***
Она никогда не была любителем музыки. Не считала ее чем-то захватывающим. По крайней мере, не ту музыку, что показывали по телевизору. Но мелодия словно менялась, стоило только начать слушать ее наедине с собой, полностью изолировавшись от внешнего мира. Звуки были лишены сторонних шумов и шорохов, очищены от любых помех. Словно отполированный слой стекла — самого совершенного стекла в мире. Она могла видеть музыку сквозь него. Фактически, так оно и было: все начиналось со слуха, но, в конце концов, подключались и остальные органы чувств. Однако присутствовал и дискомфорт. Наушники жгли ей уши. Мочки стали пунцовыми и буквально пылали. В голове стоял устойчивый гул, который повышался и понижался вместе со сменой тональностей музыкальных гамм. Но она была полна решимости найти прелюдию Тома. И однажды утром ей это удалось. В тот момент, когда Гермиона услышала знакомую мелодию, она издала пронзительный клич — то ли победы, то ли разочарования, нельзя было сказать наверняка — но мадам Пинс все равно ворвалась, чтобы проверить, все ли с ней в порядке. — Милочка, это всего лишь Вагнер*, — понимающе успокоила ее библиотекарь.***
Том проснулся от громыхания барабанной дроби и шума битвы. Он откинулся на спину и уставился в потолок. Казалось, что стены давили на него со всех сторон. Но нет, это были всего лишь оглушительные звуки оркестра. Он протянул руку к Джин, но ее половина пустовала. Теперь он вспомнил. У неё была утренняя смена. Он с облегчением вздохнул, обрадовавшись, что не встретился после пробуждения с просветами в волосах на ее затылке. Как он ненавидел ее дряблую кожу, бугристую от варикозного расширения вен. Он снял халат с крючка и вышел из спальни. Звуки стали громче, словно в лицо летели брызги ледяной воды. Он сонной походкой направился к лестнице. Музыка сотрясала все вокруг, скрывая любой другой звук в доме. В полудреме он дошаркал до лестничной площадки, не глядя под ноги, и поздно заметил, как его ступня опустилась на что-то острое. Под ногами раздался тошнотворный хруст. Том вскрикнул и отшатнулся, ударившись спиной о стену. Между пальцами на ноге засочилась кровь. Он уставился на пол и увидел крошечные осколки стекла, воткнутые в ковер. Он выругался себе под нос, не веря своим глазам, но почувствовал странное, пьянящее возбуждение при мысли, что она — погодите, что она только что сделала? Он не мог остановить собственные ноги. Спускаясь по лестнице вниз, он оставлял за собой кровавый шлейф. Оглушительные звуки стали просто невыносимыми, испытывая на прочность его терпение. Он как мог сопротивлялся желанию заткнуть уши. Потому что это была его прелюдия. «Тристан и Изольда». Орущая из кассетного проигрывателя, стоящего на полу в гостиной. К нему было подключено пять динамиков, каждый размером не больше книги, но все они были достаточно мощные, чтобы оглушить. И посреди всего этого хаоса сидела Гермиона собственной персоной. Она расположилась за кухонным столом и невозмутимо читала утреннюю газету. Перед ней стояла чашка чая, рядом на блюдце лежал кусочек тоста, пока она внимательно изучала последние сводки новостей. Будто вовсе и не замечала ревущего в уши оркестра. Том долго смотрел на неё, не в силах отвести взгляда. Кровь хлестала между пальцев. Но Гермиона даже не соизволила взглянуть на него, хотя, несомненно, знала, что он наблюдает за ней. Том медленно подошел к кассетному проигрывателю и нажал кнопку «стоп». Вернувшись на кухню, он обнаружил, что Гермиона уже отложила газету в сторону и теперь смотрела в окно. Он подошел к столу и схватил крошащийся тост с блюдца. Гермиона даже не шелохнулась, продолжая наблюдать, как стая птиц на небе летит на юг. — Знаешь, я мог бы рассказать об этом твоей матери, — произнес он, растягивая слова, будто они вели светскую беседу. Гермиона резко отодвинула стул и встала. — Не думаю, что ты расскажешь. Том приподнял одну бровь. — Откуда такая уверенность? Выйдя из-за стола, она взглянула ему в глаза и скрестила руки на груди, словно защищаясь. — И что бы ты ей сказал? Что я воткнула стекло в ковер? Ты постоянно говорил ей, что мы прекрасно ладим. С чего вдруг я бы решила сделать тебе больно? Том бесстрастно разглядывал ее лицо. — У меня же нет причин делать тебе больно, — чеканя каждое слово, повторила она. Прозвучало слишком мягко для угрозы и слишком деликатно для дерзости, — нет же? Том разомкнул губы. Боль от пореза обжигала пальцы, словно в том месте его ужалила пчела. Какое восхитительное чувство. Уголки его рта приподнялись. — Нет. Конечно, нет. Она была падшим ангелочком, его умная дочь. Невинным и смертоносным, как серафим, покинувший небеса. Улыбка стала еще шире. Взгляд остекленел от ее вида. — Что ты думаешь о Вагнере, моя дорогая? Гермиона фыркнула. — Тебе следует очистить пол от крови, Том.***
Она истерично хихикала, зажимая подушкой рот, чтобы заглушить собственный смех. Она была виновницей его порезов, она сделала ему больно. Она заставила убийцу истекать кровью. Глупо, самонадеянно, опасно. НО… Она заставила его истекать кровью! Она с силой сжала коленки.***
Когда Джин вернулась домой после напряженной ночной смены, её встретил раздражающий телефонный звонок из школы. — Простите? Что случилось? Она быстро заморгала, не понимая, что ей говорят. Она смертельно устала и чувствовала, что могла заснуть прямо на месте. Какое счастье, что Том проскользнул в спальню и встал за ее спиной, обняв за талию и нежно поцеловав в плечо. — Что вы имеете в виду, она… Нет… Гермиона не могла этого сделать, я уверена! Это какая-то ошибка… — бормотала Джин в трубку, откинув голову на грудь Тома. — Что случилось, любимая? — промурлыкал он ей на ухо. Джин убрала трубку ото рта. — Эти ненормальные говорят, что моя дочь что-то украла из школьной библиотеки. Ты можешь себе это представить? Гермиона — воровка?! Боже, мир сошел с ума. — Что, по их словам, она украла? Джин пожала плечами. — Какую-то кассету. Но, это бред. Она же не слушает музыку. — Где она? — В школе, разумеется. Погоди, — шикнула Джин и вернулась к спору с классным руководителем, которая была уверена, что «Мисс Грейнджер» изъяла кассету из школьного архива. — Невероятно, — пробормотала Джин, наблюдая пляску темных пятен перед своими глазами. Она слишком устала, чтобы разбираться с этой ерундой. Когда позже все устаканится и найдется настоящий виновник, она потребует длинное письмо с извинениями. — Давай помогу, — тихо прошептал Том, массируя ей плечи. — Ты выглядишь совершенно разбитой. Я заеду за Гермионой и поговорю с учителями. Я со всем разберусь. Джин чуть не заплакала от счастья. — Что бы я без тебя делала?***
Нога все еще побаливала, когда Том опирался на неё. Он осмотрел свои раны при слабом свете ванной. Шрамы были не очень изящными. Вместо тонких аккуратных линий кожу испещряли разрозненные отметины от россыпи битого стекла. Он стиснул зубы, когда боль пронзила пальцы на ногах. Он должен был разозлиться на нее. Но когда Том ехал в школу, то чувствовал невероятный прилив энергии. Он представлял, как она прокралась к лестнице, как встала на колени с кулаками, полными стеклянных осколков. Он прикрыл веки, словно увидев наяву, как ее ловкие пальчики незаметно сунули кассету в карман юбки, чтобы принести домой и сыграть ему его прелюдию. Маленькие акты дьявольства. Специально для него.***
Гермиона устроилась на ступеньках школы с учебниками на коленях. Она была в состоянии оцепенения и абсолютного шока. Когда ее вызвали в кабинет директора, она ожидала выговора и строгого предупреждения. «Мы не потерпим мелких актов вандализма» и все такое. Но вместо этого ее отстранили от занятий на неделю. Гермиона никогда в жизни не была отстранена. Как? Это просто не укладывалось в ее голове. Что она скажет маме? Она вернула кассету, но мадам Пинс не сменила гнев на милость, демонстрируя свое горькое разочарование. — Я всегда высоко ценила вас, мисс Грейнджер. Но ваш поступок изменил мое мнение на неопределенный срок. Она с досадой подумала, что если бы украла прошлогодний атлас или учебник по алгебре, ее наказали бы менее сурово. Но она украла «Тристана и Изольду». Какой кошмар! Помимо шока от отстранения, она чувствовала, что ей совсем не жаль. Гермиона понимала, что нарушила правила, но впервые в жизни не испытывала угрызений совести. Не потому, что считала воровство чем-то нормальным, нет. Она верила, что правильный поступок — противостоять врагам. Исторические хроники всегда восхваляли «людей действия». А она? Могла ли она считать себя таковой? Гермиона была полностью погружена в свои мысли, пока искала схожие трещины на асфальте, и не заметила его приближения. Он навис над ней, как дьявол во плоти. — Я слышал, ты вела себя очень плохо. Она взглянула на него, непроизвольно разомкнув уста. Он держал руки в карманах. Даже его сутулость была образцом изящества и элегантности. Она возненавидела его красоту — больше, чем когда-либо. — Ты бы узнал, — пробормотала она, сгребая в охапку свои учебники. Том приподнял бровь: — Есть кое-что, чего я не могу понять, моя дорогая. Зачем ты ее украла? Кассету можно было купить. Гермиона встала, стряхивая пыль с юбки. — Нет, тогда все было бы иначе. И к ее величайшему ужасу, он понял. Она увидела это в его мраморных чертах. Он прекрасно понимал. Голубые глаза сияли, как сталь в полуденном свете. — Пойдем. Я пригоню машину. — Я бы предпочла остаться здесь еще немного, — собрав по крупицам свою смелость, возразила она. — Я не хочу возвращаться домой. Он улыбнулся. — Кто сказал, что мы поедем домой? Джин отдыхает. Не надо ее беспокоить. У нас будет частная поездка — только ты и я. Гермиона прищурилась. Оцепенение улетучилось, сменившись страхом его присутствия. Она сжала руку в кулак, почувствовав боль от не до конца затянувшегося пореза. — Куда мы поедем? Он хмыкнул. — Зачем мне портить сюрприз?