Бисер

Можно ли назвать Серёжу счастливым?.. Кристина смотрит на жизнь его беспечную и уверенно отвечает, что да, он счастлив. Он… — Ты же счастливица, Крис, — пряди влажные завитые чуть-чуть совсем сквозь пальцы Серёжа пропускает, говоря, и взглядом в потолок белоснежный утыкается. О! В левом углу своё начало берет кривая, потолок уродуя. Она скользит полосой некрасивой, а Трущев взгляда отвести от этого не может, все так же в волосах путаясь девчонки. А рядом паутина располагается никем не убранная. Живет себе и живет который год, верно, пугая посетителей места этого богом забытого. Не то гостиница, не то барак редкостный с расценками заниженными и кроватями скрипящими. Серёже здесь ровно никак. Кристине наверняка противно, но та в себе это давит успешно, ведь здесь её и искать не подумают. — Почему? — девочка спрашивает, тишину гробовую разбивая голосом своим нежным, ушные раковины ласкающим. Серёжа усмехается, внимание своё Кошелевой возвращая, пока та с груди его поднимается, на себя простынь тянет и локтями место рядом продавливает. Скрипит неизменно их одноместная вшивая, но по ушам этот скрип уже не бьет. В голове Серёжи лишь вопрос рождается, когда скрип затихает: «Который час здесь проведён безвылазно?». А Кошелева все на него глядит уставше, почти глаза прикрыв. Мужается из последних сил, спать себе запрещает отчаянно; хотя она уже на износ вся. — У тебя девочки есть, — тише шепчет, видя, как Кристина на руки голову опускает обессилено, — Они с тобой до конца ведь будут, Кристинка, — девочка на него глаза поднимает большущие, наполненные сомнением и жалостью, что вот-вот края покинет, — И похуй им абсолютно, какая ты настоящая, — ухмылка губы трогает, а голос грубеет неконтролируемо. В голове образ Джанибековой всплывает и её покорность, границ не знающая, когда та говорила о дружбе в одну из немногих встреч, — Они ни за что не отвернутся, хоть что ты сделай. — Это называется дружба, Серёж, — тянет Кошелева лукаво, взглядом беспечным буравя. Просыпается вмиг, оборонительную ставя. А Серёжа на реакцию её лишь смеётся мысленно: — Это называется преданность. — скалится Трущёв и обратно на потолок взгляд переводит. — Кроме них, все равно, никого, — хмуро повествует девушка и, присаживаясь, на оголенную спину в созвездиях бесконечных, что ночью Трущев изучал, натягивает кусок ткани белоснежной. Но лопатка с Бермудским треугольником все также остаётся на виду и невесомый поцелуй её так же не трогает, мурашек не вызывая. Мурашки вызывает холод, что по венам движется куда быстрее нужного, девчонку замораживая. В душном номере Кошелева в айсберг имеет риск превратиться; устойчивый такой, непробиваемый. И осознание собственной ненужности Кристину с толку сбивает. Вопрос не к месту она задаёт, но больше глотка эти слова не проглотит, не стерпит Кристина царапин острых внутренних больше: — Серёж, а дальше мы как? И пустой его ответ, меж затяжек выпущенный, внутренности сжигает: — Никак. Она через плечо оборачивается, простынь выпускает неосознанно из крепко сжатых пальцев, и скрипит постель их небольшая, помнящая не одну ночь, не один разговор. — Ты… бросаешь меня? — от бессилия собственного у Кошелевой слова эти жалкими слишком выходят, свою же душу (если, блять, она существует) ранящими, — Серёж? Ранимость тебе ни к лицу, девочка, но… Она на него слишком много надежд оставила, слишком много планов настроила, позабыв о том, что люди свойство уходить имеют, ну и… — А ты думала, что это навсегда? Пощечиной оказывается; гулко сердце за секунду, за одну фразу, брошенную небрежно и безразлично абсолютно, об пятки бьется, рёбра проламывая. Больно. До крепко сжатых губ, до скулёжа тупого внутреннего, до слез, что градом по щекам. Кошелева очередной себе залог даёт, в простынь укутываясь по пути в ванную, — никогда больше не доверять. И, кажется, это единственная её правильная мысль за несколько суток прожжённых здесь. Захлопывая дверь остервенело [с сил, блять, последних] Кошелева даже не умудряется до крана дотянуться: на бортик ванны присаживается и волю слезам наконец-то даёт. И когда она так проебалась? А лампочки мигают над головой трижды; кротко и безлично. Они просто мигают, несколько сочувствие (или насмешку) выражая, а потом наступает темнота. Непрерывная, поглощающая, страхи детские обнажающая. И, говорят, нужно бояться не темноты, а того, что в ней. /// — Тебя совершенно не волнуют мотивы! — тяжестью наливаются виски, стучит внутри черепной коробки мысль: «Не сдаваться». И Софа взгляда с сестры не отводит, ведь если слабину, в виде одного всего взгляда не глаза в глаза, даст, то прахом осыпется гора аргументов прямо под ноги, укрытые красными тапочками. — Ты издеваешься? — обессилено тянет Лена, и на её молодом лице отображается досада с видимой толикой раздражения. Меж бровей нахмуренных настойчиво оседает морщина, говорящая о звенящей напряжённости внутренней, — Тебе все время лишь моё нужно! — подкидывает Лена ревностно и пылко, а Софа лишь вдохнуть успевает воздуха побольше, как картинка перед глазами в воздух воспаряет. Авазашвили за край кухонного стала посильнее хватается, твёрдую поверхность под ногами чувствует и, кажется, с каждым последующим морганием картинка чётче; до неприличного ярки бежевые стены гостиной, резки кудри Лены и слишком странным блеском отдают солнечные лучи, пробивающиеся сквозь белоснежный тюль. — Сонь? И Софа руками уши закрывает безуспешно от громкости невообразимой, что по стенам крадётся и вибрацией отдаёт по полу. Наконец твёрдая опора под ногами точно в море превращается, дно которого Авазашвили не ощущает, как бы не хотела. Под закрытыми веками фейерверки взрываются громко и ярко, колоритностью одолевая. Софа чувствует, что руки сестры её подхватывают и поднять пытаются под шёпот настойчивый и вкрадчивый: «СоньСоньСонь». Вот только Соня не отзывается — последнюю часть сознания теряет, пока трель дверного звонка разбивает недотишину квартиры. — Чего вам? — бросает зло Лена через пару минут писка непрекращающегося, дверь с защелки не снимая. Видит перед собой испуганное лицо Назимы, мужающейся сказать что-то, а потом перед глазами Илона возникает с яркими концами волос, что ниже плеч, из-за чего губы трогает насмешливая ухмылка. — Мы к Соф, — отвечает несмело та, пока Лена уже дверную ручку в нетерпении сжимает, бросая легко: — Ей плохо, — и тут же дверь она тянет на себя спешно, как нога чья-то встревает. И опять Джанибекова перед глазами теперь — нахмуренная и беспокоящаяся искренне. С губ Лены тяжкий вздох слетает, и она было к защелке тянется, обменявшись с Назимой лишь одним взглядом, как в спину раскаленное прилетает: — Дай пройти, — и Соф, реакции не дожидаясь, умудряется протиснуться к двери, сестру даже плечом не задевая. Защёлка звонко бьется об замок, а Авазашвили сохраняет рассудок — не прощаясь, по лестничным поворотам уже скользит и не оглядывается. А Лене остаётся лишь стерпеть противно-искреннее «Извините» от Жени и захлопнуть дверь перед её носом. Вправду, даже это от осадка не избавляет — в этот раз Софа позволила себе куда больше положенного, и мириться с этим Авазашвили* точно не собирается. — Соф! — тем временем горячо кричит вслед Илона, пытаясь ухватить девушку за рукав плаща, что на ветру в разные стороны разлетается. Та же лишь рукой машет неопределённо и небольшими каблучками напряжённо стучит по сухому асфальту. Сзади, запыхаясь, догоняет Женя и раздражённые реплики кидает будто на каждый Софин шаг. И, кажется, это и сносит крышу окончательно, да бесповоротно. — Я к Лёше! — вскрикивает наконец Авазашвили, оборачиваясь, — Я устала от этих ожиданий Крис, которые ни к чему не приводят и не приведут никогда. Её ждать можно вечность! — Софа кричит остервенело куда громче положенного, руки Соломоновой от себя отводя раздраженно. Она каждую взглядом одаривает, запинаясь вдруг, и насмешливую фразу выдаёт, ядом пропитанную, — Хотя, зная вашу покорность, вам это особого труда и не доставит. И какое блаженство Софа получает в момент, когда Назима губы кривит, Женя перестаёт грузно дышать на пару мгновений, а Илона взглядом опустошённым, обиженным до безумия, сверлит в ней дыру. И как же жаль, что данное мгновение — лишь секунда, после которой тяжкое осознание приходит с горьким привкусом: Софа ведь такая же. Протестующая, с факелами и вилами выступающая против Кристины, она точно такая же в большинстве случаев с ней — покорная и голоса лишенная; без языка и мнения собственного существующая. И не уйдёт, шага в сторону не сделает без воли Кошелевой… [И сколько стоит эта вся популярность?] /// У Кристины дома всегда было тепло. И причина тому то ли пол с подогревом, то ли уют, царящий здесь. Их квартира была просторной; с нежными кофейными обоями и гладким белым ламинатом, что кончался только в комнате у Кристины. Её ламинат был цвета темного, выбивающегося сразу же из всеобщей атмосферы с п о к о й с т в и я. И — невольно — у присутствующих желание посещать комнату Кристины сразу же отпадало; гости родителей лишь мялись на пороге, улыбаясь в ответ крайне доброжелательной Кошелевой, у которой от улыбки уже скулы тянуло неприятно. — Я думал она с вами, — выбивает Лёша из размышлений девушек, перенимая всеобщую растерянность на небольшую толику. Лёша был старше Кристины на добрые пять лет, хотя по-житейски сказать можно было смело, что Кошелев** опережал сестру на все десять. Ему пятилетнему, уже понимавшему некоторые вещи, буквально скинули Кристину, благодаря которой повзрослеть пришлось раньше положенного. И опека вечная за неугомонной младшей бесит с каждым днём все больше. И Женя, изначально не предавшаяся воспоминаниям, улавливает четко перемены в настроении парня; он грузно хмурит брови и поджимает губы. И Майер, стоя позади, позволяет себе краткий громкий выдох в ответ на его изменения, заглушающийся неспешной речью Назимы: — Не с нами, Лёш. Джанибекова взгляда долгого, проникающего под кожу, вынести не может: в нерешительности отводит глаза на обои идеально-спокойного оттенка, пока ей летит очевидное: — А с кем? И голос его хриплый, запоминающийся с первой секунды знакомства, меняется несильно, пропадает лишь та дружелюбность, с которой он открывал им дверь. Но размеренность, с которой Лёша жил, говорил и делал все на свете, ни на секунду не меняется. — Мы не знаем, — нерешительно отвечает Женя так, чтобы её присутствующие услышали, но так, чтобы не заглушить телевизор, говорящий в зале. И Лёша даже не сразу понимает, кто говорит — взгляд его мечется с Илоны до Софы, не доходя до Майер, стоящей у самой двери. Женя незаметна настолько, что это раздражает. И Лёше, прожившему всю жизнь рядом с громкой мамой, устраивающий скандалы и Кристиной, которая недалёко от неё ушла, уже режет уши этот нерешительно-скромный тон, с которым вечно говорит Майер. И этот тон отчего-то Лёшу бесит больше, чем факт того, что Кристины нет дома уже вторые сутки. — Найдётся, — небрежно бросает он в ответ, пожимая плечами несильно, — Не беспокойтесь, — добавляет парень поспешно, видя то, как переглядываются девушки. Лёша по каждой взглядом скользит и истину, понятую лет в пятнадцать, озвучивает: — Ей лишь бы привлечь внимание. * — Лена носит фамилию Софы, так как по сюжету они сестры. ** — аналогично первому.