался ближе к Германии. Американец пострадал в его отношениях, и, судя по всему, отчаянно хотел, чтобы Людвиг никогда не причинил ему вреда. Тем не менее, француз не мог избавиться от ощущения, что в молодой сверхдержаве таится нечто большее, о чём даже он не догадывался. — Скажи мне, кто был его второй любовник, — попросил он, потирая руки австралийца, отчего бедный юнец задрожал. — Прямо сейчас, или мне придется заставить тебя рассказать. — Н-не было другого любовника! — поклялся Австралия. Он вздрогнул от прикосновения, но всё громче и громче поднимался «хон-хон-хон» и пугал молодую нацию. — Клянусь! — Не было, ты уверен? — после дела XYZ Франция и Америка не часто пересекались друг с другом. Американец был совершенно изолирован от его полушария, занятого новыми государствами, территориями и тому подобным. — Никакого молодого влечения, физического удовлетворения, ничего, что привлекло его внимание? Таинственная нация не обязательно должна быть любовником Джонса. Возможно, влюблённость в детстве. И всё же Франция хотел знать. — Д-да, никакого, — Австралия сглотнул и отвернул голову. Он весь покрылся виноватым потом. — Ты ждёшь, — пропел мужчина, двигая руками вниз и касаясь бёдер юнца, пальцы скользили вокруг, слишком близко к его упругим ягодицам. Это напомнило ему, что он ещё не прикасался к этой... не проверял эту задницу в своём списке «тронутых». — А! Что не так с вами, французами?! — подпрыгнув, пискнул австралиец. Бонфуа изогнул хорошо выщипанную бровь — французы, во множественном числе? Так что, возможно, Канада столкнулся с Австралией по тому же вопросу. Конечно, методы допроса Франции были совершенно разные. — Ладно! Э-это был Россия! Теперь отойди от меня! — закричал юноша в панике, когда его питомец зашипел на мужчину, переползая через плечо и готовясь напасть на безупречное лицо Франции. Тот быстро отстранился и от шока, и из-за осторожности от дикого зверя. — Россия? Они были... любовниками? Это, конечно, сделало бы Холодную войну неуместной и странной. — Нет, — Австралия вскочил на ноги, поправил галстук и вздохнул. Наконец-то он освободился от назревающего вторжения француза. — Ну... типа того. Это был секрет. Альфред сказал мне, что они ухаживали друг за другом в течение сорока лет до Первой мировой. Ничего из этого не вышло. Я сказал Мэтту, а теперь говорю тебе. Так что просто держись подальше, больше не следи ни за кем. Францию поразила скорость, с которой Австралия выскочил в коридор. Хм, он ожидал от него золотой медали на следующей летней Олимпиаде. Если отбросить в сторону внутреннюю похвалу скорости младшего, разум Франции застрял в загадке. Он не знал, что Америка и Россия были так близки к ухаживанию, особенно с изоляцией Альфреда. Но Брагинский был рядом с ним во время его гражданской войны и так далее... да... да это всё имело смысл! Во время Великой войны, когда Джонс сидел с Франциском в окопах, француз был тем, кто передавал его письма разносчикам. Американец писал много. Много писем боссу, много людям в разных полках. Он много писал Австралии, Канаде и Новой Зеландии. Франция не думал о том, что Америка будет писать таким союзникам в войне, как Англия или даже Россия... Россия... Копаясь в воспоминаниях, он вспомнил, что видел Альфреда в процессе написания писем. Он помнил выражение лица и настроение в то время. США осторожно заботился о своём родителе — Англии. С Канадой он был приятен, с Австралией игрив, с Новой Зеландией тороплив. Каким он был, когда писал России? Думай, думай, думай... Француз почесал бородку, глаза расширились. Тогда он не думал об этом. Но теперь, когда вспомнил и был проинформирован о новом просвещении, понял, насколько верны слова Австралии. Ещё в окопах, когда он подходил к кабине Джонса и ждал, пока он закончит писать письма, чтобы запечатать их и отправить, он вспоминал, как несколько раз ловил того в таком состоянии. Сначала он казался ярким, всегда улыбался, когда писал... России. Затем Альфред приходил в ещё большее неистовство, выглядя более обеспокоенным, вручая ему письмо, написанное Брагинскому. Даже его многократные запросы о каком-либо письме, полученном от русского, ничего не значили для Франции. Теперь он вспомнил, с каким унынием Штаты смотрел на него каждый раз, когда говорил, что от Ивана ничего нет. Как любовник с разбитым сердцем. Франциск считал его просто сентиментальной страной, переживающей за семью и друзей. Он был, конечно, благодарен за компанию, Альфред неоднократно бросался в ничейную землю, чтобы спасти его. Но Франция никогда не думал об этих печальных взглядах, когда тот не получал писем от определённой нации. Господи, как он мог не видеть все признаки?! Они все были на виду, ясны, как день. — Нет! — ахнул Бонфуа. Америка не... неужели? Не может быть. Не в этот день и возраст — они же вцепились друг другу в глотки, Россия даже игнорировал некоторые встречи. Мужчина обернулся: прозвенел звонок. Страны последовали обратно в зал заседаний. Когда его взгляд упал на Джонса, он нахмурился. Сверхдержава мог навсегда разрушить отношения с Германией. Перед тем, как войти в зал заседаний, Франция увидел, как немец быстро чмокнул США в губы. Это было мило и дерзко для Германии, мягко говоря, с его обычной позицией в отношении публичных проявлений любви. Но Франциск всё проанализировал. Альфред не ответил на поцелуй. Это произошло достаточно быстро, и никто не заметил, особенно Германия, который быстро прошёл через двери собрания. Штаты задержался, и именно в этот момент Бонфуа лишь убедился — его предположения верны. Американец прикасался к губам, потирая их, будто вообще не чувствовал покалывания. Франция обомлел, увидев, как он коснулся своей груди и вздохнул. О нет. Прежде чем Америка присоединился к другим, француз стал свидетелем изменения его личности. Сделав вид, что всё в порядке, он вошёл в зал. Франция жалел его, без сомнения, он ведь понятия не имел, что он делал, когда занимался любовью с Россией. Была создана связь. При этой мысли страна закусил губу. Хотя обычно он поздравлял с таким чудесным и глубоким воссоединением, гордился этим — но не сейчас — не этими двумя. Их страны близки к войне друг с другом. То, что они сделали, не может быть отменено, и теперь им придётся иметь дело с последствиями. Тем не менее, Франциск задавался вопросом: что станет с отношениями Германии и Америки? Сердце последнего уже связано с сердцем Брагинского, было ли место для законного любовника? О чём думает Альфред? Бонфуа вздохнул. Он не знал, что США был так влюблен в Ивана. И Россия... Боже... что сейчас чувствует Россия? Как обычно, Франция хранил эти вещи в себе, надеясь, что ему не понадобится ими пользоваться. Остаётся надеяться, что всё уладится. Но в глубине души он знал, что будет только хуже. В конце концов, у него просто не хватило духу сказать Америке, что это не его проблема, и ему и другим нациям придётся осознать, что они сами сделали не так. Это будет долгий путь к выздоровлению для них обоих, и часто эта дорога проваливалась сама по себе, поглощая обоих.Вирджиния, США. Бывший дом. Недалёкое будущее
В бывшем доме Америка обычно черпал свои лучшие идеи. Спокойствие, отдых от стресса. Это место давало ему время, позволяло мозгу включить его чудотворные механизмы. А сейчас? Сейчас Альфред боролся в месте, где никогда не боролся прежде. Во всяком случае, с революционных времен он так себя не чувствовал. Он застонал, ударившись головой о стол рядом с кучей чистых бумаг. Ручки разлетелись в разные стороны, и в воздухе запахло чернилами. Сморщив нос, Джонс молился, чтобы он не сломал перьевую, потому что, если эта штука попадет в волосы, будет ад — чернила очень плохо смывались со светлых волос. Нет, нет, не надо думать о плохом. Позитив. Позитивные волны — то, что нужно США. Он выпрямился, откашлялся, убрал чёлку с лица, затем профессионально потянулся, взяв ручку и записывая свои блестящие тезисы. Он Америка; не было ничего, что он не мог бы сделать. Пределом были только небеса. Земля свободы. Дом храбрости. Родина развлечений; стольких изобретений; инноваций. Он умён и, конечно, знал это. Кто ещё был мозгом всех этих грандиозных интриг во время Холодной войны? Холодная война... Не очень похоже на то, что Германия был злодеем, как Россия. Россия... — Иван, — шёпот, сорвавшийся с его губ, удивил самого Альфреда. Вокруг не было никого, даже Тони, так что не обязательно было оглядываться через плечо, чтобы убедиться, что никто не услышал. Нет, тут только он и его сердце. Американец не собирался, в конце концов, приезжать в свой старый дом, чтобы найти ясность ума, чтобы думать о своём любовнике, своём бойфренде — Германии, а не России — но он был здесь, записывая хронологию события Холодной войны, в которой две сверхдержавы взаимодействовали и вызвали хаос и трагедию. Каждой дате была дана дополнительная пометка, отмечающая, что пошло не так, или что пошло правильно между ними. Как только он закончил, Америка посмотрел на бумагу, поднёс её к глазам и просмотрел каждую запись. С того момента, как они снова увидели друг друга после неудавшейся экспедиции на помощь Белой армии; сороковые, пятидесятые, шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, девяностые и двухтысячные. Ясность каждой ситуации была ошеломляющей, но сверхдержава знал, что в глубине души они все правдивы. Пальцы пробежались по заметкам, объясняющим каждую рану на сердце. Непонимание, тоска, отчаяние; каждое чувство, каждая реакция, и он только сейчас понял. Неужели из-за этого... Америка прижал ладонь к груди, прямо над сердцем. Орган бился о его руку, внутренне отвечая на каждый мысленный вопрос, который он задавал. Эти угрожающие взгляды, которые бросал Иван, были совсем не угрожающими. Альфред понял, что они были такими грустными и такими желанными. Боль, что испытал Россия, вспыхивала из-за непонимания Джонса, когда он говорил ему что-то важное; из-за пугающего страха и даже ревности, когда Штаты цеплялся за Северную Корею и Вьетнам, а теперь за Германию. Из-за желания угодить и получить одобрение, когда Америку пригласили в дом СССР во время хоккейной суперсерии между Советским Союзом и Канадой. И, наконец, разбитое сердце, когда все покинули Россию, и когда Америка перестал смотреть на него. О, как они похожи. — Иван, — как легко это имя сорвалось с уст. Стране придётся быть очень осторожным. Нельзя позволить другим узнать. Неизвестно, что они подумают о нём. Не только это, но они, вероятно, расскажут его боссу, и если он узнает... Господи... США не хотел сейчас думать об этом. Глаза пронеслись по описанным временным отрезкам. Как ни странно, он улыбнулся почти с нежностью каждому из них. Это просто неправда. Некоторые из этих событий были ужасно напряжёнными временами в его жизни, и он хотел бы забыть, но... встречая Брагинского на каждой из этих встреч, американец улыбался. Он скучал по нему. Он очень скучал по России. Пальцы сжали бумагу, исписанную историческими событиями. Вскоре ладонь раскрылась, словно исследуя широкую грудь этой страны... вверх по сильным рукам... над широкими плечами... вниз по крепкой спине. И Россия поцеловал бы его, как он это сделал. Не в губы, нет, эта страна наклонится и поцелует его чуть ниже уха. Склонился бы ниже, пока губы не коснулись шеи, направляясь дальше, прижимая Джонса спиной. Америка поднял бы на него глаза, умоляя, чтобы русский увидел в его глазах, как сильно он любит его — как сильно он всё ещё любит его, как обещал в тех давно забытых письмах. Россия посмотрит на него и улыбнётся... Боже, эта улыбка... Глаза закрылись, вызывая в воображении его идеальный образ. Он любил эту улыбку. Маленькую, но такую правдивую, полную любви, которой, как боялся Америка, не стало — в ней было утешение, утешение, которое ощущал Федерация, понимая Альфреда, пока... пока... — Иван, — снова прошептал мужчина. Он скрестил руки на груди, пытаясь воссоздать ощущение пребывания в этих сильных руках; они всегда оставались такими сильными даже во времена голода, краха, мира. Сверхдержава чувствовал приятное дыхание на своей шее, прохладное, освежающее. Он был рад это чувствовать, это давало ему знать, что Россия жив. Но больше всего ему не хватало чувства быть прижатым к этой бледной груди и его уху, спокойно слушающему успокаивающий ритм бьющегося сердца. Сердце, связанное с его собственным, то самое, которое, как он однажды видел, яростно вырывалось из груди Ивана во время военных встреч между союзниками, теперь спокойно билось в клетке. Жизнь внутри России, когда раньше он казался ходячей смертью, сейчас была завораживающей и чарующей. И эти руки, которые, как когда-то заявляли люди и начальство, не могли держать ничего, кроме оружия и устройства для ядерного уничтожения, прикасались к нему, гладили его, ласкали его. Джонс так скучал по этому, очень сильно. Дрожь пробежала по телу сверхдержавы: сердце ускорило свой такт. Вожделение и желание враз повысились, и пустота, вырезанная внутри, болела так сильно, что он не мог этого вынести. Губы, казавшиеся искусанными и шершавыми от одного только грубого оскорбления, на самом деле оказались мягкими, нежными и полными признаний в необузданной любви, от которых у Америки перехватывало дыхание. Руки, считавшиеся мозолистыми и разрушительными, на самом деле были хорошо контролируемыми, защищающими, способными удержать Штаты и дать ему чувство безопасности. Глаза, когда-то полные злобы, ненависти и тайных уловок, чтобы избавить каждую нацию на Земле, могли обнажить преданную любовь и нежность, показанные только Америке. Россия был гораздо более древней страной, верили, что он даже старше, чем отец Альфреда, но у него была такая энергия и выносливость, что США удивлялся его молодости. Или он специально норовил выглядеть в совершенстве? Американец не позволил стону вырваться в комнату, но не мог остановить правую руку, что упала на колени и потёрла промежность. Он крепко зажмурился, пытаясь думать о чём-нибудь другом, о чём угодно, но с каждым ударом сердца перед ним вставал образ страны, которую он оттолкнул. Место, встреча, случайное касание. Америке пришлось расстегнуть молнию, чтобы облегчить боль в паху. Ладонь охватила растущий и пульсирующий орган, и он застонал от огорчения. Тело расстроилось оттого, что это прикосновение не от желанного человека, которого оно запомнило так близко не так давно. Он помнил, как холодная голая рука касалась его, направляла бёдра, наставляла, как опытный любовник, которым он надеялся стать. Пальцы сжались сильнее, на лбу и шее выступили капли пота. Брови сошлись к переносице, а губы приоткрылись, издавая вздох отчаяния. Он подпрыгнул навстречу руке, сжимая себя у основания, затем скользнул вверх, стискивая головку. Этого было недостаточно, ничто не могло сравниться. Он был заражён чем-то, чего, как он боялся, никогда не сможет остановить. Его первый, Иван был его первым. Джонс откинулся на верхнюю подушку кресла, в котором сидел. Бёдра задвигались быстрее, как вдруг неудача. Покрасневший член принял цвет, обвиняя своего хозяина во многих вещах, которые на самом деле были правдой. Ему нужна была другая рука, та, которую Америка отшвырнул прочь, ему хотелось, чтобы кто-то другой касался его, потирал его синхронно. Альфред подавил стон при воспоминании и быстро выпустил член, чтобы потереть нижнюю сторону ладонью, пытаясь имитировать, как Брагинский тёр его... его... против него, словно... чёрт! Жалобное хныканье сорвалось с потрескавшихся губ, голубые глаза одновременно открылись и сердито уставились в потолок. Он хотел его. Он хотел эту проклятую нацию, наносящего удар в спину. Ему хотелось, чтобы он дотронулся до него, сбил с ног, поцеловал, обнял, сказал, как сильно любит и всегда будет любить. Ему нужна была его рука, его язык за мощными зубами, его член внутри него, растягивающий его, проникающий в него... — Ах! — вскрикнул сверхдержава, и бёдра полностью оторвались от кресла. Ноги раздвинулись шире, сперма начала стекать по пальцам, прилипая к потной коже. Сердце болезненно забилось в груди, удары барабанили по всему телу, заставляя вспоминать и хотеть всё больше и больше. Он просто чувствовал пустоту, как больно, физически больно. Мужчина подался вперёд и ахнул, одна рука потянулась к груди, а другая упала на стол в попытке успокоить дрожащее тело. Дыхание стало тяжёлым, а пульс громко стучал в ушах, оглушая. Он снова задохнулся, пытаясь контролировать вздохи, и уронил голову на стол. Закрыв глаза, он попытался прогнать подавляющее чувство, но не смог. Боль в паху вернула его воспоминания к ощущениям, с которыми он столкнулся, к разочарованию, с которым столкнулось его тело, к воспоминаниям о той ночи, с которой всё началось, и о том дне, когда они с Россией кувыркались на простынях в интимном танце. Неудовлетворённость — и всё. Американец никогда раньше не прикасался к себе. В подростковом возрасте он был занят строительством нового правительства, приобретением и исследованием новых территорий, затем тяжёлым весом мира, называясь сверхдержавой, а теперь мировой державой. У него не было времени ни на себя, ни на подобные мысли, ведущие к личным познаниям. Его чувства были недостаточно глубоки, чтобы позволить желанию воздействовать на тело. Нет, пока Брагинский не коснулся его, не поцеловал, не обнял, не потёр, не проник в него — только тогда. Альфред стонал, желая избавиться от своей проклятой плотской потребности. Повернув лицо, он впился зубами в сжатый кулак. Рука, прижатая к его груди, опустилась на член. Он двигал ею всё быстрее, быстрее и быстрее, но ничего не помогало, и разочарование переполняло его, лицо покраснело, голова кружилась. — Пожалуйста! — умолял страна в стонущей тишине вокруг него. В горле пересохло, губы лишились влаги, тепло тела испаряло с кожи каждую капельку пота. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Боже, кого он умолял?! Конечно, никто не придёт. Герой был сам по себе. Никогда прежде он не дрочил — или не пытался — больше, чем сейчас. Он даже не трогал себя. Но он сочился смазкой и хотел ещё. Бёдра снова приподнялись, пульсирующий член почти врезался в изгиб дубового стола. Он мгновенно засунул в себя три пальца и прикусил губу от внезапного чувства, что засасывает пальцы так глубоко, словно тело угрожает поглотить весь кулак. Он был в отчаянии, жажда была подавлена. Америка никогда не чувствовал себя так неуютно. Он практически встал со стула, прислонившись к столу с раздвинутыми ногами, а пальцы входили и входили, дабы найти какую-то форму освобождения, так как прикосновение к члену не помогло. Он задрожал, почувствовав пробежавшие по спине электрические разряды. Он был близко, так близко к... — Ох! — вот оно. Пальцев всё ещё было недостаточно: они недостаточно большие, недостаточно толстые, недостаточно длинные, недостаточно горячие... — Нгх! — колени подогнулись, и вместо того, чтобы повержено упасть на пол, Джонс оттолкнулся от стола и скользнул обратно в кресло. Он откатился на несколько сантиметров назад, поднял глаза и уставился в бледный потолок, представляя себе пару фиолетовых глаз, смотрящих на него сверху вниз, и понимающую улыбку на губах этого человека. — Не думаю, что твоего прикосновения будет достаточно. Твоё тело жаждет меня, — сказал бы он. — А твоё жаждет меня, — автоматически выдохнул Штаты. Голубые глаза остекленели, оправа очков сползла с переносицы от пота. Снова это улыбка. — Да. Он знал, чего хочет Америка, и Америка знал, чего хочет он. Это сверхъестественно, но всё понятно. Американец почти чувствовал, как призрачный облик тянет его за запястье, позволяя раздражающим пальцам выскользнуть из сверхдержавы. Но невесомая рука вернулась к члену, безмолвно приказав потереть его и не спускать с него глаз. Он так и сделал и тут же выгнулся дугой, наконец, подойдя — к образу этой любящей улыбки, этих глубоких страстных аметистовых глаз и сильных тёплых объятий. Слюни стекали из уголков губ, и его ошеломлённый взгляд, не отрываясь, наблюдал, как смеялся Иван над ним, вытирая брызги спермы со щеки и пальцы. Он облизнул губы, будто наслаждался вкусом, и США почти вздрогнул при виде этого, если бы не был так эмоционально истощён в тот парализующий момент. Русский наклонился, прижав одну руку к замирающему сердцу Альфреда, тот подсознательно приподнял голову. Легко закрывая глаза, поджимая губы в надежде, что Иван Брагинский увидит его, привлечёт к себе и заберёт. Но, конечно, вымыслы воображения, к сожалению, никогда не существуют и исчезают, когда открываешь глаза. Он исчез. Америка моргнул на то место, где, он мог поклясться, видел его, позже отвёл взгляд на беспорядок, который устроил. Стыдно, ему так стыдно. Склонив голову, он встал, ноги были слабее, чем он думал. Он вцепился в стол и держался в вертикальном положении, чтобы прийти в себя. Он должен болеть. Он должен испытывать отвращение. Как он мог думать о таких вещах, когда планировал... с Германией... Боже, какой он чёртов обманщик в душе! Сверхдержава зарычал и смёл все личные вещи со стола на пол, злясь на себя, что снова упал. Был бы тут Россия... Если бы он был рядом, Джонс бы сделал это... он бы с легкостью раздвинул ноги, умоляя его стать с ним единым целым! Он знал, что это то, чего хочет его сердце, но знал из разных книг, что сердце исключительно обманчиво и ему никогда нельзя доверять. Верно? Альфред должен испытывать чувство вины, а его нет. Боже, он зашёл дальше, чем думал. Почувствовав, что силы вернулись к ногам, он выпрямился и быстро засунул свой член обратно в трусы. Он не стал застегивать штаны: он собирался принять душ, тщательно вымыться и поменять весь свой гардероб. Чёрт, он всё ещё чувствовал запах этого грёбаного ублюдка. Но, конечно, прежде чем он успел проковылять в ванную, зазвонил телефон. Он повернулся и взглянул на прибор, удивляясь, что телефон ещё работает, и ещё больше удивился, что у него есть стационарный телефон. — Наверное, босс, — пробормотал Америка и вздохнул, натянув штаны. Он опустился на колени и поднял трубку. — Алло? Президент даже не спросил о более низком голосе или монотонности в его ответе, он просто перешёл прямо к тому, зачем позвонил. — Америка... Я только что говорил по телефону с мистером Путиным. Мир для Альфреда застыл в этот момент. О, Боже! Что знает этот человек? Зачем он звонил его боссу? Или это Обама позвонил Путину?! В любом случае, зачем?! Сердце подскочило к горлу, и внезапно стало трудно дышать. Мужчина даже не заметил, что сжал трубку. В панике он почти не слышал, что говорил босс. — Америка, ты ещё здесь? — спросил президент. — Д-да, в чём дело? — он вновь сглотнул. Что бы они сделали, если бы узнали? Что можно сделать теперь, когда это уже сделано? — Мистер Путин выразил глубокую озабоченность за последние пару месяцев. Я бы тоже беспокоился, если бы то же самое произошло здесь. — Что случилось? — мужчина изо всех сил старался сохранить коллективность, разговаривая со своим лидером. — Россию не видели ни его лидер, ни люди в течение длительного времени, — сообщил Обама. Джонс чувствовал, что должен расслабиться, что огорчительные новости не совсем повлияли на его народ и правительство, но он не мог. На самом деле это... печально. — Мистер Путин позвонил мне после того, как поисковые группы не смогли установить местонахождение его страны. Так вот, я не обвиняю, и он тоже, заметь, не обвинял, но попросил меня спросить, не видел ли ты его в последнее время. — ...нет. Я — нет, — он нахмурился. Куда бы пошёл Россия, если не домой? Чёрт, он ведь не на Аляске сейчас? — Я так и думал, — Альфред уловил гордый смешок в ответе босса, как будто он доказывал правильность своего утверждения. Ему это не понравилось, но он больше ничего не сказал по этому поводу, потому что людям не нужно было знать. — Если увидишь его, позаботься о себе и скажи, чтобы он оставил тебя в покое. Он не должен бродить по территории США или любым другим периметрам, в которых ему не рады. — Угу... — сверхдержава ощутил щемящее сердце и потянулся, чтобы потереть грудь, пытаясь успокоить опечаленный, оскорблённый орган. Снова и снова мир будет кричать против России. Почему? Всё, что он когда-либо хотел, это друзей, настоящих друзей. Но он был слишком велик, чтобы не считаться жадным разжигателем войны за территорию, слишком силён, чтобы играть в простые или спортивные игры для шуток, поэтому, когда он приезжал в дома союзников, в приоритете всегда была политика и серьёзные разговоры. Его улыбки были слишком поверхностными, а ум пугающе острым, и многие боялись, что он перехитрит их даже на поле боя. Несомненно, Россия был самой непонятной страной на планете. Американец усмехнулся про себя. Конечно, он и сам не понял бы этого, если бы он не... если бы они не... В ушах не раздавалось ничего, кроме гудка, мысли были где-то далеко, а сердце? Рука сжала ткань рубашки. Орган причинял ему боль, и теперь он ненавидел его за это. Но в глубине души он знал, что эта боль не только его, но и Ивана. Где-то в мире Брагинский чувствовал себя таким же одиноким, как Америка, и таким же убитым горем. Разбитое сердце, которое вредит Джонсу, сожалеет каждый день с тех пор, как он заставил русского уйти.Российская Федерация. Недалёкое будущее
Россия остался бы со своей старшей сестрой подольше. Он наслаждался её объятиями, едой и тёплыми напитками, которые она ему давала. Он особенно наслаждался её успокаивающим голосом, звучащим как усыпляющая колыбельная. Но он должен был уйти; времена не позволяли русским и украинцам долго общаться. Черненко не хотела, чтобы он покидал её. Он не хотел оставлять её одну. Но тем не менее они расстались. Девушка упаковала ему еду, к которой он не притронулся, и одела его в одежду, которую он в конечном счёте выбросил. Иван вернулся к своим границам, но не сообщил ни своему лидеру, ни правительству, ни народу о своём присутствии. Он хотел побыть один. Нужно было побыть одному. В горах стояла хижина, которой он не пользовался уже много лет. Это было недалеко от того места, где он родился. Поначалу Россия наблюдал за снегопадом снаружи маленького дома. Он не разжигал костёр, и чтобы согреться, вытащил из тайника водку и пил до посинения. После лихорадки мужчина целыми днями сидел на крыльце, желая, чтобы Генерал заморозил его. Но даже гнилое дерево хижины каким-то образом согревало. И огненная вода тоже. Поэтому он оставил и то, и другое, отправившись в ледяную пустыню. Если Генералу Морозу нужен его единственный слуга, он его получит. А заодно и его разум, тело и душу. Генерал ничего не заслуживал, и поэтому пустая оболочка — это то, что он собирался получить в свои ледяные объятия. Русский остановился и посмотрел вниз, на снег, доходивший до бёдер. Вокруг всё выглядело так зловеще, но знакомо. Это место, где он родился, место, где старшая сестра нашла его, почти замёрзшего насмерть. Надо было оставить его в снегу. Он не должен был существовать. Мир был бы лучше, если бы не существовало России; он знал это. Подняв руку, он приложил её к груди. Никогда ещё его сердце не билось так сильно, равномерно. Федерация убеждал его остановиться, позволить телу покинуть его, быть таким, как раньше — холодным, пустым и опустошённым. Для того, чтобы нация умерла, требовалось много, особенно потому, что только нации могли убивать другие нации. Но, возможно, если Иван откажется от своей надежды и позволит льду заморозить конечности и остановить биение этого проклятого сердца, тогда он сможет исчезнуть из жизни. Потому что всё, чего он хотел, — это отдохнуть, и он понимал, что единственный способ избавиться от этого непостижимого стремления — перестать существовать. — Дай мне умереть, — просил мужчина в заснеженные небеса. Закрыв глаза, он отдался жестокому холоду, умоляя Генерала закончить то, что он начал много лет назад. Каким жалким, должно быть, видел его дух. Но Россия поддался оцепенению темноты и всем опасениям за то, что этот эгоистичный призрак считал несуществующим. Значит... зимний полтергейст не получал весомого удовольствия, видя, как его слуга страдает. Генерал Мороз усмехнулся, приближаясь к неподвижной стране. Попытка Брагинского покончить с собой оказалась тщетной. Генерал ещё не закончил со своим слугой, ему просто придётся преподать урок на горьком опыте. Он предупреждал его. О, он предупреждал его не отдавать этому мальчишке своё сердце. Он сказал ему уничтожить его. Каким-то нечистым образом он велел ему стереть его с лица планеты, но, как и бесчисленное множество других, он тоже стал поклонником дитя солнца. Генерал Мороз существовал в течение длительного времени. С начала мира. Никто не видел взлётов и падений стольких стран, как он. Что ж... за исключением одного существа. Невежественное блаженство было скрытым благословением. Генерал пришёл к пониманию этого после того, как цикл повторяется, и нации, телом и умом, возрождаются снова и снова. Они не помнят, кем были в прошлых цивилизаций. Но часто это было хорошо. Если страны настоящего приятны и заботливы, то их прошлые «я» были ничем иным, как развратом и ненавистью к окружающим. Конечно, это не всегда верно для каждой родившейся нации. Генерал знал это, потому что помнил. Эта никчемная душа до него была одной из тех стран, которые почти не меняются, перерождаясь. Прежняя жизнь... Генерал Мороз ухмыльнулся. Он наклонился и провёл ледяными пальцами по холодным локонам серебристых волос. Он уверен, что эта нация не знал, что именно он вызвал Ледниковый период, но, о, как было бы забавно видеть мучения на его лице от откровения такого разрушения. Генерал всё ещё мог видеть это, словно это было вчера. Его безнадёжно верный слуга был так безумен, так расстроен, так одинок. Тогда он послушался: принял смерть, и разорвало его на куски, невольно высвободив непревзойденную силу зимнего духа. Это было весёлое время, но, конечно же, лёд растаял, жалкие людишки объединились, и нации родились снова — повторяя ещё один цикл. И Генерал дождался своего слугу, и когда тот родился, позаботился о том, чтобы страна сразу же его вспомнил. Он почти отморозил свои маленькие ручонки. С тех пор Россия боялся его только из-за этого травмирующего воспоминания. Хорошо, страх — это верность. Он не мог убежать, несмотря ни на что, Генерал не потеряет своего истинного поклонника. Особенно его. «Не думай, что избежишь боли, потеряв сознание», — прошептал дух с мрачным смешком. Его пальцы вцепились в волосы русского, давя на череп. «Я позволю тебе уснуть, но ты поймёшь, что сны не дадут тебе покоя.» Разум Генерала соприкоснулся с разумом Ивана, и вскоре нацию захлестнули видения, сваливая в чёрную бездну. Он и не подозревал, что видит вовсе не кошмары, а воспоминания о ледяном призраке. Мужчина стонал, стонал от боли при виде ужасающих образов. Тело сотрясалось, конечности тряслись, даже будучи замороженными во льду и снегу. Тревожные образы самого его, но всё же это был не он, и Америки — но это тоже не Америка. Он причинял ему боль, а другой плакал, вопил, умолял его остановиться, но двойник России не делал этого. Он продолжал бить, терзать, осквернять и ругать эту другую страну, который так похож на Альфреда. Ярость внутри сумасшедшей нации вскоре была подавлена, и Россия поклялся, что мог чувствовать, как эти эмоции нависают над ним и проникают в его тело. Отвратительно, но так знакомо. Он помнил, что чувствовал подобное во время Холодной войны, но после переосмысления успокоился и восстановил самообладание. Однако, это чудовище плюнуло на всё и убило молодую страну. Как жаль, он был так красив. Федерация зашипел от ощущения сжимающегося сердца, видя, как эта ужасная страна погибает, как его безжизненное тело падает на того, кого замучил до смерти. Они оба мертвы. Его поглотила печаль, слишком знакомая русскому. Холод и лёд. Он заволакивал всё вокруг, разрушая. Пришло время правления Генерала Мороза. Генерал снова прижался к нему, давая России образы его прошлых жизней, заставляя поверить, что все эти ужасные фантазии возникли из тёмных глубин его сознания. Всё повторялось: он умрёт в одиночестве и печали. И всё из-за... «Лето», — промолвил Генерал Мороз. Его вторая половинка, любимец матери-Земли. Он был причиной, почему его зимний сезон так презираем среди смертных и стран. Генерал предлагал защиту от врагов, непробиваемую оборону будет не так легко отбросить — по крайней мере, он так думал. Но его цена за такие услуги всегда высока. Ему нужны жизни, человеческие жизни, последние вздохи, замерзшие тела, гнилые трупы. И, главное, никогда не быть забытым и превознесённым за всё, что он сделал. А Лето? Ему нечего было предложить, и все же те бесчисленные народы поклоняются ему. Он был всем, чем не был Мороз; где Мороз был холодным, Лето был тёплым, где Мороз был горьким, Лето был счастливым, где Мороз был ужасным, Лето был прекрасным. Золотые волосы, как солнце. Голубые, как полуденное небо, глаза. Бронзовая кожа от тепла. Это божество не хотело живой жертвы. Он не хотел преданности. И если о нём забывали, то наверняка вспомнят со временем. Лету хотелось видеть только улыбки на лицах всех, смертных и бессмертных. Он хотел видеть счастье и плодородие. Одно прикосновение его руки поднимало настроение. Лето жил всем этим, и из-за этого Мороз ненавидел его. Половина года принадлежала Морозу, другая — Лету. Даже когда воцарялся Мороз, жители Земли взывали к Лету и умоляли его вернуться. Когда он воцарится, они забудут о Морозе. Какие неблагодарные кретины. Из страха быть забытой, мать-Земля даровала Морозу истинного поклонника. Ребёнок был нацией, рождённым во тьме льда. Мороз поднял его, заставил бояться расставаться с ним, говоря, что он умрёт без его защиты. Эта страна отдал всё и поклялся ему своей душой как верный слуга. Его поклоняющаяся нация дарил ему столько жизней, сколько от него требовал Мороз. Он всегда вспоминал его, когда просыпался и засыпал. Каждую минуту, каждую секунду он думал о нём. Другие страны думали, что изолированная нация сошёл с ума от того, как часто он говорил как будто сам с собой, на самом деле говоря с духом зимы, о котором они, казалось, забыли. У него не было друзей, не было семьи. Единственным человеком, который смотрел на его жалкую физиономию, был сам Мороз, и он будет оставаться единственным, пока нация всегда смотрит и приветствует его в ответ. Но такие идеальные ученики были действительно мечтой. Как Мороз ненавидел улыбки, смех и радость, так Лето ненавидел хмурость, слёзы и горькое печальное одиночество. Мороз должен был помешать Лету заметить своего слугу. Он должен был помешать ему подойти к нему, прикоснуться к нему и повернуть его сердце против холода. Когда фиалковые глаза слуги Мороза увидели Лето, он влюбился... как и бесчисленное множество других цивилизаций. Его сердце, когда-то мёртвое от бесконечной ледяной хватки, теперь билось ради тепла, улыбок и смеха, которые могло предложить Лето. Слуга зимы выпал из рутины быстрее, чем ожидал дух. Поклонение больше не было наполнено благоговением и преданностью, его мысли блуждали по зелёным долинам и солнечным небесам. Знал ли он, что его убьют, если Мороз не защитит его? Он был уязвим без ледяных стен своего Бога и вздымающегося снега. Только дурак откажется от Мороза. Дух так стремился не отказываться от своего единственного поклонника, что заморозил земли наглой страны, похоронив под сильным снегопадом, превратив в бесплодную замерзшую тундру. Голод поколебал его, и он стал слабым и немощным. Мороз должен был поступить хуже, должен был сделать больше, чтобы удержать его рядом. Лето пришёл к нему, чтобы сжалиться над людьми. Как дурак, он прикрылся личиной своего народа. Чтобы хрупкое сердце слуги Мороза не дрогнуло от страха перед существом, которое не должно было приблизиться к нему. В этом обличье он ухаживал за этой страной. Он касался его, он обнимал его, он помиловал его. Замёрзшая нация прильнул к нему, впитывая летнее тепло и умоляя остаться рядом. Лето ни в чём ему не отказывал. Все это время, отданное слуге, породило затвердевшее сердце в глубине его существа. Его биение заставляло хрупкий орган слуги биться в том же уверенном ритме. Довольно скоро их сердца слились воедино, и всепоглощающая любовь, в которой утонул слуга зимы, перешла к сущности, и Лето влюбился. Мороз должен был держать слугу поближе к себе, даже когда ему приходилось спать полгода. Он должен был убедиться, что никогда не попадет в чужие объятия. Зимняя ярость охватила обоих, когда он проснулся и обнаружил, что его верный слуга согрет преображённым телом Лета. Они стали одним целым. Лето лёг под слугу Мороза и прижал его к себе, одаряя теплом, говоря, что его хватит на весь мир. И, как предатель, слуга взял так много от Лета, хватая его тепло и поглощая его, желая растопить замороженное тело. Их страсть возбудила бы любого. Она была сильной и горячей, как обжигающий огонь, и когда слуга Мороза прокричал в последнем удовлетворении, он решил свою судьбу. Лето был идиотом, что так низко пал, приняв твёрдую форму. Это требовало слишком много энергии для поддержания, и гораздо больше для созидания. Мороз видел слабость Лета, видел его изнеможение в тот момент, когда он лежал, распластавшись под предательским слугой. Он повернулся и посмотрел на него. Голубые глаза Лета встретились с бледными глазами Мороза. Тот позволил ему увидеть свой необузданный гнев на то, что он сделал, но Лето не показывал страха, нет, он позволил Морозу увидеть глубокую страстную любовь, которую чувствовал к его слуге, и когда руки Лета крепче обхватили тело над ним, зимний дух увидел кровь. У Лета было много поклонников, и теперь он стремился отнять у Мороза единственного верующего. Как он мог? Что он сделал не так! Но даже так, когда Мороз пытался задушить стихию, он кричал в отчаянии. Лето принял форму нации, и духи не могли убить их. Только одна страна может уничтожить другую. Мороз искал свой конец. Он поднял защитную руку с земли своего слуги, призывая его врагов, и те пришли с большими армиями и убийственными намерениями. Мороз позаботится о том, чтобы его слуга просил прощения и избегал имени Лета. Тогда Мороз всё равно не сможет помочь. Но слуга никогда не делал ничего из этого. Он сражался с врагами с новой силой. Без зимних ледяных крепостей он слабел, но дух его народа возродился от любви к Лету. Лето, однако, измученный в своём национальном теле, погрузился в глубокий сон. Он сделал себя уязвимым. Вера в то, что предательский слуга зимы защитит его в состоянии покоя, была ошибочной, осознания чего так ждал Мороз. Вскоре, когда неблагодарный слуга отошёл слишком далеко от сердца своей земли, чтобы подавить окружающих его врагов, Мороз ворвался в главный город вражеских стран. Они нашли Лето и убили его там, где он беззащитно спал. С его смертью погиб и этот несчастный слуга. Когда материализованное сердце Лета замерло, остановилось и сердце слуги Мороза. Оба лежали мёртвые. Незаконная связь снова стала правильной в глазах ледяного духа. Так наступило царствование зимы. Теперь Мороз управлял всем как единое божество, и многие были принесены ему в жертву. В таких странах все воевали друг против друга за пищу, воду, товары, тепло. Они убивали себя, пока ничего не осталось. Мороз остался. Наблюдал, как люди, в конце концов, снова собрались вместе после многих, многих лет. Возникали новые страны, некоторые умирали, некоторые рождались. Мороз наслаждался, смотря, как увядают нации. Они всегда рождались с такой надеждой на будущее, что их смерть всегда была дико мучительной. Он видел, как народы, когда-то считавшиеся мёртвыми, возвращались телом и разумом, но часто их имена сильно отличались от прежних себя. Мороз ждал и ждал, пока он снова не родится на свет. Дух был рад увидеть его снова. Он думал о том, чтобы найти способ убить его, но посчитал прошлое ошибкой с его стороны, и поэтому он взял своего возрожденного слугу и воспитал его более сильным в вере, чем раньше. Но, к его ужасу, однажды, наблюдая за вращением мира, он увидел, как исчезает какая-то страна. Он поразился: она умерла ради рождённого ребёнка. Какая редкость. Он кричал и выл, когда рождённый ребёнок был подобен Лету — телом и разумом. Мороз немедленно выставил против него своего слугу, но когда страна поднял оружие на младенца, увидев его, его сердце вспомнило о второй половине, и он не мог причинить ему вреда. Вместо этого слуга снова проигнорировал своего Бога и взял ребёнка, чтобы направлять и любить. Когда национальное воплощение Лета достигло зрелости, они стали любовниками, и снова разгорелась ярость Мороза. На этот раз слуга погиб первым. Мороз упивался видом Лета, падающего вслед за любимым. Как он взывал к жизни его сердца. В то время, как конец должен был принести удовлетворение зимнему духу, его хмурый взгляд заметил, как проклятый Лето приветствовал смерть, чтобы он мог присоединиться к своей любви в загробной жизни. Снова воцарилась зима. Он был обеспокоен ранее, и поэтому его правление проходило более мягко, страны вернулись раньше на этот раз. С неодобрением его ледяная хватка на планете исчезла быстрее с рождением первой национальной формы Лета. Мороз ждал появления слуги, но тот не появлялся долгое время. Когда он, наконец, объявился, Мороз стал шепчущим демоном на ухо, и когда Лето пришёл к нему, чтобы предложить дружбу, которая всегда превращалась во что-то большее, Мороз обольстил слугу своим собственным гневом и ревностью, и тот напал на людей Лета и позволил его крови пролиться, чтобы угодить своему богу, Генералу Морозу. Конечно, Мороз усмехнулся, увидев, что его молодой слуга тоже упал замертво. Он забыл сказать ребёнку, что с ним будет, если он убьёт страну Лета. Как забавно, мальчик был так глуп, а Лето слишком ослеплён любовью, чтобы увидеть угрозу, которая может исходить от его возлюбленного. Ещё одна победа Генерала Мороза. Но снова и снова возвращался Лето. Мороз по-разному наблюдал, как его убивали, чтобы он мог править планетой. Иногда его слуга не существовал после смерти Лета, иногда они никогда не встречались, существуя в одно и то же время в мире, и среди смерти одного таинственно исчезал и другой, к ужасу их людей. Генерал смеялся. Лето желал жить среди народов и поэтому должен был соответствовать своей судьбе. Но Генералу не понравилось, когда страна Лета узнал о нём. После этого он попытался уничтожить его раз и навсегда, стать смертью Мороза. Смерть Мороза боролся с ним. Он приближался к определённым временам, правя почти всем миром. Но если всё остальное потерпит неудачу, тогда Мороз узнает одну слабость Лета, и это единственное существо, которое может сравниться с ним в силе через нацию. В последний раз Мороз разжёг ревность в своём слуге. Он показал всё то, чего не было у несчастного слуги. Он показал ему, что все друзья страны Лета могут добиться того, чего его слуга — как бы он ни старался — не может. Он напомнил ему о тех временах, когда слуга пытался проявить привязанность только к национальным традициям, чтобы разлучить их. Смерть Мороза не сделал ничего, чтобы бороться за него. Смерть Мороза был доволен тем, какой он есть. Смерть Мороза не любит его. Смерть Мороза хотел, чтобы страна прекратил своё существование. Всё это он нашёптывал на ухо своему верному слуге. И он верил каждому слову. Связанное сердце не может долго не цепляться за свою вторую половину. Поэтому Генерал Мороз с восторгом наблюдал, как воюют его слуга и страна Лета. Слуга зимы был таким жестоким, питался жадностью, ложью и похотью. Он калечил всё, что попадалось на его пути. Когда прорывал оборону противника, он захватывал Лето и заставлял его подчиниться. Он разрушал всё о себе и в себе, и как только слуга насыщался от долгого напряжения, Лето умирал. Мёртвым телом под ним. Сердце слуги не выдерживало, и он падал рядом. Ледниковый период; господство Генерала Мороза. По его окончанию нации снова начали формироваться и заводить детей, продолжая род. Мороз задумался о том, что он будет делать, когда родится его слуга. Он стал раздражаться и желал, чтобы его существование в этом мире прекратилось. Предательский слуга родился на свет первым, и Генерал стремился уничтожить его. Он подумал, сможет ли задушить ребёнка снегом, если этого будет достаточно, чтобы прервать его жизнь. Он потерпел неудачу в этом, потому что на этот раз слуга родился как младший брат, и его старшая сестра быстро подошла к нему и взяла его на руки, чтобы согреть и вылечить. Поэтому он стремился к своей цели с помощью других народов: Монголии, Тевтонского Ордена, Швеции, Дании, Англии, Османской империи. Он выжил. Он прожил достаточно долго, чтобы смерть Мороза пришёл в мир. Генерал уже чувствовал приближение Лета и поэтому играл с Россией, предлагая ему пару. Он приведёт его к нему, он покажет ему, как ухаживать за ним. Это сработало, но слишком скоро они были разорваны на части, как и бесчисленное количество раз до этого. Хорошо, Мороз хотел этого, хотел, чтобы его верный слуга осквернил его, уничтожил изнутри. Иван не хотел. Он укрепил их связь, и теперь Генерал смотрел на него с отвращением. Нужен один. Тот, кто погибнет первым, поведёт за собой другого. Нет смысла прерывать цикл. Генерал был просто удивлен, увидев, что такая связь длится через столько воплощений. Он видел узы других наций и видел их возрождение после того, как мир был разрушен и вновь создан. Он исчез после их смерти, но узы России и Америки? Странно, что они остаются такими сильными, даже когда они не помнили друг друга. Их сердца помнили, и Мороз гадал, не потому ли, что Альфред — дух Лета. В конце концов, он был божеством прежде всего нации. Да, Генерал уверен, что это как-то связано. Если бы только он знал, как разорвать этот порочный круг. Генерал Мороз вздохнул и отдёрнул руку от замёрзшей страны. Брагинский не шевелился, но снегопад прекратился. Пройдёт совсем немного времени, и его быстро бьющееся сердце заставит его тело бороться с холодом и искать тепла в объятиях людей, которые молились за его безопасность. Россия глуп, но он по-прежнему верил в жизнь Генерала Мороза. Божество не оставит его. «Я найду способ освободить тебя, Иван», заверил Мороз, ещё раз позволив своим пальцам расчесать серебристые волосы, в итоге их покрыл лёд. В конце концов, духи не могут прикасаться к странам, за исключением их элементов. «Тогда мы сможем вернуться в старые добрые времена. Да, мне бы очень этого хотелось.» Бесконечный лёд и снег; Генерал Мороз покроет мир в этом и не сомневался, что его слуга будет править над другими выжившими нациями. Он найдёт способ положить конец циклу летней страны. Он устал видеть, как его слуга страдает от бесполезного чувства, называемого любовью.Берлин, Германия. Недалёкое будущее
Что ж, когда Пруссия наконец выбрался из своей комнаты на цокольном этаже, у Германии было время побродить по его «свалке» и попытаться очистить этот бардак без старшего брата, жалующегося, что тот прибирается так, что хрен найдёшь. Это называлось порядком, и, видит Бог, Гилберт нуждался в понимании этого. Печально, ведь до того, как он «заболел» коммунизмом, он был таким опрятным и ухоженным. У него была эта привычка, когда он впервые приехал жить к Людвигу после разрушения стены, а теперь... он просто обленился. Германия очень надеялся, что это был простой обман зрения, потому что у него не столько волос, чтобы рвать их при каждом взгляде на этот бедлам. Ушло несколько часов, чтобы убрать всю комнату. После того, как всё было убрано безупречно, немец заметил, в каком состоянии находятся стены. И снова вздохнул. Похоже, понадобится ещё время, чтобы вытащить Пруссию из дома и заняться покраской стен помещения. Сунув руку в карман, он вытащил черный ежедневник. Пометив в уме, страна записал в него условленную дату. Перед тем, как закрыть брошюру, он заметил ещё одну заметку в календаре. Сегодняшнюю, и, видно, пришло время идти за продуктами. Хотя он ходил за покупками каждую неделю по четвергам, он всё равно записывал всё. Оправдывал это тем, что иногда не мог походить по магазинам из-за политики или мировых встреч, поэтому он постоянно записывал время и дату своего предполагаемого долга. А сегодня четверг. Германия кивнул, захлопнул брошюру и сунул её обратно в карман жилета. В тот момент, когда он уже норовил развернуться и отправиться обратно наверх, его острый слух уловил какой-то звук. Мужчина застыл на месте, сосредоточившись на услышанном. Это было едва слышно, и Байльшмидт не услышал больше ничего. Он мог что-то слышать. Множество предметов домашнего обихода щёлкали и стучали, но никого не было рядом. В это поверил бы любой другой человек, но только не Германия. Он тихо подкрался к кабинету, где держал пистолеты Пруссии. У него в комнате тоже есть похожий кейс. Отодвинув стеклянную дверцу, он достал надежный Walther P1 и рассмотрел. Он медленно и бесшумно поднялся по лестнице, открыл скрипучую дверь из подвала, ведущую в холл. Уже стемнело, и он понял, как долго убирался в комнате. Приближаясь к шуму, Людвиг засёк очередной звук, доносившийся из гостиной. Он проклинал тот факт, что полы деревянные, они скрипели, но даже так ему удалось незаметно пробраться в гостиную. Прижимая пистолет к груди, он на мгновение задумался о том, кто вломился в его дом. Сначала подумал о врагах, особенно о России. Он знал, что они не были в дружеских отношениях в последнее время, и было много причин, почему чёртов русский хотел причинить ему вред, но он, как и другие страны, давно не видел Брагинского или даже не слышал ничего от него. Таким образом, имея в виду этот образ, немец готов противостоять высокой нации. Выскочив из-за угла, он встал в стойку и прицелился. — Стоять! — А! Не стреляй! Сердце забилось со скоростью миллион ударов в секунду. Преступник вскинул руки в воздух, виновато держа какие-то старые записи, которые, казалось, просматривал. Он мог бы выстрелить, правда, и именно поэтому его окропил ледяной страх. Германия выдохнул, его рука обмякла, легче держа пистолет. Он положил оружие на тумбочку и включил свет. Теперь он мог разглядеть потенциального грабителя более отчётливо. — Что ты здесь делаешь, Альфред? — на Людвига накатила мигрень, и он потёр переносицу, пытаясь подавить её. — И прошу, не говори, что ты вломился в мой дом. Американец просто пожал плечами. — А как ещё мне сюда попасть? — он сказал это так небрежно, будто это обычное дело — заваливаться в чужие дома. — Почему ты здесь? — настаивал Байльшмидт, не скрывая стона в голосе. — О, ты говоришь так, будто не хочешь меня видеть. Так нельзя разговаривать со своим парнем, — не успел он опомниться, как Альфред пересёк гостиную и поцеловал его в губы. Тот поднял бровь в ответ на это поведение. Джонс взглянул на пластинки в своей руке и усмехнулся. — Я искал убийственную музыку, но здесь одна классическая. — Агa, — подтвердил страна, вырывая старые пластинки из рук Америки. — Вообще-то я предпочитаю эту музыку. Здесь ты не найдёшь ни одной современной. Сверхдержава надулся. — Тебе не нравится моя музыка? — Нравится. Только не бьющая по ушам. — Тогда как ещё можно танцевать? — спросил мужчина с усмешкой, уперев руки в бока. Ясно, что он полон энергии, которую нужно потратить. Господи, помоги ему. — Почему ты здесь, Альфред? — Ради чего же ещё? Ради свидания, конечно! — прощебетал Америка. Германия мысленно напомнил себе, насколько на самом деле США умственно молод по сравнению с ним и остальным миром. Германия вздохнул. — Откуда ты знаешь, что я ничего не планировал? — Ну, подумаешь, спутники снимают твою маленькую чёрную книжечку, когда она открывается время от времени, — Джонс указал вверх на орбитальные устройства. Немец фыркнул. Спутники не могут этого сделать! — Давай, пойдём, пожа-а-а-а-алуйста? — Альфред очень настойчив, и кто Германия такой, чтобы сказать «nein» Соединённым Штатам Америки? Его визит был неожиданным, но Германия действительно обрадовался, увидев его снова. Правда, оба были очень заняты. Год подходил к концу, переходя в октябрь. Последние тёплые дни шли на убыль, и весёлые ярмарки и карнавалы доживали последние недели. Конечно, Америка потащил бы его на карнавал. Байльшмидт, конечно, колебался. Это не место для него. Именно поэтому его сильный парень, который не позволял ему уходить в тень, довольно неохотно тащил его играть в игры, есть сладости и жареный фастфуд. — Мы должны сыграть! Мы должны сыграть! — повторили он с волнением, и Германию потащили к аркадам, а крендели и мягкие игрушки выпали из его рук. — Давай, Людвиг, сыграй со мной! Страна посмотрел на конкретную игру, на которую указывал Альфред, и кивнул. В конце концов, США рылся в его пластинках в поисках мелодии для танцев; сверхдержава хотел потанцевать. — Dance Dance Revolution, — проговорил он, признавая существование игры. — Я не очень люблю эту игру, — из кармана он вытащил горсть купленных жетонов и отдал монеты Джонсу. — Веселись. Американец открыл рот, а тот попятился от машин, как от Чёрной чумы. — Эй, не смей меня бросать. Ты же мой партнёр. — Партнёр обязан поддерживать, и я буду поддерживать тебя со стороны, — пояснил Германия, скрестив руки на груди. Он старался оставаться строгим перед своим молодым любовником. Суровый или нет, но никто не мог устоять перед этим расстроенным лицом американской нации. — Хорошо, — вздохнул он, сдаваясь, и огляделся, молясь, чтобы кто-нибудь левый не запалил это. — Одна песня. Так Америка выиграл первый раунд и он, как и весь остальной мир, узнал, что Германия не любит проигрывать — ни в чём, никогда. Когда младший случайно нажал другую песню, расстроенный немец узнал её, которая оказалась его старой любимой. Во втором раунде они сыграли вничью. К третьему Байльшмидт был настроен на победу. — Чёрт, Людвиг, ты выкладываешься по полной. Большая конкуренция? — Людвиг посмотрел направо, на Джонса на платформе, встревоженного и ожидающего окончания обратного отсчета. Он улыбался ему дерзкой и вызывающей улыбкой и даже вспотел, как Германия после предыдущего танца. Очевидно, что даже США изо всех сил пытается выиграть игру. — Да, я безнадёжный неудачник, — ответил Германия, растягивая собственную усмешку. Он обожал его компанию. Да, у них были проблемы на национальном уровне, но он действительно наслаждался временем, проведённым с Америкой. Неожиданные визиты обычно расстраивали его, но визиты Штатов — он приветствовал и молча поощрял их. Ему было весело. Так весело, что он забыл про толпу, собравшуюся вокруг двух явно танцующих наций. Уровень был на самом высоком уровне, и шаг за шагом они соответствовали друг другу. Поначалу они бросали косые взгляды друг на друга, чтобы следить за прогрессом, но вскоре были захвачены игрой, не имея времени, чтобы сосредоточиться на другом, лишь бы выиграть. Они шли вровень и действительно вложили в это все свои силы; вспоминая танцевальные движения из восьмидесятых и девяностых, но один вышел на первое место. Германия стал спокойно восхищённым победителем. Его грудь быстро вздымалась, и он прочитал на его экране «Чемпион!». Он победил, хоть и не намного опередил Альфреда. Вероятно, раскол был в конце, который привёл его к выигрышу. Толпа вокруг аплодировала и приветствовала обоих, особенно победителя. В глазах Джонса читалось облегчение и некая расслабленность, какой Людвиг не видел раньше. Эта улыбка на губах американца дала понять, что он не недооценивал его и знал, что тот может играть в эту игру так же эффективно, как и он сам. — Кесесесе! Немец замер, и голова почти полностью развернулась на сто восемьдесят градусов. Сердце подскочило к горлу от этого смеха, он побледнел. — Воу, Запад, не думал, что ты можешь так двигаться. Я полностью признал свою неправоту, — заговорил Гилберт, смотря в телефон, сосредоточившись на приближении смущенного лица младшего брата. Это такая редкость, тем более сейчас. О Боже, неужто он всё заснял?! Германия быстро вскочил на ноги, лицо покраснело ещё больше, когда он увидел Австрию и Венгрию. Он знал, что пруссак отправится с этими двумя, но не знал, что пойдёт на карнавал. — О-ого, это было восхитительно, не забудь переслать мне, — попросила Венгрия, хлопнув в ладоши. — Конечно, Лиз, перешлю... и ещё некоторым, кто сдохнет со смеху, увидев это! — он рассмеялся, полностью игнорируя брата. — Эй, — все уже настолько научились замечать голос США, что почти привыкли поворачиваться, когда он давал о себе знать. Альфред покачал головой и махнул рукой. — Давайте оставим это семье и близким друзьям. Я имею в виду, знаю, что у Германии есть потрясающие танцевальные навыки, но это не заставит его выглядеть слишком пугающим для остального мира. Пруссия нахмурился. Каждый мог сказать, что Америка тонко утверждал свою авторитетную власть. И альбинос думал, что сможет легко отделаться от кажущегося более спокойным настроения Джонса, так как два молодых любовника, казалось, были на неожиданном свидании. Сверхдержава был слишком сообразительным. Положив телефон обратно в карман куртки, Гилберт посмотрел на смущённого брата, улыбнулся. — Рад видеть тебя вне дома, Запад, — и посмотрел в сторону американца. — Я думал, он будет сидеть взаперти дома и убираться. Спасибо, что появился. — Да, я планировал это некоторое время, — признался Америка, потирая шею. — Чувак, не знаю, что бы я сделал, если бы он мне отказал. — Это потому, что у него слабость к тебе, — усмехнулся Пруссия, приобнимая американца за плечи. — Эй! Мы как раз собирались пойти выпить, не хотите пойти со мной? Все повернулись к молчаливому Германии. Он еще не принял решения. Штаты был готов на всё, лишь бы его парень одобрил. Как ни странно, он отказался и от пива. — Вообще-то, — заговорил мужчина, моргая, будто вдруг что-то вспомнил. — Мне нужно пройтись по продуктовым магазинам. Все четыре страны выглядели для немца совершенно невозмутимыми. — Он никогда не изменится, — хихикнула Венгрия, Австрия кивнул на комментарий. — Серьёзно? — пруссак приподнял бровь и выпустил Джонса из объятий. Он вздохнул и кивнул. — Ладно, но пиво всё ещё будет там, когда ты придёшь в себя. Альфред с лёгким сожалением смотрел им вслед и потом взглянул на Германию. — Продукты? Тот ничего не мог поделать — четверг. Сегодня он должен был пойти по магазинам. Обычная рутина. У него даже с собой список в кармане. Америка усмехнулся и кивнул. — Окей, тогда пойдём в магазин. Поездка туда была тихой, и когда Германия развернул свою тележку, чтобы собрать всё необходимое на следующую неделю, он удивился, увидев, что Альфред схватил список и прочитал его. То, как он прищурился, напомнило Байльшмидту о его проблемах с немецким языком. — Что ты сейчас пытаешься сделать? — Можешь перевести это на английский? — быстрый ответ легко вытеснил первый вопрос. — Зачем? — сегодня США очень энергичный, и иногда было трудно предсказать, когда нахлынет следующий поток энергии. Странно, раньше это было легко предсказать. — Тогда я возьму половину списка, и мы сможем сделать покупки быстрее, _ предложил сверхдержава с сияющей улыбкой. Ещё одна игра, о, Германия понял. Он пожал плечами и сделал, как хотел Штаты, и как только переведённая половина списка оказалась в руке младшего, он взял корзину и побежал искать продукты. Немец усмехнулся, глядя, как молодая нация минует стеллажи. С Америкой никогда не было скучно. Германия рад его молодости. Он видел другого него. В последнее время он заметил в нём едва заметную перемену, и его беспокоило, что та искра, наконец, погасла. По-видимому, нет, и Людвиг успокоился. Упаковав пакеты с продуктами в грузовик, он отправился домой. По дороге туда он нахмурился. Хотел ли Америка остаться на ночь? Если нет, то что он думает об их неожиданном свидании? Как сам немец отнёсся к этому событию? Взглянув направо, он увидел американца, спокойно сидящего рядом. Он не смотрел на него, а сквозь прекрасные синие стёкла наблюдал за знаками и зданиями, мелькающими мимо. Германия надеялся, что сверхдержава не был подавлен или расстроен, потому что если и есть что-то, чего он не мог вынести, так это унылого Америку. — Мне сегодня было весело, Альфред, — видимо, некоторые положительные отзывы — это всё, что нужно, чтобы поднять настроение Альфреду. Тот повернулся. У немца не хватило смелости взглянуть в его сторону, вместо этого он сосредоточился на дороге, крепче сжимая руль в ожидании реакции. Он знал, что может быть убийцей настроения, но надеялся, что его собственный парень не видит его таким. Он прекрасно провёл с ним вечер, честное слово. Ну и что, если лицо Людвига часто выдавало другие мысли. Просто он по умолчанию был таким. Но если США хочет, чтобы он улыбался больше, то он улыбнётся, что угодно, лишь бы показать, как ему нравится его компания, будь то запланированная или неожиданная. Краем глаза он, наконец, заметил эти яркие зубы. Америка улыбался. — Я рад, — ответил сверхдержава. — Я немного беспокоился, что тебя... ну, не слишком волновал мой визит. Байльшмидт на мгновение оторвал глаза от дороги, одаряя Альфреда взглядом, который сотрёт все его сомнения. — Я наслаждался временем, проведённым с тобой, поверь мне, Альфред, — он даже улыбнулся Джонсу, чтобы тот почувствовал себя лучше. Он, конечно, не из тех, кто любит улыбаться, но знал, что Штаты ценит вид улыбок, и они казались более свободными в его присутствии. Приятное чувство. И чем больше Германия улыбался и получал улыбки в зеркале, тем сильнее его сердце билось в груди, делая тело легче воздуха. — Да, было неожиданно, но это так на тебя похоже. И по-другому никак. — К чёрту наши натянутые отношения, — проговорил мужчина, наклоняясь к вызывающей привыкание улыбке Германии и нежно прислоняя голову к его плечу. Тот хихикнул. — Да, к чёрту. Резкое замедление предупредило расслабленного американца, что они вернулись в дом Германии. Оба заметили, что свет ещё не зажжен, а значит Пруссия ещё не вернулся из бара со своими друзьями. Есть время побыть наедине. Хотя страна говорил о том, что сам может донести продукты, Америка настаивал на помощи. Но, конечно, как только Людвиг принёс последние пакеты и поставил их на стол на кухне, он заметил, что Джонс даже не потрудился разобрать их. Он же сам мог справиться с этой задачей, но вдруг стало любопытно, куда делся Америка. Он заметил свет лампы в гостиной и подумывал зайти, но его звала неотложная задача, и поэтому он лениво держался особняком, вынимая овощи из пакетов и убирая банки в кладовку. Его интерес вспыхнул, когда он услышал негромкую музыку. Должно быть сверхдержава наконец-то нашёл пластинку по душе. Хорошая песня, медленная и расслабляющая. В голове возник образ Альфреда — лежащего на диване, спокойного, умиротворённого, в таком же расслабленном состоянии, — и Германии захотелось увидеть его таким. Борясь с желанием распаковать оставшиеся продукты, он решил просто заглянуть туда и вернуться к работе. Однако немец вовсе не шпионил за ним, вместо этого он застыл на месте перед ним. США стоял перед радио, медленно двигаясь в ритме песни. Германия не знал, что и думать, но не получил выговора, когда тот обернулся и поймал его взгляд. Нет, младший только улыбнулся. — Разве ты не выжал всё из себя на той «Dance Dance»? — спросил Байльшмидт. Штаты, всегда готовый играть и дразнить, не прекратил двигаться. Хм, а ему очень понравилась песня. Американец покачал головой, продолжая свой незамысловатый танец. — А как насчёт тебя? Германия сделал успокаивающий вдох. — О, думаю, и я нет, — игриво поддразнил он в ответ. На его лице появилась ухмылка, и Альфред жестом пригласил его присоединиться. А Людвиг не из тех, кто упускает труднодоступные возможности. Они смеялись в игривых манерах, драматически вращая друг друга. Все мысли о не разложенных продуктах или позднем часу испарились. Вечер действительно оказался очень приятным, хотя Германия не слишком участвовал в карнавальных играх и случайно провёл свидание в продуктовом магазине, когда он должен был взять любимого в хороший ресторан или бар и заказать ему что-то из раздела дорогого. Он наслаждался простыми вещами и был доволен, что США разделяет это удовольствие. Немец поднял Америку на ноги после одного из многочисленных наклонов и встретился с ним взглядом. — Почему ты решил приехать сюда? — его тон был мягким, в соответствии с настроением. Возможно, он получит ответы получше, чем официальные возражения. Америка прочёл этот взгляд, но, похоже, лучше контролировал своё настроение, чем другие нации. Он немного отодвинулся, совсем перестал танцевать и отвёл глаза. Германия нахмурился и мысленно выругал себя за то, что испортил их близость. — Я просто хотел провести немного времени со своим парнем. Что в этом плохого? — сверхдержава выглядел слегка обиженным, что окончательно смутило Байльшмидта и ещё больше напугало, что он расстроил возлюбленного. — Нет, нет, нет, я не это имел в виду, Альфред, — поклялся мужчина, делая шаг к расстроенному американцу. Почему США в последнее время такой капризный? Сначала он пропустил их день Святого Валентина, затем игнорировал его в течение оставшихся месяцев до всемирной встречи. Тогда, даже там, Джонс вел себя странно: настаивал на том, чтобы они быстро встретились. Теперь этот неожиданный визит, который Людвиг полностью оценил, и внезапно скрытые ответы, он просто не знал, что думать. Он любил Америку, действительно любил, но только... он просто хотел, чтобы он впустил его. Впустил его в свои мысли, впустил его в своё охраняемое сердце, в сердце, которое, как он знал, было ранено давними обидами. Германия просто хотел, чтобы Альфред доверял ему. Он его парень, у него должна быть хотя бы эта привилегия. Он вздохнул в тысячный раз за этот день. — Я жду честного ответа, Альфред. Когда они встретились взглядами, эти голубые глаза снова слишком быстро отстранились. — Дома неспокойно. Для Германии это звучало как обычный ответ козла отпущения для американца. Он знал, что в его визите есть что-то ещё. Младший виновато улыбнулся, отмахиваясь от своего поведения, и он предположил, что Штаты ожидает, что он его примет. — И я... — сверхдержава оглядел дом и улыбнулся. — Я хочу, чтобы это место стало моим убежищем. Хочу, чтобы ты стал моим убежищем. Немец понял. Америка переживает трудные времена, уже давно. Было мило, что он протягивал руку, желая сделать дом своего возлюбленного своим убежищем, когда мир стал слишком большим для него. С улыбкой страна сделал несколько шагов вперёд, сократив разрыв между ними. Было ещё кое-что, что он заметил, чего не замечал Альфред. Байльшмидт приподнял его подбородок, молча умоляя посмотреть ему в глаза. Медленно Джонс это сделал. — Тогда почему ты так стараешься? — улыбка Людвига была горько-сладкой. Он видел внутреннюю борьбу; она проявлялась в этих полупрозрачных глазах, в этих напряжённых жестах и вымученных выражениях лица. Он не знал, почему США так трудно сделать Германию приоритетом. Америка снова пожал плечами, а улыбка намекала на лёгкую печаль. Байльшмидт даже видел этот блеск в его глазах в тусклом свете лампы. — Не знаю. Когда их роли успели поменяться? Когда Германия должен утешать, успокаивать прикосновениями и поцелуями? Этот поцелуй был одним из таких. Нежный и заботливый. Дающий Америке то, в чём, по его мнению, он нуждался. Людвиг, однако, не ожидал такого страстного ответа. Пальцы вплелись в его волосы, притягивая ближе. Альфред чертовски хорошо целуется. Немец чуть не потерял равновесие от его жаркого поцелуя. Он вздохнул, и в тот момент, когда его рот открылся, язык младшего проник внутрь. Рационально, ему стоило подумать о ситуации. Он должен был заметить странный воздух вокруг США, абсолютную потребность в том, как он цеплялся за него. Дрожь в руках и ногах, крепкая хватка — всё это говорило о том, что помимо страсти к любовнику есть что-то ещё. Джонс норовил отвлечься от всего, с чем он имел дело в своей жизни, будь то политика или личный имидж, прямо сейчас. Германия так долго ждал. Он не мог удержаться: обхватил руками его спину, прижал его к груди и вжался в поцелуй, желая просто согнуть американца пополам и нависнуть над ним. Тот, похоже, нисколько не противился его намерениям. Когда сверхдержава отстранился от недостатка воздуха, Байльшмидту захотелось наклониться, пососать кожу на его шее, провести зубами по челюсти, но мужчина откинулся назад настолько, что захотелось лишь заглянуть в глаза. Людвиг подчинился, увидев страсть и желание в этих ярких сапфирах. Америка наконец-то был к нему готов. Америка готов; страна замер при этой мысли. Он с новой силой прижал его к себе, словно смущаясь. К счастью, Альфред, казалось, заметил это и просто улыбнулся, дергая его за руку. Американец знал, где находится спальня. И знал так хорошо, что не сводил взгляд с Германии, и тот, в свою очередь, делал то же самое. Он был загипнотизирован этими глазами, которые держали власть над ним. Очарован. Не было никакого бесцеремонного падения, когда ноги Джонса коснулись края кровати. Нет, он просто плыл. Он подался назад, чувственно заползая на тёмное аккуратно застеленное покрывало и призывая Германию следовать за ним. Немец уже буквально не контролировал своё тело, смотря вниз на Альфреда, растянувшегося под ним, удерживающего его взгляд. Он его всё. И Германия возьмёт то, что ему принадлежит. Дыхание участилось, зрачки расширились. Дрожащие руки потянулись к загорелой стройной шее, и не успел Байльшмидт опомниться, как вовлёк его в новый поцелуй. И ему ответили тем же. Отчаяние — вот как он описал бы Америку сейчас. Младший потянул его за руки, призывая прикоснуться к нему, прижаться ближе, поцеловать сильнее. Хотя Людвиг не был против его лидерства, он предполагал, что, поскольку он выше Америки, он мог задать темп. Это будет их первый раз, и первый раз Альфреда с тех пор... Страна гортанно застонал: Штаты припал ртом к его шее, одновременно расстегивая рубашку. Он снова почувствовал себя неловко, будучи обездвиженным. Американец резво стянул с него свободную рубашку. — Коснись меня. Германия покраснел, отрывая взгляд от персикового цвета губ, глядя в требовательные голубые глаза. — Коснись меня, поцелуй меня, — прошептал Джонс. Его власть была слишком сильна, и старший не раздумывая перехватывал инициативу. Хриплые вздохи проскользнули через рот немца и сотрясли всё тело. Руки Штатов скользнули по его спине и потёрли рёбра. Оторвавшись от этих упоительных губ, мужчина направил поцелуи вниз по шее сверхдержавы. Он хотел бы замедлить темп в их первый раз, но мольбы Америки, страх, что тело США снова скроется от него, и всё, над чем они работали, придётся отложить... снова; это вызвало желание в уме, чтобы Германия поспешил и завершил их связь. Поэтому рубашки были сдернуты через головы, ремни выдернуты из брюк, а сами брюки быстро сняты. Он хотел расцеловать каждый дюйм американца, он так красив. Видеть его под собой, обнажённым, предстающим перед ним, было его самой сокровенной мечтой. Он замедлил шаг и потянул вниз его трусы. Ласковая тёплая рука легла на осторожные пальцы Германии. Он оглянулся и заметил успокаивающую улыбку. — Всё в порядке, со мной всё будет хорошо, Людвиг. Байльшмидт медленно полностью раздел Альфреда. Он поднял его ноги и поцеловал каждое колено. Бёдра подёргивались от этих движений, а осторожный расчётливый взор всегда держался на лице Америки, чтобы убедиться, не перешёл ли он какую-либо неудобную границу. Казалось, единственным дискомфортом для молодой нации была медлительность. — Пожалуйста, Людвиг, — умолял Джонс. Он даже убрал ноги от прикосновения и развёл их, вызывающе прося подойти ближе жадными помутневшими глазами. Мягкое нажатие губ, и Штаты быстро укусил немца за верхнюю губу и потянул, удерживая над собой. Тот удивился, но остался. США очень ясно дал понять, что хочет, чтобы он был на месте. Мужчина схватил его запястье и потянул между ног, чтобы он дотронулся до него, чтобы прижал свои мозолистые пальцы к его входу. Он молча просил потереть его, узнать его секретные места, которые, как говорили, пострадали от Германии так давно. Довольно странное поведение, но, поразмыслив, Людвиг пришёл к выводу, что подобное новое отношение к соитию должно быть выработано самим Америкой. Он улыбнулся, потому что в этой идее мышления было понятно: Альфред делал это специально, чтобы они могли завершить этот акт. Обхватив руками его лицо, Байльшмидт притянул его к себе и несколько раз поцеловал, обнял и прижал к себе. Он очень любил Америку. Он был так счастлив, зная, что его друг любил его так же сильно. Игнорируя странное поведение Джонса за нетерпение из-за долгого ожидания, страна вставил в него хорошо смазанные пальцы. Лицо того исказилось. Немец ожидал, что снова проявится дискомфорт или даже легкий испуг. Он был готов к любой негативной реакции со стороны молодой нации, но не... эту. Этот взгляд, Америка находился словно на грани беспокойства и отвращения. Что удивило Байльшмидта ещё больше, так это то, что американец потянул его за запястье, побуждая добавить второй палец. — Хорошо, — сказал Джонс, настаивая на своём. После этого он сделал несколько успокаивающих вдохов и лёг на спину, раздвинув ноги ещё шире. Он казался достаточно расслабленным, но это выглядело так, будто Штаты хотел покончить со всем этим. Германия не мог стряхнуть с себя огорчение этой реакцией. Конечно, он был слишком смущён, чтобы даже выразить своё неодобрение молодой стране. И возбуждён, возбуждён до такой степени, что только жар Америки мог позаботиться об этом. Необходимость перевешивала предостерегающую странность, окружавшую их. Людвиг схватил его за бёдра и прижал их к своим. Сверхдержава закрыл глаза и откинул голову назад, успокаивая себя. Мужчина вздрогнул, пристроившись к сжатому кольцу мышц и начиная входить. Упав лбом на загорелую шею, он тяжело задышал, вдыхая запах младшего. Находясь так близко, он мог чувствовать его уникальный запах. Байльшмидт любил этот аромат и глубоко вдыхал его, прижимаясь к податливому телу под ним. Один только запах Альфреда может заменить ему кислород матери-Земли. Это всё, что ему нужно для жизни. Совершенство, лежащее под ним, заставляло немца сотрясаться. Мечта сбылась. Америка идеален, создан только для него. И Германия так долго этого ждал. Оказавшись на такой высоте, страна рассеянно заметил, как Джонс задрожал под ним, или даже как крепко он вцепился в него, его потные руки дрожали сильнее, чем сильнее врывались в его тело. На самом деле, Людвиг был настолько охвачен плотской похотью, что не видел все сильные признаки того, что то, что они делали, неправильно. Вожделение и потребность доставить удовольствие своим телам. Трение и толчки, стоны и крики. Германия не замечал плотно закрытых глаз, нахмуренных бровей, даже скрипящих зубов сверхдержавы. Боли не было, хотя он ощущал, как стенки Америки неравномерно сжимаются вокруг него, что беспокоило его. Но, конечно, всякий раз, когда он колебался, позволяя беспокойству замедлиться, американец поворачивал бёдра и стонал, умоляя его продолжать темп, который он первоначально установил. Движение стало немного грубым, небольшая сила прилагалась к каждому другому толчку, но, если честно, было не трудно двигаться внутри него. Германию поглотило блаженство, давая разрешение вести темп и силу по своему вкусу, он глубоко входил в своего любовника. Альфред же просто продолжал лежать под немцем, его дрожащие руки упирались в рёбра, а ноги были расставлены как можно шире. Но даже в этом случае он был неоправданно спокоен, что Байльшмидт, полностью потерявший связь с реальностью, забыл увидеть. Нет, Америка не показывал никаких признаков необузданного удовольствия. Быстрота всего этого подтолкнула немца к эйфории быстрее, чем он хотел. Он наслаждался ощущением того, что находится внутри своего парня — своего любовника. Прижимается к нему так близко, голому, беззащитному. Он любил его и крепко целовал Джонса в последние минуты агонии страсти. Германия должен был заметить что-то раньше. Особенно сейчас, целуя Штаты, кончая и глубоко входя в него, наполняя его своей спермой. Он должен был догадаться, что что-то не так, по тому, насколько безответственным был Альфред. Даже тогда он не ответил на поцелуй. Людвиг отстранился и вдохнул. Он доволен. Улыбка на его лице показала это, и он посмотрел вниз и позволил своему ясному сознанию остановиться на США. Он тут же замер при виде слёз. — Альфред? — мужчина быстро вышел из американца и слез с него. Он сделал что-то не так? Боже, он должен был обращать более пристальное внимание на него во время... — Мне жаль, — заскулил сверхдержава, пряча лицо руками. — Мне очень жаль. — Нет, нет, ты не сделал ничего плохого, — тот сел, протянул руку и нежно коснулся его плеча. Может быть, они слишком рано начали заниматься любовью. Чёрт, он должен был держать себя в руках! — Альфред, если кто и должен извиняться, так это я. Мне следовало сдержаться. — Нет, — Альфред вертел головой, потирая ладонями глаза, пытаясь унять слёзы. — Нет, это я. Немец закусил губу. Он знал, что Америка имел в виду его внутренних демонов, что вспомнили об изнасиловании. Должен ли Германия сказать ему, что он знает? Должен ли он рисковать, причиняя ему большую боль, чем сейчас? Захочет ли Джонс довериться ему? Потому что Людвиг хотел, чтобы он доверял ему, говорил ему вещи, в которых так боялся призна... — Я... я спал с Россией. Байльшмидт думал, что внезапный вид Альфреда в слезах после секса — это ужасно, однако эта новая новость была совершенно и безошибочно душераздирающей. Он не мог пошевелиться, думать, произнести ни слова. Он чувствовал, как сердце проваливается в живот, выплёскивая ледяную оцепеневшую боль по всему телу. Холод наконец-то проник в желудок, и его чуть не вырвало. Испуганный взгляд был прикован к Америке, и сверхдержава закашлялся и сел, рыдая. Склонив голову и потирая руками ноги, младший не мог смотреть на Германию. Наконец немцу удалось заговорить. — Он... он заставил тебя? — мужчина заметно бледнел. Внутренне он знал все ответы и молча умолял США доказать, что его осуждающие мысли ошибочны. — Нет, — сдавленно и тихо. Разочарование нахлынуло на него, как внезапная болезнь. У него закружилась голова, сердце обмякло. Последовавшая за этим тишина парализовала его, пока что-то не начало пульсировать в его венах, заставляя конечности дёргаться, а лицо пылать. Злость. Он очень разозлился. Когда-то, давным-давно, Германия не мог найти никакого преднамеренного способа или разумного повода, чтобы отвести взгляд от красоты Альфреда, теперь он наоборот, отворачивался от нации, сидящего на его кровати. Он очень разозлился. После того, как ему удалось-таки взять дыхание под контроль, Байльшмидт снова спросил: — Почему? — он хотел знать. Хотел знать, какого чёрта Америка будет подчиняться этому проклятому русскому, который не в силах предложить ничего ценного, при этом отказываясь сделать то же самое с Китаем, который фактически даёт чёткое объяснение, почему он должен. Внимательно наблюдая, он заметил, как напряглись плечи Джонса, особенно когда он подтянул колени к груди и опёрся на них подбородком. Он по-прежнему не смотрел на него. Ладно, неважно, но лучше, чёрт возьми, ответить ему. — Потому что он всё ещё любит меня, — лучший ответ, но Людвиг больше не настаивал на этом. Он понял это очень давно. — А я всё ещё... — Штаты дрожал, всхлипывая. — Тоже его люблю. Может ли сердце Германии упасть ещё ниже? Раньше он ожидал, что Америка разделит какие-то чувства к русскому, но после того, как он принял его предложение об ухаживании, немец подумал, что Джонс, наконец, отпустил бесполезные чувства, которые всегда доводили его до слёз, — похоже, он ошибался. Уже Байльшмидт не мог смотреть на него, когда тот выпрямился. Краем глаза он видел его слезившиеся голубые глаза. Германии нравилось думать, что он достаточно хорошо знает Америку, и, видимо, младший дико жалеет, что причинил ему такую боль. — Мы занимались любовью, — признался американец, его взгляд упал на простыни, сжатые в кулаках. — И я любил его за это. — Тогда почему ты не в его постели? — вполне ожидаемый вопрос немца прозвучал слишком жёстко: Альфред понимал, что этого заслуживает. Стиснув зубы, страна желал просто выключить все звуки. Он не хотел слышать объяснений. Ему больно, очень больно. Рука сверхдержавы поднялась и коснулась груди. Что же он чувствовал в своем сердце? Германия задавался вопросом, мог ли США вообще понять предательство, через которое он заставил его пройти? — Потому что я должен быть с тобой! Он обернулся на этот ответ, удивившись его настойчивостью и громкостью. И заметил боль на его лице и прижатую к сердцу руку, казалось, оно болело, но Америка, сжав зубы, справлялся с болью. — Ты мой парень, Людвиг, я должен быть в твоей постели, — прохрипел Альфред. Он смотрел с настойчивостью, в то время как Байльшмидт — с удивлением. Но слишком скоро Джонс склонил голову. — Поэтому я сказал ему уйти, потому что он должен... потому что у меня есть ты. В его голосе чувствовалась горечь. Германия придвинулся ближе, протянул руку и провёл пальцами по его светлой чёлке. Он видел, как трясутся его загорелые плечи, слышал, как Америка изо всех сил пытается вдохнуть. Почувствовав прикосновение, Джонс поднял глаза, и его заплаканное лицо открылось немцу, который, наконец, посмотрел на него с печалью. — Мне так жаль, — выдал Штаты, шмыгая носом между некоторыми словами. — Я прекрасно понимаю, что ты злишься на меня, что хочешь, чтобы я ушел, но я... Я хотел, чтобы ты знал, это не твоя вина. Это всё я, и я признаю, что я предал твоё доверие — полностью предал тебя. Я думал... — он опустил голову. — Думал, что смогу забыть о том, что случилось, но то, как ты показал свою любовь ко мне... Мне очень жаль. На этот раз сердце Германии сжалось от жалости, а не от чувства вины, которое Америка всегда умел вызвать у него. Гнев всё ещё присутствовал в глубине его сознания, но, видя его таким и слыша всё, что он пытался сделать — сделать так, будто этого никогда не было, просто чтобы они могли быть счастливы. Такая неудачная попытка. Такая грустная. Он хотел схватить Джонса, притянуть его к себе, ласкать и дать понять, что всё хорошо, потому что любит его — любил много, много веков. Затем мысль, хуже, чем признание США, привела его в уныние. Германия нахмурился. — Ты так сильно хочешь меня бросить? Американец удивлённо глянул на него, что он вообще сказал что-то подобное, возможно, это из-за этой горько-сладкой улыбки, которая скривила его губы от боли. — Ты пойдёшь к нему, если я тебя отпущу? Младший не переставал плакать, и его нижняя губа задрожала ещё сильнее от этих слов. Людвиг боялся, что скажет Америка, потому что он знал, если бы он был против России, то, конечно, его сердце выбрало бы свою первую любовь. Весьма логичный путь. — Не знаю, не знаю, — воскликнул сверхдержава. Германия вздохнул. Значит, это их конец? Дело не в том, что он хотел отпустить Альфреда. Где гарантия того, что он вернётся в руки России после этого? Он искренне сожалел о том, что сделал, что предал Людвига, даже если Брагинский был его первым. — Я тоже... знаю, каково это, — начал Германия, глядя в сторону. Ему не нужно было видеть Джонса, он ощущал эти печальные глаза на себе. В конце концов, он посмотрел на него и грустно улыбнулся: — Любить кого-то, кого ты не можешь, — тот было открыл рот, но он заговорил вновь: — Этого было недостаточно, не так ли? Смотреть на него, просто проходить мимо него на собраниях. Ты хочешь обнять его, поцеловать, чтобы он ответил на твою любовь, — слёзы опять начали медленно накапливаться, только Германия не стал вытирать их. — Я очень хорошо знаю это чувство желания. Это убивает тебя изнутри, и ты хочешь, чтобы все смотрели на тебя. Из-за этого быть смертным, состариться и умереть — лучшее благословение, которое можно было получить от матери-Земли, но... мы... нам сотни — тысячи — лет. Все так недовольны. Но... это жизнь нации, да? Америка не мог больше терпеть его грустное лицо и поэтому смотрел вниз, избегая его. — Я хорошо тебя понимаю, Америка, — немец отстранился, вся близость между ними внезапно исчезла, и это убило Джонса внутри, почти так же, как его мучительное сердце, колотящееся в рёбрах. — Я сам долго боролся с отношениями, пока почти не улучшил их, — он поразился отчаянию его ауры. — Я думал, что когда я с тобой, мои отношения идеальны. Меня больше не заботит близость, я был бы доволен просто стоять рядом с тобой, если бы ты позволил мне обнять тебя. Мне жаль, что ты не был достаточно удовлетворён. — Перестань так говорить! — Байльшмидт казался почти невосприимчивым к тону США. Он казался почти мёртвым для его слов, их воздействия почти не существовало, что пугало Штаты. Он коснулся руки Германии, молча умоляя его посмотреть на него. — Ты был самым лучшим любовником, который у меня когда-либо был, — он повернулся к нему, и американец, несмотря на слёзы и сопли, улыбнулся ему настоящей улыбкой. — Я думал, что сам Бог послал тебя с небес; ты был так добр ко мне. Я хотел, чтобы ты забрал боль от моих ошибок, от мучений внутри меня. Но... я никогда не понимал, насколько сломлен внутри. — И я не мог этому помочь, понимаю, — кивнул немец с кивком и хотел было убрать руку от прикосновения, но нет. — Я верил, что ты сможешь, но я просто ушёл... и... и снова сломался, — сверхдержава отодвинулся, положил руки на колени и склонил голову, закрыв глаза. — Тогда почему бы не посмотреть, смогу ли я тебя вылечить? США встрепенулся и под пристальным взглядом застыл в изумлении. Людвиг протянул руку и прижал ладонь к груди мужчины. Он чувствовал, как внутренний орган ударяется о его руку. Какой жестокий несчастный кусок мяса. — Дай мне ещё один шанс, — настаивал страна. Тот удивлённо моргнул. Конечно, именно американец должен был сказать эти слова. — Доверься, правда доверься мне на этот раз. Если ты искренне веришь, что когда-то я был идеальным для тебя, позволь мне доказать тебе это. Пусть две разбитые души соединят друг друга. — Людвиг... — Альфред не знал, что сказать. Он действительно не заслуживал кого-то вроде Германии. Он слишком хорош для него. — Никто не совершенен, Альфред, — сказал Байльшмидт и, произнеся его имя, заметил, как расслабились эти голубые радужки. — Но всегда лучше попробовать с кем-то другим, чем выяснять отношения в одиночку. Джонс не хотел смеяться. Но звук вырвался из груди через горло. Затем он протянул руку и нежно коснулся его лица, удерживая взгляд. Он был счастлив. Так счастлив, что Германия не бросил его, как он себя. Поцелуй не заставил себя долго ждать. Он содержал будущие обещания и настоящие клятвы. Он прижался ближе, и спина Альфреда упала на простыни под ними. Их поцелуи делали всё возможное, чтобы облегчить предательство и боль их прошлого. Не было ни жесткого, ни мягкого нажима. Германия почувствовал это, когда сверхдержава отпустил всю его неуверенность, лёг и ослабил ауру, впуская его. Руки двигались вверх и вниз, чувствуя, касаясь, лаская и удерживая. Он взял руки мужчины в свои и сплёл их пальцы вместе, поднимая их и прижимая к своей груди, к сердцу. — У тебя есть я, Альфред, и всегда буду, пока ты не скажешь мне прямо, что больше не хочешь меня, — пролепетал Людвиг между вдохами. Американец был похож на ангела, лежащего под ним, нежно улыбающегося ему. Он готов отдать ему своё сердце. Альфред мягко высвободил руки из объятий и обхватил его шею, держась за неё. Он наклонился и прижался губами к его губам. Поцелуй перешёл в глубокий, и это побудило немца снова лечь на Америку, держась за него в течение нескольких мгновений. Поцелуи на шее были такими же нежными, как и на его губах. С загорелых губ слетел удовлетворённый вздох, небесно-голубые глаза закрылись и прогнали боль в груди. Он позволил Людвигу любить себя так, как он должен был любить его с первого момента, когда лёг в постель. Страна целовал его, позволяя губам составить карту тела Джонса на ощупь. США становилось легко. Кто сказал, что немцы плохие любовники? Трепеща глазами под расслабленными веками, Штаты издал свой первый стон удовольствия — Германия поцеловал его в живот. Он нахмурился, почувствовав, как тот отстранился. Он открыл глаза, ощутил, как тот начал тереть его грудь. Байльшмидт склонился над ним, нахмурившись в смятении, глядя на скрытый шрам на груди, который младший прикрыл, чтобы избежать взглядов. — Даже твои шрамы прекрасны, Альфред, не скрывай их от меня, — американец улыбнулся, и нация поцеловал его светлое пятно на коже. Ладони Людвига были нежными для такого воина. Джонс откинулся назад, когда они потёрли бёдра, потом ниже, их внутреннюю часть. Он стонал, и покачивая бедрами, молча умолял немца прикоснуться к нему... — А! — глаза резко распахнулись и быстро взглянул вниз. Германия взял его член и дотронулся до головки языком. Их глаза встретились, и тот ухмыльнулся и сжал губы. Мужчина втянул воздух, голова ударилась о матрас. Закрыв глаза, он не мог не вспомнить, когда Вьетнам пыталась сделать так же — это закончилось для неё не очень хорошо, Боже, что Америка упустил. Дюйм за дюймом немец брал его в рот, и Америка поперхнулся гортанным стоном, чувствуя, как уретры коснулся язык. Альфред был готов просто ворваться в этот растянутый рот, но Байльшмидт держал всё под контролем, прижимая руки к бёдрам и удерживая его. Раскатистые стоны возбудили Германию до такой степени, что он оторвался от пульсирующего члена и поцеловал каждое бедро. Он наклонился, убирая чёлку с лица сверхдержавы. Голубые глаза открылись и посмотрели на него. Они поцеловались и прижались друг к другу, и немец во второй раз вошёл в него. Рот Америки широко раскрылся; спина выгнулась. Людвиг вздрогнул. В первый раз он так торопился, что забыл обо всех реакциях Джонса. На этот раз он постарается запомнить всё. Он осыпал его шею поцелуями, оставляя засосы. Стоны вибрировали в горле, и ему нравилось ощущать их зубами на загорелой коже. Ещё больше ему нравилось ощущение сильных рук, вцепившихся в его волосы. Германия сделал очередной рывок. Это проникновение было легче, чем предыдущее, и теперь, будучи в лучшем состоянии духа, он чувствовал гораздо больше. Сжимающиеся стенки вокруг члена, давление, тепло от пребывания внутри. Он мог сойти с ума от простого занятия любовью с Альфредом. Взглянув вниз, он увидел спокойное лицо Штатов. Он не помнил, чтобы видел такое раньше, но теперь был рад. Он погладил бронзовую щёку. Да, на этот раз они занялись сексом. Ритм был медленным и таким протяжным. Но Людвиг держал его толчки устойчивыми и сильными, убеждаясь, что с каждым толчком он будет углубляться. Почувствовав, как напряглись бёдра Америки, он застонал от удовольствия. Американец запрокидывал голову, вздёргивал подбородок вверх, выгибал спину, когда Байльшмидт входил под нужным углом. Он был так счастлив, чувствовал себя настолько близко к Джонсу сейчас, что позволил всем своим сомнениям исчезнуть, и он надеялся, что в будущем они продолжат эту близость, потому что сомневался, что сможет перестать любить Америку. Звуки, о эти прекрасные звуки. Альфред застонал сильнее: Германия обхватил его член сильной рукой. Он усмехнулся от того, как тот дёрнулся в ладони, что заставило мужчину покраснеть. Немец наклонился и поцеловал эту горячую щеку, сжимая член. США особенно наслаждался его большим пальцем, потирающим щель, размазывающим сперму, медленно вытекающую из возбужденного органа. Тепло, исходящее от сверхдержавы, могло согреть любого партнёра в холоде комнаты. Это заставило Германию ещё больше сплотиться. Их губы прижимались друг к другу, раздвигаясь, издавая стоны и вдыхая выдохи друг друга. Каждый вдох американца был подобен тёплому летнему ветру. Альфред пылал, и энергия такого жара — внутри и снаружи — соблазнила Байльшмидта ускорить его темп, пока член Америки горел в его руке, освобождение в одно мгновение. Разрядка была одной из самых прекрасных вещей, которые Людвиг когда-либо испытывал с кем-либо. Вместе; они достигли оргазма вместе, и после Джонс обвил руками его шею и притянул к себе. Они обменялись ещё одним поцелуем, который убаюкал обоих и погрузил в царство Морфея, где некогда параноидальные сны, мучившие их, сменились оптимистичными мечтами о будущем. ... Германия был таким странным. В то время как многие просыпались от говора или грохота каких-либо предметов, шумно сталкивающихся друг с другом, он просыпался от малейшего звука. От расписывания ручки, от любого шороха, от скрипа двери. Сверкающие голубые глаза открылись на звук лёгкого щелчка рядом. Тут же он увидел старшего брата, ставящего поднос с едой и напитками на тумбочку. Заметив, что он проснулся, немец улыбнулся. Он ничего не сказал, вместо этого алые глаза посмотрели на голову медово-светлых волос, прижатую к груди Байльшмидта. — Четыре часа дня, — тихо, чтобы не разбудить спящего партнёра, объявил Пруссия. — Я думал, вы двое проголодаетесь, когда проснётесь. — Спасибо, — прошептал в ответ Людвиг, изо всех сил стараясь приподняться на кровати, чтобы не потревожить сверхдержаву, который крепко обхватил его руками. Ладонь автоматически обхватила затылок Америки, когда тот застонал от раздражения. — Не торопись, — проговорил Гилберт, выходя из комнаты. Он обернулся в последний раз, чтобы посмотреть на них, мягко улыбнулся паре, а затем посмотрел на Германию. — Я рад за тебя, брат. И за него. Он закрыл дверь с тихим щелчком, и немец посмотрел вниз на любовь всей своей жизни в своих руках. И тоже счастливо улыбнулся. Казалось, прошла вечность, и после многих лет борьбы с трудностями он чувствовал, что желания его сердца и мечты, наконец, сбываются, и он сделает всё, что в его силах, чтобы удержать это.Париж, Франция. Недалёкое будущее
Франция искренне считал, что именно он должен принимать у себя все мировые встречи. Почему? Потому что вместо того, чтобы сосредоточиться на том, кто вступает в какую войну, или у кого больше акций, Франциск сосредотачивался на отношениях. На укреплении уз лучших друзей, примирении соперничающих родственников и разжигании страсти среди любовников. Это, по большей части, из-за самого видения Бонфуа международных отношений. Если бы каждый имел такую точку зрения, то мир во всем мире был бы следующим шагом после этого осознания. Это то, что он искал сейчас, обустраивая конференц-зал и готовя документы, жильё и блюда для своих будущих гостей. Хотя он, в общем-то, и не заставлял их обязательно являться. Америка может не согласиться, но Франция упорно трудился для того, чтобы этот мальчишка присутствовал и послушал его рассуждения. Он очень надеялся, что эта встреча принесёт плоды мира — видит Бог, в последнее время сам мир нуждается в этом. Как только он закончил с последними украшениями, прибыл первый гость. Конечно, это был никто иной, как Германия собственной персоной. Эта страна всегда прибывает первым на любое собрание принимающей страны. — Ах, Германия, как я рад тебя видеть, mon ami! — естественно, Франциск обнял его и расцеловал в щёки. Когда это стало распространено в нескольких европейских странах, Людвиг всё ещё сторонился такого и не любил никого слишком близко подпускать к себе — тем более француза. Поэтому тот ждал, что страна оттолкнёт его и восхитительно покраснеет. Но он этого не сделал. Франция удивлённо моргнул, а Байльшмидт кивнул и тоже поприветствовал его — словесно, конечно, — направляясь к назначенному месту. Что ж, сегодня он был в хорошем настроении. Франциск поскрёб подбородок и сделал своей личной миссией выяснить, почему. В конце концов, он гордился тем, что знает всё и вся о других народах. Сплетни — прекрасная вещь, особенно правдивые сплетни. Он уже собирался подойти к немцу, как в комнату вошёл Япония. Страна отложил свою предыдущую миссию и поприветствовал Кику двумя поцелуями. Азиатская нация разволновался и сконфузился до симпатичного красного оттенка, вежливо поклонился и извинился, занимая место рядом с Германией. Италия прибыл позже, и страны экс-оси мирно смешались под бдительным взглядом Франции. Он улыбнулся, когда Варгас обратил внимание на более лёгкое состояние немца и не мешкая заговорил с ним. Вздох Феличиано эхом разнёсся по залу заседаний. — Ты слышал, Япония? Германия сказал, что съест пасту, которую я взял с собой на обед! — Как интересно, — заметил японец, скрестив руки на груди и потирая подбородок. — Что с вами двумя? — застонал Германия. Его аура была менее напряжённой, а тело более расслабленным, чем обычная жёсткая поза. — Я тоже люблю итальянскую пасту. — Но всегда, когда я её предлагаю, ты не хочешь и отказываешься, — пожаловался Италия и надул губы, вспоминая прошлые неудачи, но вскоре на его лице вновь появилась улыбка. — Хорошо, что ты хочешь сегодня! Я так счастлив. — Всё на позитивной ноте делает тебя счастливым, — со вздохом пробормотал мужчина. Он пролистал свои папки и поправил очки для чтения, не обращая внимания на двух других стран, которые входили в зал и болтали между собой, замечая остальных, уже присутствующих в зале. Страна ахнул, когда спинка его стула наклонилась, а ноги оторвались от земли. Он замахал руками, чтобы удержать равновесие, но не упал на пол, обнаружив, что смотрит на весело улыбающегося Америку. Опять же, остальные страны знали Людвига как суровую нацию, часто смущающегося чем-либо близким к любой интимной демонстрации на публике, но то, что они видели сейчас — совершенно другое. Америка только что вошёл вместе с Канадой и как только увидел Германию, уже сидящего за столом, бросился к нему и наклонил стул немца так, что теперь он глядел ему в лицо. В немце не было никакого беспокойства. Вместо этого он казался ещё более расслабленным, когда понял, что это Альфред игриво всколыхнул его. Их типичное приветствие — просто встреча взглядов и сладкий поцелуй. Все знали, что они ухаживали — все присутствующие были рядом, когда немец попросил руки США, но видеть, как они взаимодействуют таким образом на людях, было чем-то из ряда невероятного. Всем известно, что в Штатах принято держаться за руки, прижиматься друг к другу и целовать в щёки, но Людвиг не позволял, по крайней мере, когда вокруг посторонние. Он был скрытным — обычно, именно поэтому все глазели на интимную сцену перед ними. Американец отстранился, поставил стул Германии на передние ножки и сел сбоку. Франция напряг бы слух, дабы подслушать разговор двух влюблённых, если бы к нему не подошёл Канада с такой довольной улыбкой. Какое-то мгновение сын Франциска просто стоял рядом, сцепив руки и подпрыгивая на носках. Француз перевёл взгляд на него, который, казалось, слегка покраснел от недавней романтической сцены. — Они-таки сделали это, — тихо сообщил Канада. Его взгляд задержался на фигуре сводного брата и на том, как он общался со своим возлюбленным. Они оба казались такими радостными. Франция слышал Мэттью. В отличие от многих стран ему не нужно было переспрашивать. Но даже в этом случае то, что только что сообщил ему Уильямс, беспокоило его. Будучи романтиком, он должен был ликовать, но почему-то внутренне не хотел признавать это. — Это он тебе сказал? — спросил мужчина, не отрывая взгляда от Америки и Германии. Да, Канада сказал правду. Он видел это по тому, как они разговаривали, как их колени соприкасались, как их ауры, казалось, дополняли друг друга, не затеняя другого. — Да, — ответил юноша, кивнув. — Посмотри на него, он так счастлив. Действительно счастлив. Франциск вздохнул. Он был благодарен сыну за то, что тот не заметил его странного поведения, потому что канадец мог быть столь же настойчивым в поиске первопричины, как и его отец. — Эй, Франция, дружище, можешь налить кофе? — попросил Джонс. — Пахал, как конь, всю ночь, бро, я сейчас усну. Тот снова вздохнул. — Да, минуту. Казалось, даже его тревожные мысли не позволяли ему готовить кофе — не тогда, когда Россия поднимался по лестнице в зал. — О, Россия, рад, что ты пришёл. Честно говоря, я не думал, что ты откликнешься на моё приглашение, — он приблизился к высокой нации и быстро переосмыслил это, заметив тонкие опасности в его виде, ауре и глазах. Русский бросил взгляд на принимающую страну и направился в зал заседаний, не поздоровавшись и не поблагодарив. Бонфуа оскорбился бы, если бы не был слишком обеспокоен тем, что что-то произойдёт, как только русский войдёт в зал заседаний — Господи, Джонс же там. — Ты с ума сошел?! — Франциск обернулся и увидел Англию внизу ступенек, казалось, он специально выждал момент, когда Брагинский поднимется и скроется за дверью. — Как ты мог пригласить Россию? Ты ж в курсе, в последнее время он не в себе. «Сердце и душа неуравновешенны, они ведь являются ключевыми проводниками тела. Неудивительно, в конце концов, что его связь цеплялась за другую», мысленно отметил француз. Он сомневался, что Артур поймёт. Он мог бы попытаться объяснить британцу, но боялся его реакции, когда тот узнает, что его драгоценный старший ребёнок спал с такой ненавистной нацией, как Россия. Нет, лучше держать это при себе. — Ты напрашиваешься на чёртову войну, Франция, — пробормотал Кёркленд, протискиваясь мимо. Бонфуа стремился к миру. Конечно, с Россией в зале заседаний всё довольно быстро испортилось. В то время как он хотел сосредоточиться на статусе отношений в мире, это закончилось тем, что все было как обычно. Рискуя осложнить отношения, можно развязать драку, а драка может привести к расколу наций, а раскол наций может привести к войне. Француз хотел, чтобы они занимались любовью, а не войной, но его надежды были так легко разбиты, и он быстро призвал к перерыву. Возможно, не было никакого способа обойти эту проблему в отношении Америки, России и Германии. Эти страны больше всех напряжены сейчас. Никто из них не обращался напрямую, но тонко формулировались оскорбления, а взгляды мысленно замечались и намеренно пропускались. Во всяком случае, Франциск не желал быть причиной Третьей мировой войны. Поэтому он не спускал с них глаз и, чуть что, вышвырнул бы их всех вон. Он не хотел принимать участия в этой надвигающейся войне, над которой нависла внутренняя угроза. Сердечные дела — такая муторная хрень, особенно для стран. Одна вещь, которую Франция заметил позже в тот же день, — это то, как большинство игнорировало Россию — почти так же, как и присутствие Канады. Как можно так долго и просто игнорировать Российскую Федерацию? ... Снова и снова Россия пытался увидеть смысл, зачем вообще Генерал сохранил ему жизнь. Он хотел, чтобы старый призрак охладил его, позволил другой нации родиться из его трупа и жить этой мирской и неудовлетворительной жизнью. Он больше не хотел быть страной. Он ненавидел свою жизнь больше всего на свете. Единственный раз, когда он был счастлив в своей шкуре был... Тусклые глаза Ивана посмотрели через гостиную, куда все ушли на обеденный перерыв, и увидели Америку, разговаривающего со своими младшими братьями, Австралией и Новой Зеландией. Он выглядел таким счастливым, и его смех был слышен оттуда, где сидел Брагинский. Это первый раз, когда он увидел его вживую после произошедшего на Аляске. Только он всегда заставлял его чувствовать, что жизнь стоила того, чтобы жить, но эта причина бежала от него. Россия застонал от щемящего в груди сердца. Он поднял руку и потянул себя за шинель. Нахмурившись, он чуть не порвал ткань своей одежды и не поцарапал кожу. Он подумывал о том, чтобы вскрыть грудную клетку и извлечь этот чёртов орган, в последнее время он болел намного сильнее, и это становилось для русского невыносимым испытанием. Единственный способ справиться с болью — мысленно заглушить чувства. Эта техника не была идеальной и приводила к отсутствию таких чувств, как зрение и слух. Его президенту это не очень понравилось, так как Россия часто пропускал важные приказы мимо ушей, а Путин не любил повторять. Возможно, он искал причину, по которой его босс отослал его за некомпетентность. Возможно, он пытался убедить своих врагов прийти к нему и убить его, пока его чувства притуплены. Да, видимо, всё так. Он просто хотел перестать существовать. Америка никогда не чувствовал вины в своих действиях. Иван справлялся с болью, просто глядя на эту западную страну, который теперь подпрыгивал, разговаривая с Японией — эти двое в последнее время так сблизились. Ему хотелось, чтобы Джонс знал, что он чувствует, и чтобы он, в свою очередь, чувствовал то же самое... наверное, тогда они умрут вместе. О, какое прекрасное видение. Хмурое свибло России не давало никому приблизиться к нему. Он не хотел ни с кем разговаривать, несмотря на то, что его делегаты и босс убеждали его найти новых союзников. Он усмехнулся при мысли об их словах. Они чувствовали приближение новой войны, но русскому было всё равно, особенно если это была долгожданная Третья мировая война. Он, конечно, надеялся, что станет одной из стран, которые исчезнут из жизни первыми, он не мог больше терпеть эту планету — слишком перегруженную сейчас. Хм, была мысль: мир меньше, чем кажется. Лишь горстка стран. Солнечный мир, травяные равнины дадут бесконечное множество подсолнухов, и лето останется навсегда. Брагинский нахмурился ещё больше, представив знакомую страну, гарцующего вокруг полей подсолнухов. В настоящем он чувствовал, что мир станет лучше без него, но его сердце вызывало в голове этот рай. Холодный взгляд упал на Америку, и гнев поднялся прямо из сердца. Германия прошёл мимо США, шепнув ему что-то и поймав за руку, и подарил ему быстрый поцелуй, чтобы показать всему миру, какая он шлюха. Россия зарычал и отвернулся. В его мире действительно не было бы места привязанности к Альфреду. Тех, кто хотя бы взглянул на сверхдержаву, казнили бы, а начальство скажет, что об этом не может быть и речи. В мире Ивана народы будут господствовать и делать всё, что пожелают. В раздражении он не понял, что Германия действительно подошёл к нему. Не понял до тех пор, пока тот не откашлялся, чтобы обозначить своё присутствие. Брагинский, будучи единственным, кто способен без напряга вызвать фальшивую улыбку и поприветствовать другого, не был в таком настроении делать это прямо сейчас. Но, конечно, немец мог это сказать. — Приветствую, Россия, рад наконец-то видеть тебя на встрече. — Ты имеешь в виду на той, где мне не запрещено находиться? — Иван даже не потрудился посмотреть на него, его глаза были гораздо больше заинтересованы в том, чтобы понять, почему Джонс казался таким счастливым, когда раньше... Германия нахмурился. — Тогда ты должен благодарить Францию за приглашение. Россия удивился, получив его. На других встречах страны не задумывались о приглашении Федерации. Франциск, как ни странно, изменил настрой, но надолго ли? Каждый воспринял это по-разному. В последнее время он с Байльшмидтом был не в хороших отношениях, и поэтому причина, по которой он разговаривал с ним, была выше его понимания, но русский не чувствовал необходимости спрашивать об этом; ему всё равно. Он думал, что быстрое и довольно грубое игнорирование сверхдержавы намекнёт, что он не хочет говорить с ним, но проклятый немец, казалось, не понимал. — Я не уверен, как Франция это делает, но, кажется, всякий раз, когда мы встречаемся у него дома, большинство стран послушны. Ни единого возражения, да? Пытался ли Германия завязать с ним светскую беседу? Иван быстро согнул свою ложку пополам и отодвинул суп подальше — на всякий случай. Скрестив руки на груди, он посмотрел на страну со своего места за столом. — Почему ты со мной говоришь, Германия? — Брагинский постарался, чтобы его тон, а также черты лица как можно больше соответствовали его раздражению. — То есть? — спросил Людвиг — чёртов самоуверенный ублюдок даже не съёжился от настойчивых слов России; он становился слишком смелым. — Я пришёл поблагодарить тебя. Тот поднял бровь. Он не помнил, чтобы в последнее время оказывал ему какую-либо услугу. — В смысле? Мужчина выпрямился. — Я не буду повторять, потому что мне не нравится говорить тебе об этом при всех. Но я чувствую, что должен прийти и поблагодарить за то, что ты сделал с Америкой. На этот раз фиолетовые глаза сузились. Что он только что сказал? — Уверен, ты понимаешь, что мы с ним переживаем трудный период в наших отношениях, и было чертовски невозможно сделать что-либо близкое с суперсилой Америки. Совсем недавно я узнал, что ты с ним подходишь друг другу по мощи, и благодаря этому он смог довериться мне и вывести наши отношения на новый уровень. Мы стали гораздо ближе. Когда улыбка вернулась на его лицо, он встал и убедился, что стоит на голову выше немца и смотрит на него снизу вверх. — Ах, да, — прошипел Иван и, сжав зубы, продолжил: — Теперь я понимаю, что ты хочешь поблагодарить меня за то, что я трахнул его для тебя. Да, конечно, всегда пожалуйста. Германия нисколько не озадачился ответом России, тем более тем, как он начинал выходить из себя. На самом деле, Федерация был уверен, что почувствовал всплеск ауры Германии, как будто он пытался доминировать над его собственной. Глупый маленький немецкий мальчишка. Он должен знать лучше. — Ну, теперь, когда я справился с этим, не запнувшись и не блеванув, я скажу ещё кое-что, — заговорил Байльшмидт, со стоическим и высокомерным видом глядя на русского, который начал излучать свою угрожающую ауру. — Если ты ещё когда-нибудь приблизишься к Америке, я лично объявлю тебе войну. — Я, конечно, надеюсь, что у тебя хватит сил сдержать это смелое обещание, — пропел мужчина. Его кулаки сжались, а сердце уже призывало задушить нацию перед ним, чтобы Альфред любил его и только его. — Не волнуйся, у меня есть мощь поддержать своё обещание, — заверил Германия, выпятив челюсть от гордости. — Сейчас я понял, почему мой брат убедился, что я обладал большой силой ещё до ухаживания. Он рассказывал мне, как другие страны могут выступать в роли соперников. — Ага. Точно так же, как ты, когда мы с ним ухаживали. Это определённо стёрло улыбку с лица нацистской мрази. Вместе с тем лицо России превратилось во что-то тёмное и зловещее. — Я не слушаю маленьких детей, которые не умеют держать рот на замке. Но, в отличие от тебя, я буду уважать национальные решения и позволю твоему ухаживанию за Америкой существовать, но его тело когда-то было моим, как и его сердце, поэтому, как только ты исчезнешь с этой планеты и останешься лишь в воспоминаниях, он вспомнит меня и вернётся ко мне. — Это угроза? — Людвиг сощурился. Иван улыбнулся в ответ, в глазах немца сверкали настоящие угрожающие блики. Если бы политика была в игре, то вокруг неё плясали бы слова или даже восторженное молчание, чтобы сохранить мир, но этим и не пахло. — Да, — прямо ответил Брагинский. — Думаю, должен ли я позволить другим странам уничтожить тебя в предстоящей войне или должен сделать это сам. Что ж, решу, когда это произойдёт. Упоминать о войне между и без того напряжёнными нациями опасно. Германия стиснул зубы и сжал руки в кулаки. — Как ты смеешь так легко относиться к войне? Мир не готов ни к чему подобному! — Ясен красен, не готов. И по моим меркам ты тоже, товарищ. Но я уже давно готов. Встреча стала скучной, и собрание наций признали бесполезным, и поэтому русский ушёл с этим заявлением. Плевать, расскажет ли немец Америке о его угрозах. Плевать, расскажет ли он остальным, присутствующим при его выступлении. Почему? Потому что Иван там не остался. Он уехал, как только развернулся спиной к Германии. Он всегда держал слово. Если Людвиг не верит, что он будет сражаться за Америку, то он скоро поймёт его намерения. Приближалась война, и Россия, как и другие отрицающие это страны Земли, знал об этом. ______________________________________________________________________________________ Примечания автора: Поскольку мы вышли за рамки истории, я как бы использую ваши фанатские чувства для конфликтов, как весело! Теперь, как вы заметили, больше нет никаких установленных дат, а просто «Недалёкое будущее». Знаю ли я, что произойдёт в будущем? Нет. И большая часть этого материала открыта для обсуждения. Это может или не может произойти, и таким образом мы попадаем в фактическую фантазию автора. Генерал Мороз поднял некоторые серьёзные вопросы, которые могут быть или не быть правдой, в конце концов, он древний призрак. Но на протяжении всей истории на это намекали многие его воспоминания. Посмотрим, к чему всё это приведёт.