***
Люсьен в последний раз оглядывает магазин. Золотистый луч из светового окна стоит вертикально, словно вестник божьего откровения. Словно ангел. И Люсьен понимает, что всё делает правильно. Пять капель лауданума приглушают боль в желудке, галстук из лилового шелка оттеняет бледность лица. Дарственная давно готова, и осталось только вписать единственно правильное имя. Он выходит на залитую солнцем улицу, вдыхает запах асфальта и цветущих тополей. Прекрасный день, чтобы решить всё окончательно.***
— Хорошо, что ты пришел! — плачет Макс. — Наконец-то!.. Йорг выпутывается из простыни. Дрожащими руками берет с кресла одежду. Он здесь явно лишний: Макс рыдает, обхватив брата за плечи, и быстро-быстро целует. Мерзость. Хотя по-своему логично. Прижав к груди комок, Йорг идет к выходу. Но в последний момент зачем-то оборачивается — и видит спокойные глаза Макса. «Я задержу», словно говорит он. А потом утыкается брату в шею и издает очередной истерический вопль. Джинсы Йорг надевает в прихожей, сандалии — на лестнице, футболку уже на бегу. В правом боку снова начинает колоть. Он плюхается на теплую изрезанную лавку в метро, прижимает ладони к ребру и тихо скулит. Какой-то педик в клешах с интересом косится, а потом даже подмигивает. Йорг сердито отворачивается. Он ничего уже не понимает. Воспоминания о субботней ночи наваливаются вдруг и все сразу. Дощатые скамейки в таверне, гнилые ящики в подворотне. Петля на шее. Старик-гробовщик. Вот они с Максом несутся по Курфюрстендамм в угнанном лимузине Коломбо. Вот коза, захрипев, перемахивает через сетку. А вот на плечо брызжет горячая кровь из глаза убийцы… И всё это не было сном. Йорг трогает припухшую ссадину на ключице. О нет. Чёрт. Нет...***
В прихожей хлопает дверь, и Макс чуть ослабляет удушающий захват. — Мои картины! — взревев, Вольфганг отталкивает брата и ползет по грязному паркету. — Что вы с ними?.. Вы! — он хватает один квадрат, в синих брызгах, другой, в чем-то буром… — Всё погибло! Все… Четыре, пять лет! Понимаешь ты это? — Горячие слезы текут по щекам, он задыхается, трет золотое пятно, но только больше размазывает. — Понимаешь или нет?!! Макс сидит на полу и очень внимательно смотрит. Бледный, голый, в косых багровых отметинах. Вольфганг замахивается было холстом — но вместо этого сам бьется головой о подрамник, три раза, до красного тумана в глаза. — Всё! По-гиб-ло! — и швыряет об стену. А потом падает на четвереньки и плачет. «У нас проблема. Давай подумаем, как её лучше решить», — душнит внутренний голос. Но Вольфганг затыкает уши, затыкает голос и просто орет в пол, пока внутри не становится пусто и как-то светло. А потом мир снова наполняется звуками. Тикают часы. Топчется на подоконнике прикормленная синица, и под дверью — соседи. — Не знал, что ты можешь быть таким, — с тихим восхищением говорит Макс. Вольфганг поднимает голову и шмыгает носом. — Каким? Ну?.. Макс молчит, потирая левую руку. На сгибе расплывается лиловый синяк. — Впитал-таки мой морфин?.. А это что? — Вольфганг кивает на ожог у него на груди. — И это?.. — след ладони на горле. — Да так, мы… играли немного. И я не впитал! — «Играли»?.. — Вольфганг задыхается от возмущения. — Что этот Рокки Хоррор сделал с тобой?! — он хватает Макса за руку. — Покажи! Макс нехотя сует ему под нос натертое запястье. — На. — Он тебя связывал? Макс угрюмо опускает взгляд. Типичное поведение жертвы. — Я был прав! — Вольфганг стонет. — Конечно, я был прав! Тебе не стоило с ним общаться. Чертов псих! — Ты всё не так понял… — Не принимай душ, надень что-нибудь свободное, — Вольфганг нервно ходит по комнате. — Мы едем в полицию. — Нет. — Сейчас же! Я скажу, что написать в заявлении. — Нет! — кричит Макс. — Йорг очень хороший! Он меня спас! — Что, прости?.. — Вольфганг замирает с поднятой для шага ногой. — Я чуть не умер, а он мне помог. Да. Вольфганг взглядом говорит: продолжай. — Я тут немножко отравился. Смешал транки с вином… — Что? — А он всё сделал правильно! Ну, как… Даже капельницу ставил, смотри! — Макс указывает на синяк. — Клёво, правда? Вместо ответа Вольфганг отвешивает брату пощечину. — Эй! — Макс хватается за щеку. — Больно! — И зачем ты это вытворил? — Захотелось! — Я спросил тебя. — А… а то ты не понял?! — Макс отступает к постели. — Нет, — Вольфганг запускает ему руку в волосы и тянет до хруста. — Ай! Ай!.. — Поясни, уж пожалуйста, — шипит Вольфганг. — Потому... потому что это — не жизнь! Вечно ты уезжаешь! — Макс вырывается, оставив в кулаке у Вольфганга клок. — Ты опять меня кинул! — Так, послушай… — Да! — орёт Макс и уклоняется от второго удара. — Развлекаешься там! А про меня ты подумал?! Вольфганг стискивает зубы: знал бы Макс, как он развлекался, когда его в наручниках заталкивали в самолет. — Значит, ты нашёл этого… Йорга только чтобы мне досадить? — А как еще, по-твоему?! — Ну, можно было выбрать кого-то получше… — Вольфганг берет его за руки, но Макс ловко выскальзывает: — Ты сам мне сказал: можешь хоть с неграми! — Но не с альбиносами же! — А что, цыгану нельзя? Давай, скажи уже, я цыган, я приемный! Обязательная программа, давай! — Ты приемный, Макс, — спокойно говорит Вольфганг. — Это правда. — А я твой отец!!! — Макс рявкает так, что бутылочки с краской на столе печально звенят. — Я! Твой!! Отец!!! Вольфганг быстро прикидывает по датам — да не, вряд ли… Тут же стряхивает наваждение: — Не смешно. Но Макс довольно смеется. Пошутил. Вольфганг вздыхает: — Ты нарочно меня мучаешь? — Конечно. Ну как же иначе. А ты меня! Ты сам меня таким сделал! — смех переходит в истерику. — Франкенштейн! Я — твой монстр, понимаешь?! — Макс бьет себя в ожог, как Христос — в рану перед Фомой. Выходит поистине экспрессивно. Из лопнувшего пузыря течет сукровица. — Понимаешь?.. Голос нехорошо прерывается, но Вольфганг говорит: — И когда же ты меня оставишь в покое? А, чудовище?.. — Оставлю? — Макс дико озирается. — Когда я оставлю?.. — а потом падает на кровать и начинает лупить подушку. Как в детстве. — Я тебя оставлю! Ууу! Я тебя так оставлю! Кину тебя! Ух, как кину!.. Он глухо воет, пока в желудке что-то не ёкает. И весь обмякает. Тоже как в детстве.***
— Но теперь-то мы правильно едем? — волнуется Ян. — Ты два раза уже спрашивал, — Дирк сплевывает в окно, за которым проносятся порыжевшие от зноя поля. К сожалению, окно закрыто. — А вдруг… Простите, мы же скоро будем в Берлине? Пожилой водитель-поляк косится на него водянистым глазом: — Так это, парень, смотря как шмонать будут. Могут и до завтра продержать. Могут обратно развернуть. Осси ж они такие… — До завтра, — повторяет Дирк шепотом. — Мама меня убьет. Почему-то мама пугает его больше чем осси.***
Макс лежит и трагично смотрит в потолок. На штукатурке тоже синие брызги. Вольфганг сомневается, допустимо ли целовать брата тем же ртом, что отсасывал Бойсу? Но после секундного колебания решает: Макс этого достоин, — и запечатлевает на его лбу поцелуй. (Впрочем, другого рта у него все равно нет). — Сейчас ты умоешься, и мы поедем к Никки собирать вещи. — Зачем? — шепчет Макс. — Домой. — Мы… вернёмся в Вольфсбург? — Макс тревожно вскидывает голову. — Ты вернёшься. «А может, и я. Давно надо было...» — Мы вернёмся. А там посмотрим, — Вольфганг закрывает окно. От усталости он впал в какую-то негу. В голове крутится: «Сам сломал — сам починю». Макс медленно встает с кровати; словно по тонкому льду, направляется в ванную. И тут Вольфганг вспоминает: — Покажи руки. Макс послушно протягивает ладони с растопыренными пальцами. Вольфганг проверяет подмышки, зачем-то обхлопывает бока. Макс корежится и хихикает: — Ай! Щекотно! — Повернись. — Может, еще наклониться? — однако послушно исполняет. — Избавь… — Вольфганг быстро проводит по ребрам и разворачивает Макса снова лицом. — Открой рот. Но и во рту у Макса лезвий не спрятано. Удивительно. — Можешь идти. И дверь не запирай. Макс корчит страшную рожу и вприпрыжку уносится в ванную. Вольфганг, вздохнув, надевает перчатку и быстро перекладывает все тюбики и игрушки с кровати обратно в прозрачную сумку. Простыни придется отдать в химчистку… впрочем, лучше выкинуть. Дешевле будет. Вольфганг брезгливо расправляет покрывало с синим неровным пятном. Похоже на трибьют Иву Кляйну. Только размазанный потек спермы нарушает гармонию контура. А интересная фигура… Вольфганг зарисовывает её на обрывке бумаги. Квартиру можно сдать пока недотепам с дизайна. Впереди у него целых два летних месяца. За это время разговоры про его приключения должны поутихнуть. Мать, конечно, удивится поначалу их приезду, но быстро привыкнет и закормит Макса фирменными яблочными пирожками… Кстати, Макс. Он подозрительно долго там плещется, и Вольфганг стучится, похолодев: — У тебя всё в порядке? Макс не отвечает. И вода больше не журчит. Вольфганг стучит еще раз, а потом распахивает дверь. Макс сидит на бортике ванны и методично остригает кудри. — Оп, я цирюльник! — оборачивается, чуть не ткнув себя в глаз. — Фигаро, Фигаро! Вольфганг стонет. Весь пол в желтых и каштановых прядях; эта мерзкая волосня налипла на пушистый коврик (уже не такой белый), и в слив наверно тоже попало… — Откуда у тебя… — он указывает на ножницы. Страшно представить, где Макс их таил. Тот пожимает плечами: — Здесь лежали. Их Йорг принес. Ну, чтобы изоленту того. — Какую? — шепчет Вольфганг. — Которой руки связывал. Когда промывал мне… желудок, — Макс обрезает последнюю прядку и трясет головой, непривычно маленькой и аккуратной. — Ааа, кайф! Я про волосы. — Цыганенок, — цедит Вольфганг, протягивая руку за ножницами — Тогда уж побрейся. Макс машет ему, чтобы вышел. Он стесняется. — При мне. Мыться тоже при мне будешь. — Ве-е. — Что, значит, Йорг делал?.. — Вольфганг притворяет дверь и садится на угол ванны. Пора восстановить их традицию — старое доброе семейное ультранасилие. Находиться так вот с братом приятно. Как будто им опять четыре и десять, мать ушла по делам, и Вольфганг просто обязан проверить, правда ли шампунь из рекламы — без слезок. Оказалось — неправда. Макс со вздохом берется за бритву. Задирая пятнистые руки, бреет подмышки; грудь — видимо, чтоб лучше росло. Делает на дорожке к пупку прерывистую разметку (разрешается пересекать с любой стороны). Потом начинает скрести левый висок. Вот же шут... Когда он приступает к фигурному выбриванию на ноге знака анархии, Вольфганг не выдерживает: — Ладно, давай побыстрее. А я пока звоню Никки. Макс кивает, продолжая нелегкий труд. Остается надежда, что одноразовая бритва слишком тупая уже, чтобы вскрыться. Трубка молчит. Чертыхнувшись, Вольфганг лезет за диван и проверяет розетку. Тщетно. Зато обнаруживается посеянный в прошлом году плаг с присоской из магазинчика Йохена, Вольфганг кидает его в прозрачную сумку. Достает из шкафа свежий костюм. Ещё немножко кричит. Макс всё намывается, и Вольфганг раскладывает на полу с десяток испоганенных картин, смотрит на рваные пятна. А что-то в этом есть… Он садится на корточки и вертит один из холстов. Если пристроить к соседнему, получится начало для паззла. Вольфганг тасует квадраты. Добавляет еще дюжину, двадцать, загоняя себя в угол у окна… Вдруг что-то шуршит, а в прихожей негромко хлопает дверь. Макс! Но его шорты здесь, лежат в углу дивана засаленным синим комком. Не пойдет же он голым... Вольфганг через холсты, как по кочкам, выскакивает в темный коридор — и не верит глазам. Под ногами журчит ледяная вода. Трубы гудят. — Ну, Макс! Вольфганг бросается в ванную, ожидая увидеть вывернутый на полную кран и забитую раковину. Запинается о шланг — и понимает, что Макс организовал ему персональную подачу воды. Прямо к порогу. Он успевает подхватить крайний холст за секунду до того, как его лижет набежавшей волной. Швыряет в лужу простыни, подушку, костюм, в глубине души жалея, что вода это, а не огонь. Было б эпичней. Кажется, Макс действительно смог его кинуть.***
Арнольд в последний раз проверяет рюкзак: любимый том Брэма (второй), тетрадки с результатами экспериментов, реактивы, коллекция минералов, фонарик и пара трусов. И вороний череп. На счастье. Паспорт он кладет сразу в нагрудный карман своей лучшей (и единственной) белой рубашки. Всё равно придется тыщу раз доставать на чекпойнте.***
В любой непонятной ситуации надо пожаловаться Никки. Вольфганг едет в набитом автобусе, по-королевски заняв четыре сидения. Нет, его зад пока не настолько разросся, хотя Вольфганг и съел на нервной почве весь сыр и ту странную картошечку из холодильника. Но люди почему-то отсаживаются. Энергетика, вестимо. Что уж поделать. Его аура просто слишком сильна для этого плебса. Вольфганг прижимает к себе чемодан, гладит пластиковый бок и закрывает глаза. Вспоминает все слова, которые Бойс говорил ему (конкретнее — шесть: «Ты готов? Ну что, поехали домой?»), все его прикосновения, горьковатый запах кожи. И крутейший рыболовный жилет. На прощание Йозеф улыбнулся ему по-особому тепло и как-то благодарно. Жаль только, что въезд во Францию им теперь закрыт на пять лет. Но оно того стоило. По сравнению с ним, конечно, брат пресноват. Вольфганг кривится. Да Макс вообще как ледышка. Его механистичные экзерсисы в позе наездника… В детстве на лошадке он скакал с большим чувством. И что этот Йорг в нем нашел? Всё равно Макс его не любит и спит с этим мутантом только чтобы досадить, решает Вольфганг. Монстр монстра. У брата просто чудовищный вкус. И эта его тяга к страданиям! Надо найти ему хорошего Верхнего, да посуровей: пусть висит на крюках и ходит с пробкой хоть целыми днями. А то, может, и в институт поступит…***
— Привет, Никки! — скалится Вольфганг. — Я не вовремя?.. — Да, конечно. То есть нет… — хмурый Николаус во всегдашней клетчатой рубашке отступает в коридор. На руках у него — Вольфганг думает сначала, ребенок лет пяти, но это огромная мягкая игрушка, медведь. Николаус баюкает его и покачивает. Очевидно, разбуженный Максом родительский инстинкт ищет выхода. — Ты теперь не один, — умиляется Вольфганг. — Завел себе нового друга?.. — Как доехал? — Меня депортировали! А в целом — всё абсолютно прекрасно! Николаус шевелит игрушкой и шепотом просит: — Извини, давай тише. Темпельхофу нездоровится. — Что? — Это долгая история. В общем, вчера была операция… — бредит Николаус, поглаживая медведя. — Я не хирург, конечно, но надеюсь, обойдется. И тут Вольфганга перемыкает. Он орет: — Хватит дурить! Выбросил этот мех, живо! — и замахивается, чтобы выбить игрушку… Но медведь опережает его. Перед лицом проносится когтистая лапа, а потом по щеке льется что-то горячее. Вольфганг быстро смотрит на пальцы — кровь. — Никки! — он отскакивает, бьется об дверь. — Ты чего?! — Тише, тише, всё хорошо! — Николаус изо всех сил держит медведя. Тот вырывается и злобно рычит, красные глаза сверкают как угли. — Это… это живое?! — кричит Вольфганг. — Зачем ты взял его домой? Ты что, зоопарк ограбил?!! Исцарапанный Николаус распахивает дверь ванной и швыряет медведя туда, в темноту. — Извини, пожалуйста, — и подпирает дверь своим задом. — Давай табурет, что-нибудь! — Идиот! — стонет Вольфганг, притаскивая с кухни два стула. — Вы все идиоты! А потом, корчась от отвращения к себе, перекрывает вентили в коридоре. Просто на всякий случай.***
Йорг сидит под лысеющим тополем в сквере у дома. В голове отчего-то заело гортанное «А» — звук, который Макс издавал каждый раз, прежде чем вода устремлялась по трубке из желудка обратно. И ещё — его весёлый от близости смерти голос с рассчитанной долей трагедии: «Сырой шпинат я тоже ненавижу. Просто это было единственное, во что нельзя подмешать риталин…» Из глаз течёт. И это не только аллергия. — Бедный Йорг, — говорит он комку тополиного пуха, словно Гамлет — любимому черепу. А потом в голос ржет, засовывает пух в карман и идет к дому.***
Николаус осторожно промокает порез ваткой с огуречным лосьоном. Вольфганг стонет: — У меня точно останутся шрамы. Ты знаешь, что кожа в области шрамов быстрее теряет упругость?.. Николаус кивает. — Да что ты мажешь меня этой дрянью? Хочешь, чтобы и от меня воняло едой? — Вольфганг в отчаянии отворачивается — у отражения в начищенном чайнике правая щека заметно опухла. — Господи, ну за что мне всё это? Ник! Возьми в моем чемодане нормальный... Что ты как… — У тебя не было чемодана. — Что?.. Николаус молча приносит из коридора прозрачную сумку с игрушками.***
Отец дома. Из гостиной доносится лопотание телевизора: «…ветеран движения Дитрих М. утверждает, что собрал сто семьдесят пять тысяч подписей против пресловутого параграфа. Последняя принадлежит юному жителю Берлина…» — У, пидорасы! — бутылка грохочет об пол. К счастью, мать на работе. И кузины нет, — дверь в его комнату приоткрыта, и видна раскладушка с ворохом розовых тряпок. «По некоторым прогнозам, возраст согласия для однополых партнеров может быть понижен до менее чем восемнадцати лет. Что дальше? Браки с животными? Некрофилия? Инцест?..» — Совсем уже с ума посходили! Чтоб вы все вымерли, извращенцы поганые!.. Замок громко щелкает. — Эй, это кто? Вернулся, что ли? Йорг! Сукин ты сын! А ну давай сюда! Йорг умывает лицо, выпивает на кухне полстакана холодного молока. Вытаскивает из глиняной годзиллы-копилки горстку монет. После времени уже не будет. — Йорг!!! — раздаётся годзилий рёв. В гостиной накурено; кисло воняет пивом и перегаром. Отец растекся на диване, несмотря на жару, почему-то в рубашке — белой, уже заляпанной кетчупом. И в вечных семейных трусах. — Здравствуй, папа, — Йорг останавливается в дверях. — Явился, — цедит тот — и косится на телевизор. Там радостно частит ведущий программы «Молодые мозги»: «...снова в Кройцберге. Обследовав ночные клубы Берлина, мы не нашли мозгов, но не теряем надежды! Может, сейчас нам повезет? Вот этот человек, кажется, тоже из клуба. Добрый день! Или ночь еще не закончилась? Можно задать вам пару вопросов?..» — Выключи, пожалуйста, — просит Йорг. Отец, по-бычьи мотнув головой, убирает звук и смотрит налитыми кровью глазами. — Ну и? — Прости, что вчера заставил волноваться, — твердо говорит Йорг. — Не получилось вам позвонить. Это было неправильно. Отец хмыкает, отхлебывая пива из ближайшей бутылки. — И что же ты такое важное делал, сученок? Йорг молчит — даже когда бутылка свистит в сантиметре от виска и разбивается о шкаф. — Отвечай! — орёт отец и пытается встать, но варикозные ноги скользят по ковру. — Ублюдок! Бездельник паршивый! Мы тут с ума сходим, а ты неизвестно где шляешься! — Я был с другом. Он плохо себя чувствовал. — Не мне будешь сказки рассказывать! — …И я правда хотел работать на заводе. От этих слов отец заливается фиолетовым даже, не красным. — Ты ещё и издеваешься?! Щенок! Да ты в армию пойдешь у меня. Будешь дерьмо выносить вместе с индусами-педиками! Слышишь! Дерьмо! Йорг только улыбается: может, ещё в полицию наняться? — Что ты там себе лыбишься?! Сюда смотри! Дерьмо! Педик! «Индус», — продолжает Йорг про себя, а вслух говорит: — Хочешь знать, что я делал на самом деле? — Ну?!! — Сначала мы много пили. И дрались. Потом угнали машину у какого-то мужика. И лодку у другого. А потом на нас напал Помадный убийца, но мы сумели отбиться. Еще была бешеная коза. И нацисты. Но это в самом начале. Отец меняет цвета, словно спрут. Из синего в белый и снова в пурпурный. — Я из тебя дурь-то повышибу… — и за неимением ремня тянется к журналу на столике. — Эй. Это ж хаос-анархия! — Что? — Йорг вздрагивает. — Там друг твой, — отец тычет в экран. — Который наш шпинат вечно жрет. Он прибавляет звук, — и вправду, раздается глухой голос Макса. — …Гермес Криофор. — И это шестой правильный ответ! Продолжаем? — Валяйте… Йорг подходит поближе — и опускается на диван. Ноги больше не держат. На экране Макс, но почему-то в черном платье и с концлагерной стрижкой. Ведущий, блестя замазанными фингалами, тычет ему в лицо микрофон: — Художник, который был не прочь залезть в могилу прекрасной женщины? Макс хмурится на секунду: — Данте Габриэль Россетти. — Всё верно! Что объединяет Жан-Жака Руссо и животный магнетизм? — Моцарт. — А поподробнее? — А вы засчитаете за отдельный вопрос? Ведущий хохочет, скаля мелкие зубы: — Очевидно, придется! — «Бастьен и Бастьенна». Зонгшпиль Моцарта, вдохновленного оперой Руссо «Деревенский колдун». Впервые исполняли в Вене в саду у доктора Месмера. Давайте за три. — Да вам палец в рот не клади! Н-нет. И поэтому следующий вопрос: профилировка лица, характерная для южных монголоидов? Макс задумчиво морщит нос: — Щас. Всегда путаю. — Счет идет на восемьсот марок! Вы можете остановиться и забрать деньги. Подумайте! Или потерять всё! — …Прогнатизм, — улыбается Макс. — Чё там, десять уже? — И последний вопрос на время! Испанский король, который не мог нормально есть, у вас четыре с половиной секунды! — Карл II. — Почему? — в бессильной ярости выдыхает ведущий. — Потому что был урод с кривой челюстью, рожденный в результате инцеста. Это одиннадцатый кстати уже! — Да это точно постановка, — обижается отец. — Ла-жа! Звучат фанфары, откуда-то сверху на Макса сыплется горсть конфетти (Йорг наконец понимает, в чем состоит работа ассистента). Ведущий, корчась и постанывая, подписывает серо-золотой сертификат на получение приза. — Тысяча марок для молодого умника по имени… — Томас. Томас Мюллер, — Для Томаса Мюллера! — ведущий протягивает ручку, и Макс, пробежав глазами, ставит корявую подпись. — Вы первый за историю передачи, кто правильно ответил на все десять вопросов! Хотите что-то сказать? Макс берет микрофон и секунду молчит, косовато смотря внутрь себя. — Я хотел бы поблагодарить вас за эту возможность… и еще одного человека. Можно ведь лично? — Конечно! — одобряет ведущий. — Наверно, пошлете привет вашей маме? — Йоргу. Это мой друг. Без него меня бы здесь не было. Йорг, если ты сейчас это слышишь, — Макс направляет взгляд в камеру. Правый зрачок все еще больше левого. — Если даже не слышишь. Спасибо тебе за всё. Я люблю тебя. И еще, — он улыбается. — Соси жопу, пёс! — После такого, эээ, темпераментного послания… мы завершаем нашу передачу! До новых встреч! — сипит ведущий и выкатывается из кадра, оставив Макса с микрофоном. Экран темнеет, а потом расцветает розами. Пухлая тучка поет: — Мыло и шампунь без слёз!.. Отец, хрустнув шеей, оборачивается к Йоргу. — Так. И что это значит? Йорг пожимает плечами. И отсаживается. Очень кстати, потому что в следующий миг отец валится на бок, вопя: — Это чего он там вякнул? А?.. Стой, кому говорю! — и лупит бутылкой по дивану. — А ну иди сюда, щенок! — Пёс, — Йорг отходит на пару шагов. Он улыбается, потому что знает: последняя фраза Макса была вовсе не пожеланием. А географическими координатами. Отец продолжает барахтаться: — Вы что, педики с ним? Небось начищаете друг другу! Уроды! — Ага. Как раз вчера брал в рот. И заправлял кое-что с торца, — Йорг делает еще шаг к дверям. — Я тебя вылечу! Ты у меня из дома не выйдешь! Больше так не пошляешься! На цепи сидеть будешь! — А вообще, мы в гей-клубах тусим. И в пивных. Например, в «Жирном борове». — Ааа!!! — с диким ревом отец скатывается с дивана и несется на Йорга, как бык — или боров. Пол трясется, стопочки в шкафу дребезжат. Йорг стоит, засунув руки в карманы. А в последний момент достает комок пуха и выдувает ему прямо в лицо. Белые хлопья облепляют багровую кожу как вата, повисают смешной бородой. Прямо как в то счастливое Рождество больше десяти лет назад, когда папа изображал Святого Николая и даже почти не пил. — Я тебя убью! Выродок сраный! А-апчхи! — отец на глазах покрывается сыпью. — Ааа-апчхи! Он сдирает рубашку и в слезах катится по ковру. На груди и животе красивые, темные синяки от кулаков. Примерно двухдневные. — Педик!.. — Весь в тебя, — Йорг шмыгает носом и с удовольствием вырывает из розетки черный шнур телевизора. Хотел из самого телевизора, но пожалел. В прихожей щелкает замок, и Йорг спешит туда. Мать и кузина вернулись с пакетами покупок. Не дав им толком удивиться, Йорг тараторит: — Здравствуй, мама! У тебя есть аллергия на пух? Тополиный. — Нет, Ёжик, никогда не было… Ёжик! Ты куда?.. Ёжик!..***
Под раскаленной крышей воздух дрожит. Интересно, бывает ли бешенство у домашних медведей? А если нет, то что? Медвежья болезнь?.. Вольфганг лежит на диване, прижав к щеке грелку со льдом, и страдает: — Томас всегда был злым! Еще в утробе он избивал свою мать ногами! — Так ты же говорил, он приемный, — прилежно тупит рядом Николаус. — В декабре, помнишь? Вольфганг выдерживает паузу и очень внимательно смотрит на Николауса, пока у того не начинает бурчать в животе. — Так вот. Я его не понимаю! Он сначала делает шаг навстречу, а потом отталкивает меня! — А ты сам разве не так же? — Пропустим, — с нажимом говорит Вольфганг, стряхивая талые капли на друга. — Вот вчера, например, он снова пытался покончить с собой! Представляешь? — Что? — Николаус бледнеет. — Разыграл со своим дружком самоубийство влюбленных на острове Небесных сетей! — Постой, погоди… Как они сейчас? — Полагаю, в полном порядке. Заблевали весь пол и сбежали, сломав мне замок! Ник?.. Николаус вцепляется в бакенбарды, как Росомаха, снимающий грим. — Ник! — А я не поверил… — шепчет Николаус. Вольфганг постепенно звереет: — Чему же? Он что-то тебе говорил? — Да, то есть, не Макс… Просто… он был такой спокойный последние месяцы, с мая. Очень счастливый. Даже нормально есть начал. И всё время рисовал, лепил что-то, подарок готовил… — Подарок? — Да, для Йорга сюрприз. Такую интересную скульптуру… Он не похож был на самоубийцу! — Где она? — Вольфганг спускает ноги на пол. Николаус тут же опасливо вскакивает: — Да неважно… Зачем тебе? — Где. Она. Николаус обреченно кивает на комнатку Макса. Вольфганг вихрем врывается в нее, наслаждаясь своей сверхчеловеческой яростью. Переворачивает матрас, заглядывает под кровать — пусто. Сметает на пол футболки с крюков, пинает дорожный мешок. Он уже знает, где найдет подарок, и оттягивает удовольствие, будто подарок — ему. Спустив струны белого баса, от души плюнув в комиксы, он распахивает дверцу тумбочки и вытаскивает чучело кота на двух задних лапах. Макс недаром штудировал книги по таксидермии: черная шкура лоснится, зеленые глаза сверкают как изумруды. Длинные когти хищно загибаются, а красный рот скалится полусотней игольчатых острых зубов. Вдоль хребта идет подобие гребня, видимо, из эпоксидной смолы, и такие же прозрачные пластины окружают бархатную рану на животе. Vagina dentata, отмечает Вольфганг. Маленький педик спалился и тут. К старательно выкрашенной черным лаком подставке приклеена за угол записка. Макс каллиграфическим почерком вывел на желтом квадратике:Ты был Йо, просто Йо, по утрам, ростом в шесть футов (и четыре дюйма, в носках под сандалии). Ты был Ёжик в штанах до подмышек. Ты не знаю как тебя зовут в этой вашей шараге. Ты был Йорг на пунктире бланков. Но в моих объятиях ты всегда был: Капитан Берлин.
С днем рождения! Я знаю, что тебе нравятся киски. И всякие эстетские шняги. А это настоящая ручная котзилла! С любовью, твой М. P.S.: Расти большой и умный.
Вольфганг выдыхает — и с наслаждением кидает чучело об пол. Наступает на него каблуком и давит, слушая, как хрустят прозрачные «зубы». И это — лучшая музыка. А потом просто пинает, топчет и бьет, пока фигурка не превращается в пыльно-черный мешок. «Это за мои картины. Это за шкаф. За мой дом. И за всю мою жизнь». Где-то на заднем плане поскуливает Николаус, Вольфгангу наплевать. Он рыщет по квартире, подхватывает прозрачную сумку и несет в комнату Макса. Вываливает на постель все игрушки — а потом фарширует обмякшую шкурку, обдирая руки, загоняет члены, пробки и тюбики в рану, в пасть, в разошедшейся шов под хвостом, и снова топчет и бьет. Это очень приятно; загоняя, он представляет в основном Макса, а избивая — этого его белесого друга. И немного — наоборот. — Что ты делаешь? — Николаус маячит в дверях, но Вольфганг, оттолкнув его плечом, выскакивает из квартиры. Пинает мохнатый мешок вниз по лестнице, стеклянные пробки гремят о ступени... Люди на улице в ужасе расступаются. Пара турчанок с колясками спасаются на газоне, а какой-то старичок ловко залезает на дерево. Ибо он Смерть, Разрушитель миров. Ноги сами несут его к реке, на восток. Вот Кёпеникер-штрассе, ряд изуродованных страхом и бедностью домов с видом на социализм. От Шпрее пахнет мочой и бензином. Вольфганг прижимается животом к бетонному ограждению — и размахнувшись, швыряет кота в грязно-серую воду.