***
Стены и потолок давят, сжимаются все сильнее, превращаясь в личную камеру пыток. Джин идёт по коридору, пошатываясь и цепляя плечами каждый выступ. Раньше это маленькое пространство казалось чем-то незначительным, таким, что человек может преодолеть и не задумываясь — щелчок пальцами — и всё. Но в данный момент, каждый шаг, каждый вздох, любая мысль — даётся с большим трудом. С задержкой, длиною в целую жизнь. Потому что и в правду — не хорошо. Кто бы мог подумать, что самый старший, рассудительный и сильный хён — сбежал. Сдался под натиском чувств. Он не смог. Больше просто не осталось сил. Видимо, не такой уж сильный и вовсе не рассудительный. Влюблённый мальчишка, который был не готов. Мясорубка внутренних органов, глухой стук за рёбрами, когда на тебя смотрят так, как он. Когда видят в тебе единственный правильный вариант, святое божество, которому при любом удачном случае — поклоняются. Самое родное, ценное, о котором хранят каждую деталь — самую незначительную и до безобразия простую. И хочется смеяться, плакать и обнимать, обнимать, обнимать такого Намджуна, но… Им не пятнадцать, далеко нет. Они не могут кричать об этом на каждом углу, выказывать частый фансервис, как их макнэ или до звёзд влюблённый Юнги. Им не пятнадцать, чтобы беспечно купаться в море любви, хоть Намджун и давал целый океан. Ведь кто-то должен быть начеку, когда злосчастный объектив будет направлен на заигравшихся младших. Кто-то, самый старший, но вовсе не рассудительный, и уж тем более не сильный. И плевал Джин на его изначальные оправдания о, якобы, непонимании нетрадиционных пар, и уж тем более, отрицательного мнения со стороны родственников. Сейчас ему плевать на всё, только бы не слышать сломленность в голосе того, кто заслуживает большего. Гораздо большего, чем собственноручно загнанного в тупик, Джина. Лишь бы ближе, рядом ощущать тепло такого привычного донсена, его дыхание, проходящееся мурашками по щекам и гулким ударом по диафрагме. Давка — собственноручно. И внутри, где-то под корочкой не очень рассудительного старшего, он до безумия хочет прижаться, зарыться носом в мягкие волосы и дышать. Вдыхать раз за разом до боли любимый запах лавандового шампуня. Его шампуня. Где-то внутри, он хочет грубо заткнуть внутренний голос, порванной на эмоциях, подаренной Намджуном, футболкой, и наконец-то освободить свой океан, наверняка ещё больше намджунова, любви. Потому что он давно сдался. Ещё до дебюта. Давно понял, что навеянные ценности о продолжение рода и всякое прилагающееся — херня собачья для людей, которым посчастливилось, — а может и нет, — найти человека своего пола. Что все «это болезнь», «против правил» — выдумано и так абстрактно. Любовь — не имеет пола. Ты не выбираешь — любить тебе женщину или мужчину, — ты выбираешь то, что у него внутри. А у Намджуна внутри — целая Вселенная. Бескрайняя, необъятная и настолько же яркая, как и его улыбка. У него внутри галактика с тысячами звёзд, планет и спутников. Ведь Намджун — прекрасен. Он — целое явление, не поддающиеся никаким законам. Запредельное и трудно досягаемое. Намджун — целый мир в глазах Сокджина. Он целая жизнь, поселившаяся глубоко внутри, и невесть что будет, если оттуда её убрать. Мгновенная смерть, - подумал Сокджин, и ввалился в ванную, захлопывая за собой дверь. Холодная вода всегда помогает привести себя в порядок, и мало-мальски заставить свой мозг сотрудничать с действиями. Ну хотя бы немного. Потоки воды стекают со слипшихся волос по лицу, пока пальцы сжимаются на бортиках раковины. Джин плотно сомкнул веки, нормализуя дыхание. Здравый смысл, крича, кулачками бился по груди и просил хозяина очнуться, даже не подозревая, что не у того просит. Не с тем говорит, потому что когда рядом он — Джин собой не владеет, и контролировать себя просто не получается. Так всегда, когда он близко. Тело отказывается принимать наставления разума и идёт наперекор, словно специально. Словно под чарами. Потому что хочется… до боли, до истерики, до сжигающего изнутри пламени — хочется. Прижаться, слиться, раствориться… Опустив голову и сжав руки в кулаки, парень оттолкивается от раковины, и всё ещё чувствуя слабость в конечностях, бросается к двери. Дёрнув за ручку, брюнет выбегает из ванной комнаты, направляясь в спальню. Уйди! Вон из моей головы! Джин сломался. Окончательно, напополам. Шум в голове, бурлящий поток, стекающий прямо по глотке, перекрывает доступ к кислороду. Пелена не то слёз, не то дымки собственного сумасшествия, застилает зрачок. Джин на ощупь добирается до комнаты, и так и замирает, положив ладонь на дверную ручку. Нужно быть глупым, чтобы счесть недвусмысленный скулёж за дверью — игрой в приставку, например, которую Джин собственноручно, кстати, транспортировал в гостиную. Джин не злится на младших. Он их, как никто другой, понимает. Только вот, ему не пятнадцать, и, даже не двадцать два… Джин глубоко вдыхает и сжимает челюсти покрепче, чтобы не закричать от отчаяния. Больно. Нестерпимо. Собственноручно.***
Парень не помнит, как оказался в гостиной. Как сел возле его двери, облокотившись спиной о деревянную поверхность, и вжал в неё затылок, тихо застонав. Потому что он там. Он прямо за этой шаткой дверкой, которую до пульсации в руках хочется выбить. Он — там, сидит точно так же как и сам брюнет. А Джин — здесь. Их друг от друга отделяет три жалких сантиметра обязательств, проблем и собственной глупости. У каждого своё — такое разное, но в то же время — одно, общее. — Я слышу тебя, — тихо, почти неразличимо бьёт под дых каждая нота, — почему ты плачешь? Молчание — долгое, звонкое, как сотни звучащих инструментов. Дыхание влажное, сбитое и надломленное. — Помоги мне. — шёпотом. Страшно. — Мне больно, Джун. В ту же секунду за дверью слышится копошение, а в следующую — на пороге стоит растерянный и взволнованный Намджун. Джин смотрит на него снизу вверх, и ему кажется, что прекраснее его донсена нет ничего на свете. Только он — такой, какой он есть, со всеми его недостатками, вредными привычками и напористостью. Хоть и последнее — не всегда плохо. — Поднимайся. — голос строгий, требовательный. Джин берёт протянутую ладонь и встаёт на ноги. Так близко, что можно увидеть каждую деталь на смуглой коже. Так близко, что можно разглядеть каждый узор в радужке антрацитовых глаз. — Красивый. — выдыхает Джин, протягивая ладонь к лицу Намджуна и поглаживая большим пальцем. Джун теряется, хмурится, когда ледяные и влажные от волнения пальцы, касаются его горящих щёк. — Не мучай меня, — шепчет младший и прикрывает глаза, следуя за прикосновением. Сокджин всхлипывает, потому что он сделал это. Он делал это из раза в раз — намеренно. Предумышленно. Каждый раз, когда понимал, что ещё чуть-чуть и стена развалится под натиском его чувств. Под напором Намджуна. Он мучал, мучает и… — Прости, — очередной всхлип, — я не могу больше. Я так люблю тебя, Джун-и. Мне так больно, но я же не мог. Не мог… мы же старшие? — словно спрашивает хён, часто-часто кивая головой, отвечая — Мы же должны быть опорой для макнэ — нельзя…ну… как у них, — Сокджин маленькими шажками наступает на Кима, заводя его в комнату, — Мы же взрослые, Джун-и. Мы же не должны так. А я не могу, потому что моя любовь — она такая, какая есть. Она: детская, искренняя и мне просто хочется кричать на весь мир, потому что я тебя сильно и навсегда. Намджун заводит руки за спину, выкручивая пальцы до глухого хруста суставов. Он не верит. Не может поверить в услышанное. Такого быть не может — Ким же не в фильме, но только вот Джин, стоящий перед ним, роняет вполне себе реальные слёзы на свою футболку. Огромные капли, иногда капающие на паркет, всхлипы — единственное, что разрушает тишину в комнате. И Намджуну душно. Нестерпимо. Младший задерживает дыхание и перехватывает руки Сокджина, отводя их в сторону. Ладошки обосновываются на лице Джина, и Намджун притягивает его ближе. — Скажи, что это не сон, — в самые губы, — скажи, что я сейчас не проснусь, и всё это не окажется просто вбросом моего обезумевшего мозга. Скажи, что я не окажусь в своей комнате без тебя. — Я люблю тебя, — на выдохе. Игра окончена. Больше не от кого прятаться. To be continued…