Аляска, США. Конец
Германия подавил боль, поднимающуюся в груди, создавая вид, что с ним всё не так уж и плохо. Сейчас он мог сосредоточиться только на том, чтобы добраться до места, куда ему велели идти. Тяжесть в руках, в свою очередь, тянула его вниз, и всё, чего он хотел, это сесть и отдохнуть. Но мужчина отказывался, зная, что если остановится, если упадёт на раскалённую землю, то потеряет всю свою силу, сердце остановится, и он... он... — Уже почти, — сказал Людвиг вслух. Он сморгнул жгучие слёзы от окружающей атмосферы. Он был даже рад, что отталкивается от деревьев, теперь разъедающих путь. Немец давно не видел ничего зелёного и боялся, что никогда больше не увидит. Столб за столбом он держался, как вдруг споткнулся. Германия проклинал себя за то, что потерял опору. И действительно, как только он коснулся земли, то почувствовал, что силы покидают его. Он истощён, он опустошён, он... — Мне жаль, мне так жаль, — бормотал Байльшмидт. Трудно было говорить с пересохшим горлом. Хотелось пить, но ничто не могло утолить его жажду в стране, полной зноя и радиации. Дыхание перехватило, что удивило немца больше всего. Наверняка лёгкие выгорали с каждым вздохом. Но он всё ещё существовал, достаточно долго, чтобы притянуть к себе самое дорогое. — Альфред, — прохрипел страна, смотря на сверхдержаву с до жути печальными глазами. Прекрасный Америка... стал этим. Нет, это не то, что Германия хотел запомнить в конце. Окровавленные пальцы медленно скользнули по лицу Джонса. Людвиг осторожно прижимался к обожжённой коже и засохшим брызгам крови, постоянно стараясь вытереть их, и остановился прямо под глазами Альфреда — закрытыми глазами — Техас исчез... так давно. Мужчина никогда не хотел отрывать глаз от США, но всегда ненавидел смотреть на него сверху вниз из-за постоянного страха перед его статусом. Американец давно потерял всю свою впечатляющую силу. И Байльшмидту приходилось носить его, если только он хотел куда-то попасть. Надавив сильнее, он молился, чтобы Штаты почувствовал его прикосновение и открыл глаза. Эти тусклые голубые радужки не смотрели на него — они ещё ни на чем не фокусировались. — М-мы на месте? — этот голос не похож на голос Америки, его больно слышать. Он дрожал, пытаясь заговорить, израсходовав то немногое, что у него было, что так сильно напрягало его израненное тело. Германия кивнул и попытался улыбнуться потрескавшимися губами. Сейчас он был глазами Америки. — Да, — ответил страна, прижав его крепче, надеясь, что младший всё ещё что-то чувствует. Вид улыбающегося Альфреда снял тяжесть с плеча немца, и его сердце успокоилось, видя, как он протягивает руку и берётся за стебель, пальцами другой руки пробегаясь по золотым лепесткам. Людвиг ничего не сказал, чтобы сохранить момент. Он был доволен его умиротворением. Нехотя отводя взгляд от сверхдержавы, Германия замер в чистом изумлении от того, что их окружало. Они были в поле подсолнухов. Американец сказал ему ещё перед тем, как потерял способность ходить, что хочет поехать в свой старый штат Аляска, чтобы снова увидеть подсолнухи — те, которые он сам посадил рядом со своим национальным домом. То, что осталось от растительности на Земле, теперь выглядело гораздо хуже. Байльшмидт удивился, как этим цветам удалось пережить осадки. Но больше не сомневался в их стойкости. Он просто радовался, что они выжили, чтобы сделать Альфреда счастливым. Германия оглянулся на него: он уткнулся носом в цветок и вдохнул его аромат. Хоть США был сосредоточен на нём, в его зрачках виднелась ностальгия. — Навевает воспоминания, — просипел Джонс, не отстраняясь от подсолнуха. — Возвращает меня к моей юности... замечательные были времена. Улыбки причиняли ему боль, но Людвиг держал их только для Америки. — Но... сейчас... тоже хорошо, — заметил Штаты, играя с лепестками и иногда срывая несколько. Боль и смятение всего этого — их положения, их условий, окружающего мира — всё это настигло немца, и он, наконец, не выдержал. — Как ты можешь такое говорить?! — его начало трясти, хотя бы от физического стресса, с которым столкнулось его тело, и эмоционального расстройства, охватившего его. — Ничего не осталось, Альфред... ничего, — страна обещал себе не плакать перед Альфредом, но он плакал. Всё потеряно; друзья, семьи, жизни. Он не может вернуться к ним. Одно и последнее, что нужно было сделать, это исчезнуть, как остальные. Германия зажмурился от невыносимого жжения и задумался, откроет ли он их когда-нибудь снова. Но когда почувствовал прикосновение чужой ладони к своей щеке, это чувство успокоило его и снова открыло глаза. К его удивлению, Америка смотрел на него — действительно смотрел. — Потому что я с тобой. На мгновение Байльшмидт прекратил обо всём думать. На мгновение мир перестал вращаться. На мгновение он забыл о телесных болях. На мгновение он наслаждался всё ещё растущей привязанностью к сверхдержаве, которую так глубоко носил в своём сердце, несмотря на нынешнее состояние. Людвиг хотел бы, чтобы США ничего не мог видеть вокруг себя, чтобы не мог видеть слёзы, стекающие по его обожжённым щекам. Они жалили, скатываясь вниз по повреждённой коже. Чувство совсем другое, чем тогда, когда он сбросил последнюю из них. Германия взял мозолистую ладонь мужчины и прижал её к своему лицу. Он поцеловал её тыльную сторону и снова потёрся заплаканной щекой о руку молодой страны. — Тогда я тоже счастлив, — согласился немец, коротко кивнув. Он попытался улыбнуться, по-настоящему улыбнуться, но когда уголки губ поднялись, они заболели и слишком быстро упали. Рыдания угрожали вырваться из горла, и страна не мог найти больше сил, чтобы остановить их. — Не представляешь, как я тебе благодарен... — Америка затихал, и Байльшмидт почувствовал, что нация в его объятиях физически теряет силу. Он поймал руку сверхдержавы и теперь крепко держал его онемевшие пальцы. Блуждающие глаза Альфреда вновь вернулись к нему. Он коротко улыбнулся, попытавшись сжать ладонь в ответ, одарив его лишь дрожью. Ещё одна улыбка. Тон Джонса был очень мягким, и хотя в ушах Германии всё ещё звенело от эха сирен и оглушительных взрывов бомб, он напряг слух, чтобы услышать всё, что скажет любовь всей его жизни. — Остаться со мной... до конца, — заключил американец и вздохнул на последнем слове, казалось, ещё больше расслабившись, продолжая наблюдать за покачивающимися гигантскими цветами вокруг. Они тянули свои золотые головы в обесцвеченное небо, глядя на закат солнца на погибающей планете. Людвиг улыбнулся. Превозмогая боль, он притянул руки США к своему лицу и нежно уткнулся в ладонь. — Я говорил тебе, что всегда буду, — напомнил Германия о прошлом обещании. — Раньше я совершал ошибки, Альфред, но поклялся, что больше никогда не сделаю этого... никогда, — даже когда появится шанс снова совершить подобную ошибку. Каждый раз, когда Штаты закрывал глаза, на него накатывала волна страха. Он боялся, что нация уснёт и больше не вернётся в сознательный мир. Но Альфред просто кивнул, отдыхая, прислушиваясь к шелесту бесконечных рядов подсолнухов, отзывающегося в его сознании колыбельной мирной непринужденности. Со временем Байльшмидт тоже осел до расслабленного состояния. Очевидно, больше не было необходимости быть в полной боевой готовности. Понятие врагов казалось смехотворной вещью, хотя он понимал, что некоторые выжили... пока что. Пейзаж вокруг него был приятным. Ему нравилась зелень. Ему нравились цветы. И что более важно, ему нравилось чувствовать Америку в своих руках. Удивительно, как всё было тихо и спокойно... в конце. Германия поразился последним вздохом планеты Земля — или что это было? Скользнув глазами по красивым стеблям подсолнухов, он подумал, что, возможно, что-то ещё сможет вырасти на этой пустынной земле. Это не обязательно должно быть что-то органическое... мир, полный флоры, как этот, был приятен на уме, и Людвиг поймал себя на том, что легче радоваться образу в своей голове. Какой мир, какой прекрасный мир. — Неужели... — хрип Америки отвлёк его от мыслей. Тот открыл глаза, откинул голову назад, смотря в красное небо над ними. — Неужели это так плохо... что я чувствую себя так легко в такой атмосфере? Немец опустился на землю, чтобы расслабить ноги, и положил Альфреда на колени, обернув вокруг него руки, словно ожидая смерти, которая уже не беспокоила так сильно, как должна была бы. Если он... умрёт... вот так — с Америкой — тогда это то, чего он хотел всегда. С головой, покоящейся на плече, и грудью, прижатой к туловищу Германии, ему послышался смех. Недолгий, с непрекращающимся бульканьем. Кровь замарала участки кожи, которые он так старался сохранить чистыми и совершенными. — Мне кажется, я могу дышать легче, — пробормотал Джонс, глядя в пустоту. — Это должно... должно показать, насколько я ужасен... — Нет, Альфред, не думай так, — рука, наконец, отпустила его ладонь и провела пальцами по спутанным блёклым локонам молодой нации... как будто США потерял всю свою яркость. Какой позор, какая жалость к потерянной красоте. — Тогда почему... — Германия заметил лёгкую дрожь губ, но это продолжалось недолго. Даже упав так низко, Альфред хорошо держался. — Почему все... отвернулись от меня? Немец стиснул зубы, борясь с тлеющей атмосферой, впивающейся в уже растворяющуюся кожу. Вспоминать о том, что произошло, обо всём, что случилось, о том, что так много развалилось, он не хотел думать об этом. Не хотел держать бессмысленные обиды, будучи так близко к могиле. Он чувствовал, что Штаты не должен думать об этих вещах. — Не надо, — прошептал мужчина, потирая голову младшего, дабы успокоить его. — Не надо, Альфред. Не жалей ни о чём. Тот моргнул и медленно кивнул. — Понимаю... я просто... хочу знать, что именно... я сделал неправильно. Чтобы заставить своих предполагаемых союзников повернуться к нему, а не бросить его, когда он отчаянно нуждался в помощи, чтобы спрятаться за ними и не получить так много увечий, хотя бы для того, чтобы попытаться спастись. Людвиг правда не знал, что сказать. Везде были вероятные ошибки, но он был уверен, что Америка мог быть идеальным союзником; не сделав ничего плохого и не оскорбив свои национальные связи. Сверхдержаву всё равно растоптали ради самосохранения. Это война, последняя война. Она была ожидаемой. — Ты говоришь, чтобы я ни о чём не жалел, — дрожь усилилась, и всё, что мог сделать Байльшмидт, это крепче прижать американца к себе. — Но у меня есть, о чём жалеть! — слёзы легко начали скатываться по щекам Джонса. Ладонь, массирующая его чуть поседевшие волосы, переместилась и попыталась вытереть их, но те продолжали непрерывно течь. Прозвучал задыхающийся всхлип, и Америка вдохнул. — Я так и не сказал Англии, как сильно я его люблю. Германия едва заметно покачал головой — неужели Америка забыл? Действительно. Именно США оставался на линии с Британией, исчезая за тысячи миль от него. Альфред рассказал Англии всё, всё. Рассказал ему обо всех своих тайнах, особенно самую большую из них — о том, как он по-настоящему ценил и всё ещё любит его за то, что он его отец. После чего он попросил прощение за то, что так давно обидел его. Людвиг вспомнил услышанный из трубки телефона звук, похожий на расслабленный выдох и... ничего. Нет, Штаты говорил Артуру о своей любви к нему, но у него не было возможности выразить её. Немногие нации получили шанс сделать то, чего хотели в своих сердцах. Рыдания Америки усилились, и когда он начал кашлять, брызги крови покрыли и без того окровавленную рваную одежду Германии. Страна так много понял. Американец оставался сильным, когда все падали, но теперь, когда всё почти кончено, пришло время отпустить и просто... выплакаться. — И Кана... Мэтти... — Джонс зажмурился от потока слёз и стиснул зубы. Ожоги зудили, слои кожи стерлись. Не сходит ли Германия с ума? Америка становился... красивее... словно он терял свой земной облик. Как немец дошёл до такого? Или ему хотелось стать свидетелем чего-то столь чудесного? — Б-Боже, они все ушли, да... Людвиг? Мужчина вздохнул. — Дa, — вдруг Альфред забыл. Сверхдержава уткнулся в согнутую руку Байльшмидта и заплакал. Он ему позволил. Даже зная, что США истощает драгоценную энергию, страна был рад, что он прольёт слёзы по тем, кого любил всем сердцем. — Слишком много того, о чём я жалею, Германия, — рыдал Америка. — Ты не можешь просить меня просто избавиться от всего этого! У меня слишком много этого... — он всхлипнул и судорожно выдохнул: — Жалею, что меня не было рядом, когда они исчезали... Лучше бы я никогда не становился мировой державой... Жалею, что я изобрел это разрушительное оружие. Всё из-за меня... Я сделал всё это! Я! — Успокойся, успокойся, — немец обхватил ладонями его затылок, нежно поглаживая. — Исход был бы по-прежнему тем же самым. Если бы не ты, тогда другой нашел бы способ уничтожить мир... Это было... неизбежно. Смерть наций — всех — каждый знал, что это произойдёт. Все знали, что они умрут, но когда пришло время, возникло так много несогласия, дабы стать свидетелем правдивой трагедии. Германия выдохнул. Потеря семьи была тяжёлой, но они хотели, чтобы он жил, и он жил — так долго, как только мог. — Не думай больше об этом. Подумай о вещах, о которых ты не сожалеешь. Ты — Соединённые Штаты Америки. Где тот оптимизм, который я обожаю? Это грустное выражение на лице Альфреда было душераздирающим, особенно когда он опустил глаза. — Я больше не эта страна. Штаты... растворились... как и я... очень скоро... и я жалею об этом, — Людвиг хотел отругать его за то, что он разбивал его сердце такими словами. Сверхдержава посмотрел на него и слегка улыбнулся ему, чтобы сказать это: — Но я не жалею, что влюбился в тебя. Тот улыбнулся и наклонился, прижавшись лбом ко лбу Джонса. Об Америке он тоже никогда не жалел. — Прости, — прошептал Штаты. Его глаза снова сфокусировались на Байльшмидте, заставляя его поверить, что он действительно смотрит на него. — Прости... у нас не было... столько времени... сколько ты бы хотел. — Его было достаточно, — выдал в ответ он, склонившись над Альфредом, как будто пытаясь защитить его тело от вредной атмосферы вокруг них, но чем сильнее прижимался, тем больше чувствовал, что молодая нация излучает этот самый смертоносный жар. Неважно. Это не мешало стране жаться к нему как можно ближе. Воцарилось молчание. Они нежились в объятиях друг друга, готовые просто всё отпустить. Но в них ещё была жизнь. Было время поговорить ещё немного. — Думаешь... — начал Америка, не открывая глаз, чувствуя, как онемение постепенно охватывает его. Шорох раскачивающихся подсолнухов даже казался далеким от его ушей. Неужели он уже вне своего тела? — Думаешь, когда мы уйдём, всё будет хорошо..? Всё зло... которое мы сделали этому миру... и всем остальным... они простят это зло? — Думаю, что да, — пролепетал Германия. Мёртвые всё равно не в силах затаить обиду. — Даже... Россия? Немец замер при упоминании этой нации. Ах, конечно, Джонс будет думать об этой стране до конца. Отстранившись, Людвиг сел на ноги и продолжил крепко обнимать мужчину, даже когда мысли того были вообще о другом человеке. Германия давно не думал о России, с тех пор как он так старался держаться рядом с Америкой. Последнее, что он слышал, то, что Брагинский всё ещё среди живых, его сёстрам же не так повезло. Вопрос один: где он сейчас? Людвиг представил себе высокую нацию в его собственном доме среди снега и льда — минутку... этого больше нет. Зима ушла, и жара опалила планету. Все страны, оставшиеся цепляться за то, что у них осталось, очень скоро выкипят. Германия вздохнул. Он не знал, как на это ответить и хочет ли вообще отвечать. Его не волновал этот русский, но волновало благополучие Альфреда, будь оно физическим или эмоциональном, и Иван, казалось, связан с поддержанием этого, к сожалению. — Знаешь... — кашлянул сверхдержава, устраиваясь поудобнее в объятиях. — Больше всего... Я жалею о нём больше всего. Байльшмидт слушал его. Единственное, что он мог сделать. Он пообещал себе, что независимо от того, что Америка скажет или покажет, он не расстроится и не разозлится: на это уже нет времени. — Я жалею, что не любил его так, как должен был, — признался США. — Жалею, что когда-то оттолкнул его... Что чувствовал себя таким разбитым и одиноким, потому что заставил себя уйти от него... Жалею, что не поддался желанию моего сердца. Я хотел обнять его, Людвиг, хотел, чтобы он обнял меня. Хотел поцеловать его, чтобы он поцеловал меня, — немец удивился, что он может так много двигаться. Штаты тяжело опустил руки на грудь, чтобы почувствовать биение собственного сердца — о, как оно замедлилось. — Я жалею, что всегда подвергал этот орган таким мучениям, когда он никогда не делал мне ничего плохого... я всегда задевал его, не слушая и не обращая внимания на его притяжения, — губы дрогнули в ещё одной короткой улыбке. — Людвиг... ты знал? Знал, что я чувствовал сердце России..? — черты лица американца смягчились при этой мысли, словно расслабившись от ощущения подсолнухов вокруг него. — И он мог чувствовать моё, — прошептал он и судорожно вдохнул, втянув носом воздух. Снова потекли слёзы, и мужчина вновь затрясся в отчаянии. — Но сейчас я не чувствую... я ничего не чувствую... — значит ли это, что России больше нет? Или Америка настолько оцепенел от чувств, даже от такой глубокой связи, какой, по его словам, он обладал? — Господи... думаешь... думаешь, он..? Но Германии всё равно. Он заботился только о нации в руках. И снова попытался вытереть эти тревожные слёзы. Джонс дрожал под прикосновением, но всё ещё прижимался к его ладони. — Я любил его, правда любил, Людвиг, — воскликнул Альфред. Мокрые дорожки из глаз расчищали себе путь от грязи, но ожоги же испортили кожу сверхдержавы в неживую плоть. — Но он не слушал, — раздавались более резкие всхлипы. — Снова и снова я говорил ему, как сильно люблю его, но как ни старался, сколько ни повторял, он не слушал меня... Я жалею об этом, — он залился рыданиями, которые не давали ему говорить, и уткнулся заплаканным лицом в рукав Байльшмидта. — И я жалею, что ушёл, не убедившись, что он знает это. — Альфред, — тихо прошептал страна, убирая пальцами чёлку с его глаз. О, как ему хотелось опять увидеть те яркие оттенки синего. — Пришло время отпустить весь этот страх. Теперь это тебе не поможет. Мне нужно, чтобы ты остался здесь, со мной. Я не хочу больше видеть, как ты плачешь, пожалуйста. Это, видимо, в какой-то степени успокоило Америку. Он замер и внезапно осел в объятиях немца. Тот вздохнул и почувствовал небольшое чувство счастья, что Джонс всё ещё прислушивается к его обеспокоенным просьбам, несмотря на отчаянную потребность его сердца сказать то, что он хотел сделать правильно с самого начала. Германия прижал руку к сердцу сверхдержавы и признал его нужду. Но он не думал, что от этого будет какая-то польза. Альянсы распались. Семьи разорвались. Даже всякие связи скоро оборвутся. Это смерть, и она уже нависла над ними. — Отдохни, Альфред. Расслабься и отдохни со мной. Людвиг хотел видеть его в покое. Но чувствовал, как сильно он боролся со временем угасания — а он был так близко, ближе, чем Германия. — Нет, пока не закончу это, — выпалил США, боль внутри заставила его сглотнуть, и он задрожал от нахлынувшего холода. — Я должен... Должен... — Ш-ш-ш, — утешал мужчина, слегка покачивая его с той оставшейся силой. Какой хороший, тихий, красивый пейзаж. Очень приятное место для забвения. — Альфред... — он не думал, что то, чего хочет Америка, возможно сейчас. Значит, ему нужно научиться отпускать всё и раствориться. — Тогда обещай мне! — голубые глаза расширились от явной силы в хватке Джонса: он смотрел на него, стискивая потрёпанную куртку немца. — Обещай, что скажешь ему! Хотя Германия знал, что Штаты уйдёт первым, он успокаивал себя, признавая это, но когда Америка начал понимать, что произойдёт, Байльшмидту стало больно. Он хотел, чтобы Альфред продолжал бороться со смертью, но, возможно, ошибался в его предположении. Страна сморгнул слёзы, кивнул и попытался унять хриплое дыхание. Сердце болезненно застучало в груди, но вдруг замерло, когда Альфред кивнул вместе с ним и обессиленно упал обратно в руки. Американец снова закрыл глаза и прислонился к чужой груди, прислушиваясь к ритму его сердца, бьющегося гораздо сильнее, чем своё собственное... и России... — Спасибо, — Германия едва расслышал его почти беззвучный шёпот. И даже когда Джонс прильнул к нему, он не мог не плакать. Эгоистично возлагать такое бремя на Людвига, но он не мог отказать. Он пообещал бы ему мир в раю, если это сделает Америку счастливым, и заверил, что это послание дойдёт до своей цели, и сверхдержава обретёт окончательный покой.***
Россия буквально привязан к этой земле. Его словно тянуло туда, и он следовал, казалось бы, по прямой линии, пока не заблудился. Иван на мгновение остановился и оглядел окрестности. Он не был уверен, что помнит, где находится. Местность выглядела совсем иначе, чем то, что запечатлелось в памяти русского. Но он шёл, всё ещё цепляясь за автомат по неизвестным причинам. Брагинский уже давно не сталкивался с врагами, и в последний раз они не представляли для него угрозы. Они наоборот хотели, чтобы Россия положил конец их страданиям, и поэтому он с радостью вбивал им пулю в череп. Это уже вошло в привычку. После того, как мир бросило в Третью мировую, возникла необходимость вооружения всех как для защиты, так и для уничтожения. Теперь, когда всё исчезло, было бессмысленно держаться, но мужчина не мог оторвать пальцы от оружия, которое держал так долго, поэтому с грузом на плече он отправился туда, где надеялся всё отпустить. Федерация продолжал шагать в никуда по пустынной земле. То, что тянуло его раньше, потеряло всякую силу. Он искал, по какой дороге идти, чтобы, возможно, найти то, что нужно увидеть. Он прошёл мимо разрушенных городов и жутко знакомых рельефов, как наткнулся на что-то настолько любопытное, на что-то поразительно красивое. Это поле подсолнухов. Русский видел: они посажены намеренно и равномерно, и улыбнулся. Они выглядели такими здоровыми, несмотря на то, что поглощали так много радиации из почвы... но надолго ли? Подойдя достаточно близко, страна протянул руку и коснулся стебля. Во-первых, он удивился тем, что пальцы так легко оторвались от рукояти автомата, а во-вторых, его рука всё ещё могла чувствовать прикосновение чего-то такого... живого. Россия медленно осмотрел цветы, провёл по листьям и прижал диск к носу, вдыхая запах. Он закрыл глаза. Это, конечно, вызвало воспоминания — очень приятные. Иван обожал эти цветы даже в такие времена. Они толкнули его вперёд, в густую зелень. Он бродил вокруг, восхищаясь здоровьем каждого подсолнуха и пространством, из которого они появились. Подсолнухи, окружающие его, перенесли его в место в его голове — вымышленный, но рай, когда-то придуманный, способный стать реальностью. Брагинскому хотелось остаться там, а ощущение стеблей, задевающих его мундир, заманивало, и чем дальше он продирался сквозь них, тем сильнее становился запах. Какой приятный запах. С запахом и цветами, подавляющими ослабевающие чувства, он всё-таки заметил, что оказался в присутствии другой страны. Германия. Федерация нахмурился при виде него. Даже сейчас он не простит их враждебности друг к другу. Поскорее бы он прекратил влачить своё жалкое существование. Он знал, что немец всё равно задохнётся от опасной радиации, как и все остальные. Нужно только время. Однако Россию больше интересовал Байльшмидт, сидящий среди корней подсолнуха и плачущий. Он даже задавался вопросом: знает ли Германия, что он стоит перед ним? Русский смотрел, как плачет, вздрагивает и рыдает страна. Америка мёртв... не так ли? — Он умер, Россия. Взгляд приковался к Людвигу, склонившемуся над трупом Джонса. Он прижимал его к себе так крепко, что Ивану было трудно разглядеть что-либо, кроме ног сверхдержавы. Не было никакого движения, и вялость в этих конечностях лишь подтверждала, что жизнь в нём больше не текла. Как давно Америка умер? В воздухе звенели дрожащие рыдания. Россия никогда не слышал, чтобы немец так сильно плакал. Наконец, Германия откинулся назад и посмотрел в его сторону, покрасневшими от атмосферы и опухшими от свежих слёз глазами. Теперь Иван мог получше осмотреть Альфреда. Кровь и ожоги запеклись на его бледном лице, а выглядел он так, словно спал, но обе страны не стали бы верить этому предположению. — Вот доказательство, — прошептал Германия, на мгновение вытянув руки и позволив увидеть пустую оболочку, которая когда-то была телом Нового Света. Голова сверхдержавы качалась и поворачивалась, являя другую сторону его лица — она была более обожженной, чем та. Он получил довольно много повреждений перед смертью. Русский недоумевал, как он продержался так долго, и в какой-то степени сожалел, что он не исчез раньше — мир изуродовался в последних муках войны, стал невыносимо отвратительным местом для такого прекрасного, как он. — Теперь проваливай, — Байльшмидт подавил всхлип и притянул Америку к своей груди, обхватив его руками, как будто защищая. Печальное зрелище, но оно без конца расстраивало Россию... это должен был быть он... США должен был умереть у него на руках... или он на руках Альфреда. Но мужчина не шевелился, сосредоточиваясь на теле Штатов, мысленно вырезая очертания немца над ним из его визуального образа. Германии, похоже, не нравилось присутствие России, а России не нравилось его. — Что? — зарычал Людвиг, сощурившись на Федерацию. Молниеносные синие оттенки приземлились на оружие, которое тот всё сжимал в руках. — Значит, ты пришёл избавиться от меня? — Нет. Ты задохнёшься... как и все, — как и его сёстры. Германия закашлялся, сдерживая кровь, которая просачивалась сквозь зубы. С успокаивающим вздохом он выпрямился. Он тоже устал, и Брагинский не мог не заметить этого. — Ты будто у себя дома. Иван попытался улыбнуться, как раньше, но был слишком слаб даже для этого. Вместо этого он ответил с тем же мягким выражением лица. — Я хорошо справляюсь со стрессом — внутренним или внешним. По крайней мере, лучше тебя. Германия усмехнулся и покачал головой. Он посмотрел на Джонса, и выражение его лица смягчилось, а большие пальцы погладили бледные обожжённые щёки. России это зрелище совсем не понравилось, но видеть немца в таком расслабленном и неохраняемом состоянии — необычайная редкость. — Знаешь... Америка однажды сказал, что он чувствовал себя почти спокойно в этой атмосфере, — страна грустно улыбнулся и сморгнул несколько накапливающихся слёз. — Из-за того, что он создал такое разрушительное оружие, он называл себя чудовищем; он верил, что сам виноват во всём этом, — после короткого молчания он спросил: — Что думаешь, Россия? Тот промолчал. — Я считаю, что мир был бы всё равно уничтожен, с его «помощью» или без неё, — ответил Байльшмидт на собственный вопрос. — Точно, — согласился русский, смотря на бесцветное небо над ними, на котором застыли ударные волны и даже сейчас в равной степени пугали. Как они ещё не растаяли? — Германия... — мужчина не оглядывался на него. Ему плевать, слушает он или нет. — У тебя когда-нибудь было такое чувство... будто этот мир столько раз проходил через смерть, что люди, как и мы, гибли и воскресали через взаимное уничтожение? Я иногда думаю об этом. Это даёт немного надежды, это значит, что Земля восстанавливает себя... — он грустно вздохнул. — Но думаю, что это последний раз, и она исчезнет. Разрушения слишком ужасны, да? Я даже не могу понять, как какая-то часть этой планеты может снова стать пригодной для жизни. Даже нетронутые места вымрут от глобального излучения, даже спрятанные вымрут. Мы все вымрем. — Мне хорошо здесь, — сказал Людвиг, и вздох, сорвавшийся с губ, забрал большую часть его сил. Глянув на нацию, к которой всё ещё прижимался, он мягко улыбнулся. — Мне хорошо рядом с ним. Снова воцарилось молчание, и Иван удивился про себя, почему он остался. Он хотел уйти, но в то же время хотел дать своим глазам последний шанс увидеть Америку. Несмотря на свою изодранную форму, младший был так красив для России... всегда и навсегда. — Как насчёт тебя? — моргнул Германия и повернулся лицом к Брагинскому. Его улыбка исчезла, остались только нахмуренные брови и жёсткий взгляд. — Где ты собираешься? — исчезнуть. Федерация испустил вздох, больше похожий на хрип. — Я ещё не нашёл, — это место. — Возможно, буду продолжать блуждать, — он снова перевёл взгляд на окружающую их зелень. Он был бы не прочь прогуляться по долине, хотя бы, чтобы напоследок пощекотать себя этими удивительно цветущими цветами. Глаза немца обратились к Америке. Он хмуро посмотрел на того, кого так любил. — Знаешь... вот место... рядом с ним, — его пальцы лениво убрали пряди волос за уши Альфреда. — Ему бы это понравилось... Россия кивнул, глядя на безжизненное тело Соединённых Штатов в руках Германии. Его переполняло чувство жалости к стране, который всегда хотел и добивался своего. Но не в этот раз. — Не думаю, — проронил мужчина. Он, наконец, зашевелился и развернулся, заставляя себя отступить, пока способен на это, чтобы остаться одному, чтобы погибнуть. — Он и так не обделён вниманием. Руки русского вцепились в твёрдый металл автомата, они держат не то, что хотели — не то, чего заслуживали. Иван поставил одну ногу перед другой, но прежде чем стебли скрыли его вид от Байльшмидта, тот позвал его: — Он любил тебя, ты же знаешь! Он замер. Он должен был продолжать двигаться, потому что если и было что-то, чего он не хотел, так это находиться с Германией, когда придёт собственный конец. Россия слышал тяжёлое дыхание Людвига. Голос звучал глухо, а повышенный тон требовал так много энергии. Глупый шаг с его стороны, тем более говорить старому врагу то, что он уже и так знает. — Он боролся до конца, чтобы дождаться тебя... — страна кашлянул и вновь взял себя в руки. — Он заставил меня пообещать рассказать тебе. Россия понимающе качнул головой. Америка всегда был таким убедительным, даже при смерти. Брагинский не понимал, зачем в последний раз посмотрел в сторону Германии, но заметил, что немца дико трясёт, он изо всех сил пытался сдержать дрожь. — Ты знал, как сильно он заботился о тебе... даже пока не..? Федерация ответил: — Знал, — это правда, и именно поэтому ему пришлось уйти. Перешагивая через упавший стебель, последнее, что он услышал за своей спиной, предсмертные хрипы — наконец, Германия уступил смерти, пульсирующей в его венах. Но какой он был верной страной, оставаясь в компании США, пока их души покидали их. Россия там не останется. Нет, потому что Альфред выбрал Байльшмидта, хотя его сердце цеплялось за связь с Россией. Поэтому он скрылся как можно быстрее и дальше. Но спустя время, будучи не в состоянии бежать, он нашёл камень, на который можно было сесть. Он попытался отдышаться, но у него перехватило дыхание не от перенапряжения тела, а от чего-то другого. Это были слёзы в его глазах и пустоты в груди. Страна поперхнулся, отпустив пистолет, который сжимал, и прижал руку к груди, чтобы пощупать сердце. Он засмеялся на мгновение, пока не услышал голос. — Я разочарован, что ты ещё жив. Знакомый тон и манера заставили его обернуться. То, что он увидел, удивило его, но он не пошевелился ни от страха, ни от удивления. Даже в физической форме Иван давно перерос страх перед ним. Он нахмурился. — По какому особому случаю ты принимаешь физическую форму, Генерал Мороз? Это божество, хоть и заключенное в форму, соответствующую его духовному облику. Брагинский счёл это смешным. По крайней мере, в форме призрака он мог держаться подальше от губительных волн смерти, пронизывающих всю планету. По крайней мере, так он мог бы исчезнуть без боли. Мужчина рассмеялся. Он уже сгорбился, кожа горела, а лёгкие конвульсивно вздрагивали на вдохах. Генерал превратился в подобие человека или в нечто более высокое, чем Россия и ему подобные? — Я хотел увидеть тебя мёртвым собственными глазами, — признался Мороз, потирая пальцами веки. — Хотя эта атмосфера ослепила бы меня. Русскому хотелось бы улыбнуться в ответ, чтобы посмеяться над его глупостью. — Что ж, возможно, ты исчезнешь передо мной, если так хочешь остаться таким. — Я скоро покину эту форму. Скажи мне... почему твоё сердце не перестало биться? Первый связанный всегда умирал в тот же момент, что и второй связанный. Когда одно сердце не выдержит разлуки, другое тоже не выдержит. Огорчение Мороза вполне обосновано. Россия должен был умереть; должен был умереть сразу, как Америка сделал свой последний вдох. Сильная ладонь опять уткнулась в грудь. То, что Иван чувствовал, не удивляло даже его самого. — Оно перестало, — вздохнул Федерация. Генерал удивился. — Я и раньше жил без его ритма, так почему бы не продолжить без него и сейчас? — он увидел досаду на лице божества. Тот выглядел одновременно разочарованным и разъярённым. Россия действительно был ходячей смертью. — Не легче ли было бы твоему измученному телу исчезнуть вместе с ним? — спросил Мороз, приближаясь, шаг за шагом. — Разве ты не этого хотел? — Хотел. Но скоро конец, хм, так что, возможно, именно поэтому... ему придётся подождать меня ещё немного. Генерал усмехнулся, остановился и просто рассмеялся. — Ты правда веришь, что после всего есть место для таких, как ты? Нет. Вы все исчезнете, перестанете существовать, пока люди не смогут снова объединиться и сформировать свои собственные законы и правительства, — мужчина зло нахмурился, и стальные глаза обратились к разрушенному миру вокруг. — Но я не думаю, что это произойдёт... не с тем, что ты сделал на этот раз. — Прекрасно, — оскалился Брагинский. Генерал повернулся к нему и прищурился. — Тогда этой разрухи достаточно, чтобы избавиться даже от таких, как ты. — Ты всегда был грубым и неблагодарным слугой. Россия уже не мог хмуриться: слишком измучен для этого. — Я не намерен оказывать тебе никакого почтения. Ты был бесполезен для меня. Ты всегда мучил меня, я знаю, это доставляло тебе большое удовольствие. Даже то, что ты обещал, потеряло всякий смысл. Я давно перестал верить в твою ложную силу. А сейчас... — Иван взглянул на бескрайнее поле колышущихся подсолнухов, сгибающихся в волне смертоносного зноя. — Посмотрим, кто исчезнет первым. У русского перехватило дыхание от внезапного давления, и он не успел ничего понять. Ему не нужно было оборачиваться, зная наверняка, что Генерал физически обхватил руками его горло и сжал пальцы, чтобы перекрыть дыхательные пути или сломать кости. — Я отдал столько сил, чтобы поддерживать эту форму, только чтобы увидеть, как ты исчезаешь, и не собираюсь ждать! — страна зажмурился и стиснул зубы, чувствуя, как мужчина навалился на него, пытаясь толкнуть, одновременно усиливая хватку. Мороз силён даже в физической форме. — Если мне придётся использовать остаток моих сил, чтобы заставить тебя исчезнуть, я это сделаю! Генерал давил на него, и тому стоило отодвинуть причину в сторону, чтобы найти в себе силы продержаться ещё немного. Прижимая руки к камню, Брагинский всё чётче понимал, чего хочет Мороз: столкнуть его на землю и задушить там. Он согнул локти и, сделав вид, что ёжится, сбросил человека с себя. Россия резко развернулся в надежде защититься, но Генерал вновь быстро настиг его. Он схватил его, скинул с валуна, на котором сидел Иван, и теперь оба оказались среди подсолнухов, ломая стебли, которые падали под ними. Белые пятна плавали перед фиолетовыми глазами, не желая рассеиваться. Мороз поднял его за шею и швырнул обратно. Тот ударился затылком о камни и на мгновение потерял сознание; тело ослабело, уступая атакам. Вскоре пятна исчезли, но вместо этого всё начало чернеть. — Я жалею, что всегда защищал тебя! С одной стороны, ты поклонялся мне, но с другой, ты поклонялся другим! Каждый раз! Каждый цикл! Я бы убил тебя с самого начала, но каждый раз... каждый раз, когда я видел тебя снова, я хотел всё исправить. Хотел верить, что ты всё ещё верен мне и только мне! Брагинский застонал, вырываясь из-под Генерала, а безумец продолжал напирать. Он чувствовал, что его тело лежит на автомате, что висел за спиной. Если бы он мог взять его... Русский отпустил чужие руки, пытавшиеся свернуть ему шею, и, ощутив ещё более сильное давление вокруг горла, потянул за ремень оружия, дабы вытащить его из-под себя. Мороз стискивал его горло, ударяя головой о землю. Это снова ослепило страну, и, похоже, он полностью проигрывал борьбу. — Забери его обратно, Мать-Земля! — выпалил мужчина, его глаза покраснели не то от ярости, не то от окружавшей их атмосферы. — Верни этого ублюдка туда, откуда он пришёл. Я исправлю свою ошибку! Казалось, выстрел, прозвучавший в воздухе, напугал их обоих. Руки на шее Ивана ослабли. Глаза Генерала расширились. Россия быстро сбросил его с себя и перевернулся, кашляя и пытаясь отдышаться, сильнее прижимая автомат к себе. После того как Брагинский опомнился и унял разноцветные круги перед глазами, он поднялся на ноги и подошёл к Генералу. Он ударил его сапогом в грудь, где пуля прошла насквозь, не выказывая никакой жалости к божеству, которому когда-то поклонялся. — А я увижу тебя мёртвым! — выплюнул Иван. Его собственные глаза стали такими же красными, и, подняв автомат, он подумал о том, чтобы выстрелить этому проклятому духу в рот. И зачем он принял человеческий вид? — дурак. Он заплатит за весь вред, который причинил. Русскому хотелось слышать, как он вскрикивает, впервые почувствовав боль, но сколько он ни давил на рану, красивых криков ужаса не раздавалось. Вместо этого мужчина побледнел, смотря в небо и разлепив губы. — Это... боль? Федерация усмехнулся. Казалось, что Мороз даже не знал понятия этого чувства. Он кивнул и наклонился, надавливая всем весом на зияющую рану в груди. — Да, но это ничто по сравнению с той внутренней болью, которую ты мне причинил! — он ударил его каблуком сапога и был, наконец, вознагражден сладкими криками из уст Генерала. России стало интересно, если он разорвёт ему грудную клетку... найдёт ли он там сердце? — Ты принимаешь физическую форму только для того, чтобы поиздеваться над нами! Ты бы никогда не узнал, каково это — жить веками, наблюдать, как умирают люди, которые составляют тебя, которые следуют за тобой, которые повинуются тебе, которые любят тебя? Откуда тебе знать холод клинка, укол стрелы, боль пули? Откуда тебе знать о горечи убийств, о предательских договорах и о разрушениях войн? Откуда тебе знать, что боль в сердце столь же болезненна... как и у низших существ? Поначалу из слов русского сквозило пылкостью, но силы со временем покидали его, и он попытался сломать Морозу рёбра. Возможно, хотел, но не заметил, как сам упал на колени в грязь рядом. Мужчина прекратил кричать, и Иван уж было подумал, что убил его. Ему всё равно, даже лёжа с ним. Он чувствовал, как чужая кровь — ещё теплая — сочится и пачкает его изодранную одежду. Это зловоние вызывало тошноту хотя бы потому, что это была бесполезная жизненная сила этого проклятого божества. Брагинский слышал хриплое слабое дыхание сбоку. Когда-то он думал, что оно будет музыкой для его ушей, но вместо этого становилось лишь помехой. — Просто сдохни вместе со всеми! — вскрикнул он. Тело начало трястись, а пальцы отпустили автомат и зарылись в теплую грязь, теряя все питательные вещества. — Оставь меня в покое! — голос смягчился. По-видимому, ему хотелось плакать, но прерывистое дыхание не позволяло слезам вырываться из глаз. — Я больше не твой слуга. Оставь меня! Россия услышал ещё одно сопение, прозвучавшее почти как смешок. Но тут его удивило, что из уст Генерала стали вырываться понятные слова. — Нет... ты не слуга... думаю... ты не был им... уже давно, — русский хотел отстраниться от этого человека, но мягкость его усталого голоса заставила его прислушаться к умирающему божеству. — И мне... надо было это понять... отпустить тебя... с самого начала. Затем наступила тишина. Страна приподнялся на локтях и повернулся к Морозу, встретившись с его холодными глазами, смотрящими на него. Как изменился этот взгляд теперь, скрывающийся за искалеченной физической формой. Не говоря ни слова, Генерал протянул руку и прижал окровавленные пальцы ко лбу Ивана. Тот понимал, что ему не следовало позволять прикасаться к себе, но у него уже не было сил, и он сомневался, что сможет восстановить их, потраченных ещё в предыдущей борьбе. — Это была забавная игра... Россия. Но даже если ты уничтожил моё тело... я войду в твоё сознание... что будет мучить тебя, извращая последние мысли... понимания... Мужчина снова усмехнулся и вскоре снова закашлялся кровью. Федерация смотрел, как жизнь исчезает из него, но как только он ушёл в небытие — вместе с остальными — фиолетовые глаза расширились от передачи обширных знаний. Он видел и понимал всё. Это было невыносимо, от всей этой информации остро начала болеть голова, а боль заставила Россию свернуться калачиком, закрыть глаза и закричать. Пальцы вцепились в собственные волосы, натягивая их, выдирая пряди и даже не заботясь о всё ещё функционирующих болевых рецепторах. Все его внимание было сосредоточено на том, что он принимает и что чувствует. Циклы жизней. Воспоминания, которые даже не были его воспоминаниями. Всё, что он делал, казалось теперь таким реальным, слова, которые он говорил, люди, которых он знал. Снова и снова, жизнь за жизнью. Великолепие и ужас всего этого пронзил Брагинского, и он чуть не сошёл с ума от такого потока знаний. Но это больше, чем просто отдалённые воспоминания о когда-то забытой жизни. Вся его жизнь кружилась вокруг него, от рождения и до зрелости. Каждое воспоминание промелькнуло в глазах, и ему показалось, что он снова переживает их — как много времени пролетело. Россия вспомнил первую встречу с сёстрами, вспомнил своих первых князей, свои первые сражения, свой первый плен, свои первые пытки... всё. Когда воспоминания дошли до того времени, когда он встретил одного человека, быстрое путешествие почти замедлилось — или, возможно, всё это только в сознании Ивана. Америка. Страна почувствовал замедление. Вспоминая больше деталей, которые, возможно, ускользнули из его памяти из-за промывания мозгов и заблуждений. Неужели Альфред был так молод, когда он впервые увидел его? Неужели его глаза были такими голубыми, волосы такими золотыми, а улыбка такой яркой? Почему... будто Россия влюблялся снова и снова, и сейчас... ему было больно. Он не понимал почему, когда сердце уже перестало биться. Почему он продолжает испытывать эти бесполезные эмоции, когда они никогда не помогали ему. Даже без живого сердца было больно, и мужчина заплакал. Нет, он больше не хотел ничего вспоминать. Он хотел вернуться в самое начало. Его не волновали тираны из прошлых циклов, он просто хотел думать о чём-то другом. Но воспоминания продолжали играть на чувствах, продолжали вызывать те эмоции, которые он испытывал, встречая страну Нового Света, прижимая его к себе и танцуя с ним, заявляя ему о своей дружбе, о своей любви к нему... и Америка отвечал тем же. Прикосновения, поцелуи, взгляды, всё, что раньше разрывало Федерацию изнутри, теперь повторялось снова, и горькие слёзы срывались с подбородка. Сожаление, которое Брагинский едва мог выказать, когда он был вынужден отказаться от такой любви, накатилось с десятикратной силой: он осознавал своё нынешнее состояние... такое же было и у Америки. США больше нет, и Россия вновь остался наедине со своим одиночеством, измученный подробными воспоминаниями обо всех их горько-сладких отношениях. Гнев в сердце, когда Россия и Америка оттолкнули друг друга, ощущался как бы со стороны наблюдателя. Иван был всего лишь простым зрителем в катушке воспоминаний. Он наблюдал за ними обоими, слушал их бессмысленные споры. Чувства тех времён он помнил ясно и чувствовал их в полной мере, несмотря на внутренние мольбы избавиться от пережитков этих трагедий. Больше всего мучили другие чувства — чувства Америки. Через связь страна чувствовал их теперь, даже в собственных воспоминаний. Печаль Джонса, его боль и горечь просочились в грудь вместе с подавляющими эмоциями. Он упустил это из виду от расстройства после того, как был вынужден уйти от Альфреда в тот день. Сейчас он жалел, что не узнал об этом раньше. Если бы он ощутил сердце Америки раньше, сошлись бы они до начала конца? Позволил бы Америка держать себя во время Второй мировой войны? Позволил бы Америка целовать себя, когда их люди терпеть друг друга не могли во время Холодной войны? Был бы Америка с Иваном, чтобы тот называл его своим и обнимал после падения идеологических стен? Да... Брагинский теперь знал, что это не ложь, и Альфред говорил правду. Он ждал Россию. С болью в сердце он ждал, смотрел и надеялся, но тщетно. Русский видел это и чувствовал. Он причинил Альфреду боль, когда Ленин и большевики заставили его уйти, но сейчас он чувствовал — понимал — через что прошёл Америка... через что он продолжал проходить, когда Иван был глупо ослеплён яростью и похотью... «Ты меня слышишь?» — как-то в Тегеране спросил Совета Джонс, когда он и Англия приехали со своими боссами обсудить ход войны. Союз ответил, мол, слышит, на самом деле позволяя своему расстройству взять верх над чувствами, когда должен был просто слушать. Нет, он его не слышал, по крайней мере, не совсем. Это был один из тех случаев, когда Брагинский сожалеет, что упустил что-то важное. Он ясно помнил тот день и сейчас глядел, как он проходит мимо него в тот самый момент, чувствуя, что всё причиняет ему боль. Однажды он попросил Америку немного выучить его язык... ему и в голову не приходило, что он выучил, и тогда из-за ужасного акцента Иван предположил, что Джонс просто говорит что-то похожее на русские слова. Но он это были не они. Он сказал нечто настолько интимное, что — если отбросить сильный акцент — русский должен был уловить, должен был попросить его повторить, должен был слушать. Бурлящая печаль тут же охватила Штаты, и Федерация вспомнил, что он ушёл разозлённым, разрушив его чувства. Американец снова произнёс ту фразу у стены во время их напряжённого противостояния. Слишком тяжёлое воспоминание для России, но он вновь переживал его и уже не мог больше выносить. Он не мог смириться с тем, что видит своё жестокое «я», что Альфреду бы пришлось ударить его, остановить его, прежде чем он сможет причинить другим вред — причинить ему ещё больший вред. Но Джонс принял удары, принял взгляды и угрозы, потому что цеплялся за надежду, что Россия знал, что он никогда его уже не отпустит. Снова и снова он видел это в глазах Америки. Слышал это в его голосе, замечал это в его движениях. Тогда русский был настолько ослеплён, что погубил их обоих. Мужчина хотел рассмеяться, когда США сказал это снова. Он ещё раз взглянул на него и сказал ему в лицо, и ещё раз Иван услышал совсем другое. «Да? Как плохо для тебя.» Он слышал это дважды. Возможность дала молодой стране достаточно храбрости и надежды сказать это дважды, только чтобы его сердце разбивалось раз за разом. В то время Америка не говорил по-английски... ведь так? Нет, он, конечно, выучил несколько русских слов, которые Брагинский давно хотел прочитать в его письмах. Слова, которые он выучил, были достаточно просты, и он произносил их — не так идеально, как большинство, но он произносил. Казалось, это были единственные русские слова, которые он когда-либо говорил России на его родном языке... и больше не говорил с ним на русском. Сейчас Федерация узнал, что Альфред хорошо знал этот язык. Но тогда он считал, что тот говорит только на английском. И поэтому, когда он заговорил с ним, Совет настроил слух, чтобы уловить английские слова.. не русские. Но то сказанное, было на русском, и он жалеет, что дважды упустил этот факт. «Yeah? Too bad for you.» Это вовсе не то, что сказал Америка, и, несмотря на оба раза, говоря эту фразу, он всё равно смотрел на Россию. И Россия всё это пропустил. Фраза действительно значила: «Я тебя люблю.» Если бы он знал, как бы отреагировал? Если бы он не был так глух к тому, что говорил Джонс, он бы остался? Успокоилось бы его измученное сердце, и американец принял бы его обратно? Дважды. Альфред открыто заявил, что любит его — всё ещё — на русском языке только для того, чтобы Брагинский некомпетентно и постоянно отмахивался от него как от высокомерного раздражающего выпендрёжника. Боль Америки, которую испытывал и Иван, мучила его больше, чем сожаление о расставании, когда ему нужно было обнять его и ответить на такую долгожданную любовь. Россия был дураком, и теперь всё, что он мог делать, это смеяться, смеяться и смеяться, поскольку оставшиеся воспоминания проигрывались только для того, чтобы показать все упущенные возможности. Каким дураком он был. Даже когда воспоминания о США, наконец, принявшим ухаживания Германии, принесли ему много душевной боли, понимание всего этого облегчило душу. Федерация понимал, что Джонс отчаялся и просто искал, кто бы ответил на его любовь. Немец относился к нему хорошо, в то время как Россия продолжал игнорировать его и отстранялся. Аляска... Иван, по крайней мере, обрадовался, узнав, что Альфред был так же счастлив, как и он, когда они связали души, сердца и тела. Верность удерживала Штаты на стороне Германии, но русский отчётливее чувствовал его горе и тоску, когда сверхдержава заставил себя оттолкнуть его. Вот почему он не мог долго находиться рядом с Брагинским, вот почему его лидеры говорили с ним чаще, чем он сам. О, сердца разбиты у обоих. Наконец... Воспоминания России догнали настоящее, и даже ясность чувств, которые он испытал, была притянута сердцем Америки. Это душа Америки привела Ивана обратно на Аляску. США хотел сказать ему, устно подтвердить его чувства, чтобы не умереть с грузом в виде сожалений. Через эти подробности мужчина поймал момент, когда его сердце перестало биться... момент, когда Альфред... Тогда Брагинский потерял связь, которая вела его. Это имело смысл. Он моргнул. Пульсация в голове ещё давила, но всё затихло, и страна ощутил это чувство покоя. Согнув локти, он приподнялся с земли и сел. Он посмотрел на поле подсолнухов вокруг себя, а затем на безжизненное тело Генерала Мороза — ублюдок всё ещё злобно улыбался, будто смеялся последним. Возможно, так и есть. Должно быть, было весело наблюдать за своенравными решениями России на протяжении всей истории. И эта жалкая хрень когда-то смотрела на него издалека. Иван засмеялся и снова потонул в ярком поле. Он хотел, чтобы его окутали благоуханием и золотыми цветами и успокоили, но он впал в истерику, безумно смеясь, а слёзы текли по лицу от больной трагедии его жизни. Всю жизнь он жил, смеялся, боролся и любил, и из всего этого списка Брагинский больше всего жалел о любви. Лучше бы он никогда не испытывал такого чувства, но в том же понимании он был так рад, что полюбил Америку и, наконец, понял, что тот любил его так же сильно. Смех прекратился, затих, на смену им пришли крики и рыдания. Звуки начинались негромко, но чем громче они становились, тем больше казалось, что он кричит от боли, а голос эхом разносился по безжизненной долине. Он всё отпустил, запрокинул голову и заплакал. И всё. Его тело замерло и не двигалось. Мужчина упал на колени, давая волю всхлипам, слезам, жизни. Он мёртв уже давно — возможно, даже дольше, даже до угасания жизни Альфреда. Россия в этом уверен. Он всего лишь пустая оболочка, идущая без цели, просто ожидающая дня, когда вся жизненная сила покинет его. Почему он не мог просто лечь и умереть? Перестать существовать — всё, чего хотел Брагинский. Возможно, Генерал был прав, видимо, после этого больше не будет никакой жизни, это даже не место сбора для умерших. Как печально. Жизнь Ивана была наполнена только мучениями и борьбой. Он счастлив увидеть её конец. Но в то же время ему грустно... так грустно, что он уходит один. Россия не обращал внимания на расплывчатое зрение и липкие полосы слёз на щеках. Руки сами потянулись вниз и подняли автомат. Чёртов вкус железа и грязи на языке и во рту — ствол...***
Было очень грустно возвращаться на планету после всего, что случилось. Тони пообещал себе, что будет держаться подальше и лишь наблюдать, и даже когда Земля переживала окончание войны, инопланетянину стоило отвернуться и потратить своё время на что-то другое. Когда он наконец вернулся, мир уже молчал. Сначала он попробовал простую радиосвязь, гадая, поймает ли кто-нибудь сигнал. Никто не поймал. Страны больше не смотрели на звёзды, нет, они задыхались на последних вдохах пока атмосфера превращалась во что-то совершенно непригодное для жизни. Тони говорил себе просто найти другую планету для представлений, но привязанность вернула его на Землю, и вскоре он приземлился. Ходить в земной форме опасно, поэтому он сохранил своё небесное тело. Так легче и быстрее двигаться, просто скользя по суше и океанам и оценивая разрушения. Инопланетянин немедленно начал искать выживших стран, но остались только их пустые дома и разорённые территории. Кругом тихо, кругом пусто. Как наблюдатель, он не должен был интересоваться судьбой планеты или существ на ней, но он давно признал, что именно здесь у него появились друзья, и одного из них ему особенно не хватало. И он искал его, ориентируясь на прошлые остатки знакомых мест. Некоторые были уничтожены давным-давно, другие — те, что разрушились совсем недавно — всё ещё хранили следы своей цивилизации в мире. Тони обрадовался, найдя своего старого друга. Судя по его сущности, он уже мёртв, но это не помешало инопланетянину встать рядом и дотронуться до него. Америка лежал на земле и выглядел так, будто спал. Около него лежал страна, совсем близко — его жизнь тоже прервалась. — Жаль, что все так вышло, правда? — Тони провёл ладонью по лицу мужчины, изучая обожженную кожу и пятна крови. Громкий выстрел эхом прокатился по долине. Он повернулся в ту сторону, откуда услышал звук, и покинул сверхдержаву, дабы подавить любопытство. Чем ближе он подходил, тем сильнее ощущал частично рассеивающуюся ауру некогда существовавшей нации. Спускаясь вниз мимо качающихся подсолнухов, он замечал, как цветы наклоняют свои головы, словно скорбя или оплакивая существо, лежащее у их корней, отдавшее себя им на съедение. Тони сразу его узнал. Россия. Инопланетянин вздохнул и склонился над ним. Почему он тут? Он должен был находиться с Америкой и исчезнуть рядом, потому что Тони знал, что его друг хотел бы этого. Такое случалось не часто, и единственной страной, к которой Тони хотя бы отдаленно испытывал хоть малейшую эмоциональную привязанность, был Альфред просто потому, что он знал его очень-очень давно. Но... Тони тоже знал Россию, не так хорошо, как Джонса, но он видел его циклы и понимал, что его судьба разворачивается почти одинаково в каждом. Да, жестоко, но Мороз умер, и Тони улыбнулся, протягивая руку к нации в последнем жесте утешения. — Да обретёшь ты наконец покой в забвении, мучимый слуга. Мечтай о рае и отыщи счастье там, — пожелал он. Было грустно видеть, как он исчезает. В конце инопланетянин хотел видеть, чтобы Иван умер рядом с тем, кого так любил, но этого не случилось. Тони задумался: можно ли вообще прервать эти циклы? Мир, живущий вечно, — звучит красиво, но он не мог быть таким, пока люди и нации не научатся гармонировать — и не важно, сколько времени на это понадобилось бы. Но эти две страны... они были так же непохожи, как времена года, но всё же любили друг друга, несмотря на законы природы и судьбу. Он хотел бы назвать это прекрасным, но как итог это просто ещё одна трагедия с последующим повторением. Тони со вздохом оставил Россию и вернулся к Америке, чтобы оставаться в собственных мыслях около него. Он наблюдал за состоянием планеты и хмурился. Мир разрушен, и всё это произошло из-за отсутствия контроля. Инопланетянин посмотрел на американца и покачал головой. Бедняжка не знал. Это была ещё одна простая трагедия. Тони действительно хотел проводить больше времени в мире с Америкой и другими в качестве гостя. Возможно, он сам виноват в том, что решил материализоваться тогда, но прошло уже несколько лет. Если позволит себе, он, конечно, позаботится о другом цикле. Оглянувшись на неподвижную нацию рядом, Тони заметил, что часть кожи Джонса обгорела, слезла и шелушилась. Он улыбнулся и не потрудился взять слой и снять его. Америка выглядел гораздо лучше без этой хрупкой оболочки. — Что скажешь, мы сможем всё исправить? — инопланетянин не знал, возможно ли это вообще, но кое-что, живущее среди людей и стран, научило его, что за вторым шансом может наступить и третий, четвёртый и пятый. Возможно, у Земли остался последний цикл. Если нет, тогда эта планета, безусловно, была самой интересной из тех, что Тони когда-либо имел честь встретить на своём пути. ______________________________________________________________________________________ Примечания автора: Разъяснение России отсылает к главе 11: Любовь — это поле битвы, где Америка, Англия и Россия встретились в Тегеране. Это первый раз, когда Америка увидел Россию после Октябрьской революции, и это также первый раз, когда Альфред попытался сказать ему, что любит его по-русски. Не вышло. Во второй раз он произнёс эту фразу в главе 13: Раскрытые тайны. Когда Союз душил его около Берлинской стены, Америка сумел сказать это вновь, но вновь был не понят/не услышан. «Я тебя люблю» правда может звучать ужасно похоже на «Yeah, too bad for you», если использовать ужасный акцент, если не прислушаться и если внушить себе, что нужно услышать. На протяжении всей истории Россия и Америка кружили вокруг друг друга из-за недоразумений и даже в конце так и не примирились. Такова их трагическая любовь.