***
Они лежат, утомлённые репетицией похищения, когда в дверь звонят. Николаус думает в первый раз, что ослышался. Но звонок повторяется. Вряд ли кто-то из заказчиков явился бы в одиннадцать вечера. Неужели соседи пришли жаловаться на топот? Он кое-как выбирается из одеяльного кома и накинув халат идёт открывать. На пороге стоит Вольфганг, бледный и очень взволнованный. От черного пальто веет холодом, на волосах блестит крупный снег. — Приве... — Макс у тебя? Мне надо поговорить с ним. — Да, конечно, — Николаус отступает, рассеянно думая, бывает ли в семнадцать инфаркт от неожиданной радости. — Раздевайся... Пока Вольфганг снимает пальто, Николаус возвращается в комнату. Максу перспектива общения с соседями явно не нравится, — хватило и того случая, когда он искусал собачку старухи этажом ниже за погрызенный самокат, — поэтому он залез под гору одеял и выставил в жестокий мир одну левую пятку. Он в домике. Николаус садится на край кровати и осторожно трогает его ногу. — Это к тебе. — Я буду говорить только в присутствии моего адвоката, — отбрыкивается Макс — Слушай, ты главное не волнуйся… — Томас! — строго обрывает их Вольфганг. Макс мгновенно высовывается — и тоже бледнеет. Медленно, машинально, он садится и смотрит на брата, словно не до конца веря. Николаус выходит — пусть уж сами между собой разберутся. Может, будет настоящее рождественское чудо? Семейное примирение, все дела… Он уже ставит на плиту чайник, когда слышит отчаянный возглас Макса: — Ай, ты что?! Больно! — и бросается в комнату. Макс стоит, надувшийся от обиды, а Вольфганг изучает его левый локтевой сгиб. — И вторую. Макс нехотя засучивает правый рукав пижамы. Вольфганг пристально разглядывает кожу, повернув руку к свету. Кивает: — Теперь под коленями. Макс, задыхаясь, начинает подтягивать штанину. Но какими бы узкими ни были у него голени, закатать не получается, ткань трещит. Наконец, он ухмыляется. Ослабляет пояс: — Цитата из Кубрика! — и быстро спустив штаны, наклоняется и демонстрирует брату подколенные впадины. Николаус закрывает ладонью пылающее лицо. Вольфганг же невозмутимо приседает на корточки и инспектирует кожу. — Что, чисто? — перевернуто улыбается Макс. — Я ведь в паховую ставлюсь. Резко выпрямившись, он разворачивается и предъявляет Вольфгангу для изучения — прямо в лицо: — Пощупай. Натурально гангрена!***
Николаус на кухне маленькими глотками пьет кипяток, когда Вольфганг начинает одеваться. Пожалуй, он возится с пальто слишком долго. Николаус ждет, пока хлопнет дверь — и лишь тогда идет к Максу. Тот сидит, блуждающе улыбаясь, и сердце у Николауса сжимается. Наверно, не следовало оставлять его наедине с братом. Чертова нерешительность. Чертов якобы нейтралитет. — Эй, ты как? — Николаус трогает Макса за руку. — Он почти поверил, что я кололся в глаза. В глазное яблоко, знаешь? Вот же придурок… — Вы договорились о встрече? В парке? — Нет… — и снова этот остановившийся взгляд. — Ну как так! — в досаде притопывает Николаус. — Мы же!.. «Что мы, зря столько репетировали?» Фыркнув, он отбрасывает халат, сдирает пижамные брюки. Теперь Макс смотрит на него с любопытством. — Я сейчас! — Николаус запрыгивает в джинсы. — Я поговорю с ним. Ничего с собой не делай! Свитер — прямо на верх пижамы, шерстяные носки, высокие ботинки с мехом и шапка, — и, застегивая на ходу куртку, Николаус решительно шагает к другу. Улица встречает его завыванием ветра и снегом: он мгновенно налипает на брови, забивается под отворот шапки, в ботинки. Николаус чувствует себя немного полярником. Дорога пуста и черна, ни одной машины или автобуса. В редких окнах горят самодовольные елки. Хорошо, что Вольфганг тоже пошел пешком, — Николаус видит его впереди, ссутулившегося от метели. Догоняет — ноги вязнут в снегу, оступаются в протоптанной колее. «Вольф!» — дыхания не хватает, Николаус скорее думает, чем выкрикивает; и еще раз: — Вольф! Тот не слышит или не хочет. Николаус сокращает расстояние, — и вдруг, за два шага, Вольфганг оборачивается: — Господи, ты кряхтишь, как кабан ожиренный. — Я тоже по тебе скучал, — говорит Николаус и обнимает его. — Прости. Ты был прав.***
Они сидят за столом на кухне у Вольфганга, взявшись за руки. Николаус греет его озябшие пальцы. Снег за окнами теперь сплошной страшной стеной, от этого в теплой квартире по-особому уютно. И пахнет хорошо — деревом, Рождеством. Домом. — Как-ты… рисково, — Николаус качает головой. — Без варежек. Так и заболеть можно. А ещё и без шапки... Вольфганг усмехается: — Да, мамочка. Кстати. Я получил письмо из Вольфсбурга. Мать не ждет нас на Рождество. Но хотела бы на день рождения увидеть Макса. — Его день рождения? Дома? — Да, — кивает Вольфганг. — Это же здорово! — Николаус сжимает его ладони. — Значит, она больше не сердится. — Вроде того. Только ничего не получится. — Почему? — Макс согласен ехать только со мной. А я не поеду. Он замолкает, — и Николаус вздрагивает, до того Вольфганг похож сейчас на младшего брата, с этой полуулыбкой и остановившимся взглядом. — Почему? — он подвигает табурет ближе. — Почему… — Вольфганг делает паузу — а потом вдруг выплевывает: — Предлагаешь мне вернуться в наш городок?! Этот рай земной? Где дружок-байкер отодрал меня и выбросил в поле? Где все знают меня как «этого педика, который даже повеситься нормально не смог»? «Вроде не такой жирный, отчего же веревка оборвалась?..» Он начинает было говорить ещё, ядовито и зло, — но слезы душат, мешают. Николаус притягивает его к себе, кладет голову на плечо и тихо покачивает, пока Вольфганг плачет. Свитер на плече намокает. От Вольфганга пахнет сигаретами, и — сквозь одеколон — запекшейся кровью. Он и вправду такой же как брат, только чуть старше и злей. «Регресс до возраста травмы», вечные семнадцать… — Может, я и поеду, — наконец, всхлипывает Вольфганг. — Она меня каждый год звала. — Конечно. Надо, — Николаус гладит его по спине. — Обязательно. «Что если в Вольфсбурге тоже есть карусели и гномы?» — Она не хотела меня отпускать, думала, меня здесь съедят. А мне уже всё равно было. Мы поссорились, больше недели не разговаривали. Она заходила к нам в комнату, а я притворялся, что сплю. Так и уехал, не попрощавшись, — Вольфганг кашляет, прочищая горло, и с нажимом спрашивает: — А об этом Макс тебе не рассказывал? — Нет. И знаешь, он хочет перед тобой извиниться. Вольфганг, сверкнув глазами, скалится — и превращается наконец обратно в привычного злого Вольфганга: — Ой, да не знаю, что он еще хочет. Предлагал ему пойти на фон Хагенса — нет, не надо, «отдай билет моему другу». Я провёл его дружка-переростка на закрытую вечеринку, — ну ты видел его, такой альбинос. Устроил ему автограф от Гюнтера… Представляешь, этот Рокки Хоррор готов был мне отсосать. От Макса — никакой благодарности! Николаус вздрагивает, прикинув по датам: — Постой. Вы что, с ним общались? — Я. Один раз не выдержал и позвонил… Это было ошибкой. Он мне хорошо отплатил... Пришел сюда — подобрал, наверно, отмычку, — выжрал весь сахар, хотя утверждает, что даже чай пьет без него, стащил бритвенные лезвия и кондомы. Причём выбрал все чёрные! — Так что ты теперь, не можешь даже… — ужасается Николаус. — Почему? — Ну, цветовая последовательность. — А знаешь, к черту её! — ухмыляется Вольфганг и обвивает его руками за шею. Они целуются жадно, как в самом начале, и глаза у Вольфганга веселые, темные. Николаус не уверен, что это сейчас хорошо, вообще, что так можно, — зато у Вольфганга уверенности на двоих. Он сдирает с Николауса свитер еще в коридоре, милостиво игнорируя странность пижамы под ним; одежда летит на пол, и Николаус тихо смеется. Как же он на самом деле скучал... Вольфганг заглушает его смех очередным поцелуем, — а когда Николаус расстегивает ремень, тихо стонет и впивается ногтями ему в спину. Наконец, они в комнате. Николаус привычно бьет по выключателю — и каменеет. — Вольф, что это? На полу повсюду дрова: ровные, светлые, штабелями в метр высотой. От них свежий смолистый дух, и в первую секунду Николаусу кажется, что он попал в лес. Или в очень хорошую сауну. — Видишь, как выгодно дружить с членами Городского совета, — ухмыляется Вольфганг и по извилистому коридорчику увлекает его к постели.***
Они лежат рядом. Вольфганг устроил голову у Николауса на груди и рассеянно водит пальцем по темным густым волосам. На удивление, молча. — А откуда ты знал про соль? — вдруг спрашивает Николаус. — Ну, что Макс положит паспорт туда? Вольфганг шутливо приосанивается: — Я его научил. Всегда сам так делаю. Николаус смеется и целует его в макушку. Не как ребенка или брата. — Кстати, Макс, — продолжает Вольфганг. — Хочешь, чтобы он был здесь? — В смысле? Вместо тебя, что ли? — не понимает Николаус. — Третьим. — Нет. Вольфгангу ответ явно нравится. Широко улыбнувшись, он садится на Николауса, склоняется и шепчет на ухо: — Расскажешь наконец, как он тебе? Что вы обычно с ним делаете? — Мм… мы не… — Да ладно, — тянет Вольфганг. — Наверняка он в чем-то лучше меня? — Знаешь… надо сравнить еще раз!***
Ранним утром Николаус возвращается домой с охапкой дров, уставший, счастливый и чуть виноватый. Улицы всё так же пустынны, но в местах, где снег был протоптан, уже чернеет асфальт. Вообще, как будто теплеет, и птицы поют по-весеннему радостно. У самого дома Николаусу становится жарко в шапке. Легче позвонить, но почему-то он корчится, открывая дверь ключом. И выдыхает с облегчением — Макс и вправду ничего с собой не сделал. На кухне натужно закипает слишком полный, как всегда, чайник, а из гостиной доносится бормотание телевизора: — …на смену нехарактерным морозам на территорию Берлина и Бранденбурга пришла оттепель. По прогнозам синоптиков, плюсовая температура продержится до февраля. Воздух прогреется до десяти градусов, температура воды… Макс выходит, уже в футболке и джинсах, и прислоняется к косяку. Улыбается: — Ну как, поговорили? — В том числе, — Николаус со вздохом кладет дрова на пол под вешалкой. — Пхех. — Если что, я всё ещё в деле. Макс непонимающе смотрит. Потом его лицо озаряет надежда. — То есть… — Он согласен встретиться с тобой. В среду двадцать четвертого, в полдень. У статуи Амазонки.***
Николаус сидит в засаде. Это довольно сложно, потому что кусты совершенно прозрачные. Да еще и борода мешает — лезет в рот и путается в ногах. За три дня снег растаял, и теперь повсюду жидкая грязь. Но они с Максом решили — и похитят его, во что бы это ни стало. В ночь накануне Николаус спит плохо, ворочается. В комнате душно от заклеенных окон. Перед Вольфгангом заранее стыдно. Николаус приезжает на место за полчаса, чтобы разведать обстановку. Парк пуст, нет даже обычных спортсменов и парочек, — все берлинцы сегодня по домам готовятся праздновать Рождество. Три пути от развилки исчезают в тумане; вокруг Амазонки набухла кольцевая глубокая лужа. Николаус поправляет ногой чуть съехавшую крышку люка и, прохлюпав по болотистому газону, занимает позицию «сиреневый куст». Вольфганг появляется в без пяти минут полдень, со стороны Бранденбургских ворот. Он очень спокойный, но бледный, в черном пальто, застегнутом на все пуговицы. Вскоре он отходит так, что Николаусу почти не видно его из-за постамента. Хочется верить, ему Николауса тоже не видно. В пять минут первого появляется Макс — с южной стороны. В косухе нараспашку, торопливо жмет брату руку, и они начинают прогуливаться вокруг статуи. Каждый раз, когда они приближаются к сиреневым зарослям, до Николауса долетают обрывки фраз: — …я правда беспокоился о тебе. Мне сказали, что ты на системе. — О себе ты лишь беспокоился. Что в тусовке скажут. Брат-наркоман — позор, да?.. Николаус чуть слышно вздыхает. Всё же, Макс бывает невыносим. Через минуту до него доносится следующий виток спора: — …и не надо давать мне деньги, пожалуйста. Особенно через Ника. У меня всё есть. Если надо будет, я сам достану… Дырявые сапоги намокают, и сидеть становится особенно мерзко и холодно. Николаус дрожит, стараясь громко не клацать зубами. Макс проходит мимо, опустив соломенную голову, а Вольфганг вкрадчиво выпытывает: — Что значит «порвался»? Девка знает, как тебя зовут?.. Вероятно, это что-то до крайности важное, но Николаус действует в соответствии с планом: после третьего круга пора похищать. Лишь Макс и Вольфганг чуть отдаляются и скрываются за постаментом, он выскакивает из укрытия. Чавкая грязью, бежит по газону, перепрыгивает низенькое ограждение… Вдруг из-за памятника слышится испуганный возглас Макса, — что-то пошло не так. У Николауса сжимается сердце. Он быстро забегает с другой стороны и видит: люк открыт, из него выбираются двое молодчиков в черных трико и с мешками на головах, словно у палачей. Один высокий и тощий, другой пониже, покрепче. Похоже на итальянскую комедию, только вот никому не до смеха. Они хватают остолбеневшего Вольфганга и тащат словно ковёр, горизонтально, в направлении Потсдамской площади. За какие-то пять секунд они порядочно отдаляются и почти исчезают в тумане... Но тут Макс приходит в себя. С диким воплем он несется вдогонку и ловко бьёт ближайшего похитителя в пах со спины — тем коварным футбольным ударом, который запрещен в школьных драках из принципов человечности. Высокий молодчик характерно шипит и падает, скорчившись, — при этом выпускает верхнюю часть Вольфганга, так что он окунается головой в лужу. Подоспевший Николаус срывает мешок с забуксовавшего второго, — охнув, тот отпускает и ноги… — Мартин?! — Салют, — дружелюбно улыбается всем Киппенбергер — бодрый и посвежевший от трезвости. Макс, задыхаясь, наклоняется к первому: — Бликса?.. — и откидывает мешок в грязь. Но Бликса почему-то здороваться не желает: в хаотичном шипении можно разобрать только «придушу гаденыша» и «мои яйца». Вольфганг встаёт, как ни в чем ни бывало отряхивая пальто. Сплевывает песок и кивает на бороду Николауса: — Тоже планировали похищение? Тонко. — Как хер твой, — огрызается Макс. Вольфганг скорбно вздыхает: — Надо было сдать тебя обратно в детдом. — Что-о?! — Ты приемный. Давно хотел об этом сказать. — А ты, блядь, нагулянный! — окрысившись, шипит Макс. — Молодой человек!.. — «Мялядой силявек»! И тут чувства переполняют Николауса. Он широко открывает рот и громко, неразличимо орёт в серое вязкое небо. Киппенбергер присвистывает, и даже Бликса перестает баюкать отбитое, с интересом прислушиваясь. Крик разносится над Тиргартеном, гуляет над верхушками сосен и лип. Наконец, что-то в небе сдвигается, и в раскрытый рот Николаусу падает одинокая снежинка. — Ник, ты чего? — испуганно ежится Макс. — К черту идите! Ебанутые! Оба! — Николаус пятится, путаясь в пальто, в бороде — и сквозь кусты напролом бредет прочь, сам не видя куда.***
Когда он наконец-то добирается домой, уже без бороды, снег сыплет вовсю. Мягкий, пушистый, снова будто бы первый в этом году. Содрав сапоги и пальто, Николаус ничком падает на кровать в своей комнате и проваливается в сон. Он очень приятный; Николаус почему-то знает, что всё ему только снится, и от этого немного грустно. Оба брата стоят перед ним на коленях, раздетые догола — спиной к Николаусу, лицом к большому зеркалу в спальной. Макс напуган, Вольфганг пытается улыбаться, но уголок губ нервно подрагивает. Они оба знают, что провинились. Николаус толкает Макса в затылок, заставляя встать на четвереньки. Заводит руку за спину, за ней и вторую — так, что Макс упирается грудью в пол, — и обматывает запястья черной изолентой. Это как-то грубо, думает Николаус, и та на глазах превращается в мягкую шелковую ленту. Макс позволяет себя зафиксировать, — ни малейшей попытки протеста, только лицо и шею заливает от стыда ярко-алым. Позвонки выпирают как гребень рептилии. Вольфганг ухмыляется, ожидая развития событий. Он глупо ойкает, когда Николаус нагибает и его лицом в пол. И да, пусть обхватывает за спиной локти — для осанки должно быть полезно. Так и зафиксируем… Николаус любуется: оба интригана в самой унизительной позе, болезненно вывернув шеи, перед зеркалом — и в присутствии друг друга. Поджарая задница Макса и поосновательней — Вольфганга; сразу видно, кто здесь самый усидчивый и с высшим образованием. Носком ботинка Николаус раздвигает каждому ноги так, что пленники соприкасаются дрожащими коленями: Макс правым и Вольфганг — левым. — А что сейчас будет?.. — тянет Вольфганг игриво. — Массаж. Для лечения истерии. Николаус расстегивает ремень и медлит пару секунд. Вольфганг ерзает в предвкушении и заранее немного подмахивает. Вот же приспособленец! Николаус вздыхает и отвешивает братьям хороший удар — длинный, с оттяжкой, оставляя каждому ярко-розовый след. И еще один. И еще. — Ай! Прости нас! Мы больше никогда-никогда!.. — братья хныкают и верещат; по щекам текут слезы, по ногам — кровь, но Николаус теперь неумолимо суров и ужасно, ужасно жесток... Вдруг что-то бьет в зеркало с другой стороны. Николаус замирает. — Пока, — улыбается Вольфганг и исчезает. Стук раздаётся опять, а за ним — надрывное тявканье. Лишь после третьего раза Николаус вполне просыпается и понимает — это снежки попадают в окно старухи этажом ниже. До пятого Макс пока не докидывает. А может, и не пытается. Он как раз успевает протереть глаза, когда в прихожей хлопает дверь. Топот ног по паркету, кровать прогибается: — Ник! — Макс подлезает под бок, ввинчивается в подмышку. — Ни-ик! Вставай! — А. Что? — Пойдём снеговика лепить! Вольф скатал во-оот такой ком!