***
Зайдя в ванну, она стремительно разделась, будто отрицала свою собственную наготу. Забравшись под душ, Гермиона включила как можно более горячую воду, чтобы смыть с себя вонь бара, запах мочи. Перед глазами все ещё стояли капли, оставленные им на снегу, и девственница, плачущая желтыми слезами. Гермиона не заперла дверь в ванной. Она могла бы это сделать, вернее, должна была. Но в этом случае ей не пришлось бы ждать. Она взяла бритву и начала бриться, прокручивая в голове всего одну мысль — если он откроет дверь и посмеет войти, то она его пырнёт. Гермиона хорошенько засадит ему этой бритвой. Например, если он возьмет ее за ногу, она замахнётся и отрежет его прекрасную руку. Ей так хотелось располосовать ему спину. Но все, что ей удалось, так это неуклюже порезаться, когда она добривала верхнюю часть бедра. Кровь хлынула из ранки, розовым потоком утекая в слив, и Гермиона долго наблюдала за ее течением, думая о пресвятой Деве Марии.***
На утро под глазами Джин залегли темные круги, хотя она и проспала большую часть дня и ночи. По непонятной причине Гермионе вспомнилось то далекое детство, когда ее мать ухаживала за маленьким огородом на их заднем дворе. Там росли салат-латук, горох и огурцы. По выходным Гермиона сидела в ее ногах и читала книги, пока Джин чистила горошек. Теперь она буквально видела, как увядшая шелуха сыпалась с колен ее матери, падая на пол. Сад одичал, давно заброшенный. А перед ней сидела пожилая женщина. Подурневшая до неузнаваемости. — О Боже, я так устала, и это только первый день отпуска, — рассмеялась Джин, вяло потягивая свой кофе. — Это все потому, что ты — трудоголик. Тебе тяжело расслабиться, — сочувственно заметил Том, подливая ей молока в кофе. Гермиона гадала, не подсыпал ли он ей чего в чашку. Риддл говорил, что не усыплял ее, но она же не имела в виду успокоительное. Мысль о яде не отпускала ее все время, пока они завтракали. И да, Том был прав — Гермиона была ненасытна. Даже забывая дышать, она поглощала яйца, сосиски, французские тосты и запивала все это чаем. Было немного неправильно, вот так набивать желудок, пока маме нездоровилось. Но Джин была рада такому аппетиту. — Мне никогда не удаётся откормить тебя дома, — нежно проворковала она, сжимая ее руку. Ее хватка была такой слабой. Гермиона с беспокойством посмотрела на нее. — Может, стоит сходить к врачу? — Да, милая. Возможно, Гермиона права, — ласково, но без особого энтузиазма пробормотал Том. — Чепуха! — запротестовала Джин, всплеснув руками. — Мне просто нужно подышать свежим воздухом. Куда мы отправимся в первую очередь?***
Всего в каких-то нескольких милях от их отеля на вершине холма находилось древнее языческое святилище. Оно должно было быть очень живописным. В брошюре говорилось, что эта часть страны была буквально усеяна местами поклонения летнему солнцестоянию. Хоть они и не относились к периоду мегалита, но датировались временем, когда англосаксы еще не приняли христианство, молясь солнцу, затмевающему остальные божества. Джин была в предвкушении. Том шел следом за своей возлюбленной, перекинув через плечо рюкзак с сухими пайками, пока ее мать фотографировала потрясающие виды на долину, заставляя Гермиону становиться звездой этих снимков. Гермионе никогда не нравилось фотографироваться, но она не перечила матери. Снимки с ее участием всегда получались неудачными. Зубы слишком выпирали, волосы слишком пушились, щеки были слишком бледными. Одно маленькое уродство всегда перекрывало другое. В движении Гермиона могла бы выйти поинтереснее, но стоило ей встать и начать улыбаться на камеру, как она тут же становилась овощем. Кроме того, их окружало не так-то много достойных видов. Все вокруг было приглушенно-серых оттенков, начиная от голых деревьев и до покрытых инеем кустов. Зимним пейзажем было сложно восторгаться. «Впрочем, как и мной», — подумалось Гермионе. Подросткам всегда кажется, что они так же непривлекательны, как природа в лишениях. Том стоял рядом с ее мамой, когда та подняла камеру. Он прошептал Гермионе одними губами: «Улыбнись». — Не двигайся, милая, — прощебетала Джин. Место на бедре, где она оставила порезы, нестерпимо чесалось.***
Гермиона поднялась по склону и остановилась на вершине холма. Святилище оказалось довольно простецким. Камень в форме помятого яйца с маленьким отверстием по центру гнездился на вертикальной конструкции, которая, казалось, могла развалиться в любой момент. Через маленькую дырочку еще не пробивался свет, но вскоре она должна была стать вратами для солнца. Наверное, во время солнцестояния эффект был впечатляющим. Когда Гермиона обернулась, чтобы позвать мать, то увидела ее вдалеке, целующуюся с Томом. Он покачивал ее голову, а Джин буквально таяла в его объятиях. Она внутренне содрогнулась и почесала бедро. Пройдя вперед, Гермиона потянулась к яйцу. То оказалось холодным, но не таким ледяным, как ожидалось. Шершавая поверхность была приятной на ощупь. Она погладила его обеими руками и направила два пальца в дырочку. Игриво пошевелив ими, она просунула их в отверстие. Но вспомнив, что это религиозный артефакт, Гермиона почувствовала, будто она каким-то образом оскверняет его. Всплывший в сознании образ Девы и младенца, обрызганных мочой, вынудил ее стыдливо попятиться. Когда она оглянулась, Том почти целомудренно целовал голову ее матери и смотрел прямо на нее. Он видел каждое ее действие. Его глаза, казалось, снова шептали: «Улыбнись».***
К вечеру Джин клонило в сон, она была измотана и ей хотелось поскорее принять ванну. Они вернулись в отель и спокойно поужинали домашними пельменями в ресторанчике на верхней палубе (дизайн оставался непоколебимо морским). В перерывах между едой они обсуждали планы на следующий день, но Гермиона практически не слушала их, а полностью сосредоточилась на матери и внимательно изучала ее внешний вид. Джин выглядела вполне сносно, хоть и устало. Кожу окрасил почти болезненный румянец, который обычно проступал на ее щеках после слишком тяжких смен в больнице. Но посторонний наблюдатель вряд ли заметил бы, что с ней что-то не так. Гермиона сжала пальцы на вилке. Ему это не сойдет с рук. С кем угодно, но только не с ее мамой.***
Она лежала на диване, тщетно пытаясь заснуть. Было еще слишком рано, к тому же зубы сводило от всех слов, которые хотелось сказать. Она задумала множество вариантов мести. С тех самых пор, как Том вошел в ее жизнь, Гермиону не отпускала мысль о возмездии и о том, что она с ним сделает. Это было так трусливо с ее стороны — сидеть здесь и ничего не предпринимать. Будь ей по зубам, она бы заставила его выть от боли. Будь ее воля, она бы собственноручно переломала ему кости. В этот момент ее терпение лопнуло. Она выхватила из сумки остро заточенный карандаш и прокралась к его спальне. Гермиона была готова его прикончить, даже если бы Джин еще не спала. Но она спала. Том сидел на кровати и листал потрепанную книгу. Вроде та была написана на каком-то славянском языке. Глаз поймал несколько кириллических букв на обложке. Риддл переворачивал страницы без особого интереса, словно читал все это раньше. Торс был обнажен, на груди слегка пушились темные волосы. Гермиона старалась не останавливаться взглядом на этом участке кожи. Голова матери покоилась на подушке рядом с ним. Вся ее фигура утопала в матрасе. Словно она была мертва. Гермиона переступила порог, и Том спокойно поднял взгляд от страниц. — Не можешь уснуть? Я тоже, — дружелюбно сказал он, окидывая ее пижамные штаны многозначительным взглядом. Гермиона чуть не почесала ногу. Какая глупость, он не мог видеть ее порезы через ткань. — Я знаю, что ты задумал. Если ты не остановишься, то я сделаю тебе еще хуже, — холодно процедила она, сжимая карандаш за спиной. Том склонил голову набок и откинул книгу себе на колени. — На самом деле, я все равно это сделаю. Ты это заслужил, — продолжала она, сузив глаза до щелочек. Хотелось, чтобы он исчез и больше не мозолил ей глаза. — Ты думаешь, что ты такой умный… но ты забыл, что я разбираюсь в химии. Какой бы яд ты ни использовал, я с легкостью тебя переплюну. Том улыбнулся, слегка приподнявшись и почти протянув к ней руки. — Подойди ко мне. Гермиона нахмурилась. Он не должен был так легкомысленно воспринять ее угрозы. Почему он так спокоен? Возможно, он просто притворялся. Но она не станет поддаваться. — Нет. — Иди сюда, и я кое-что расскажу тебе. — Нет. Том вздохнул, хотя, казалось, наслаждался ее упрямством. — Подойди и сядь рядом. Я знаю, тебе любопытно. И знаю, что ты беспокоишься о Джин. Не так ли? Гермиона уставилась на кровать. Она была достаточно широкой и легко вмещала троих. Она посчитала все «за» и «против», а затем подвернула карандаш под резинку трусиков. Подойдя к кровати, она присела на край рядом с мамой. — Ложись, — пригласил он. — Не волнуйся, твоя мать не проснется. — Благодаря тебе, — заметила она. — Ляг сюда, — повторил он, проводя горизонтальную линию через кровать. — Положи голову мне на колени. Гермиона почувствовала под пальцами шелковистую поверхность пледа. Им можно было легко задушить кого-нибудь. В конце концов, он был в этом профи. Том похлопал себя по коленям. — Я не буду повторять дважды. Гермиона медленно подползла к нему и легла на спину, оперевшись о его бедра головой, густые волосы рассыпались вдоль них. — Поднимись повыше, — бархатным голосом повелел он. Он был так близко, тепло его тела проникало сквозь пижаму. И мама была рядом с ними. Ноги Гермионы упирались в ее лодыжки. Это была довольно странная картина, что-то из Рембрандта — «Урок анатомии». Будто они участвовали в своеобразном препарировании трупа. — Я не хочу подниматься выше, — решительно отрезала Гермиона. — Тебе стыдно. Мне это нравится, — тихо проворковал он, и его голос нес в себе обещание некоего тайного удовольствия, которое она, естественно, презирала. Гермиона не шелохнулась, затаив дыхание и уставившись в потолок. Его пальцы с необычайной нежностью погрузились в ее волосы. Не дергали, не тянули, не рвали их. Просто прочесывали пряди, медленно, методично спускаясь от корней к кончикам. Он ласкал ее волосы. Гермиона не верила происходящему. Она словно погрузилась в транс, в сон наяву. Его тонкие пальцы прочёсывали колтуны, превращая волосы в рассыпчатый песок. — Моя мама, — напомнила она, надеясь на разъяснения. — Не волнуйся, дорогая. Это не яд. Это всего лишь небольшая доза одного совершенно безвредного вещества. Это не повлияет на ее самочувствие, — он замолчал, наматывая упругую прядь на палец, прежде чем слегка потянуть ее на себя. — Пока. — Пока, — спокойно повторила она, чувствуя вес матери на кровати. — Давай я расскажу тебе сказку перед сном, — вдруг сказал он. — Я не хочу… — Конечно, хочешь. Ты в этом плане ненасытна. Гермиону чуть не передернуло. Слово эхом ударило в уши: не-на-сыт-на. Звучало как мелкие порезы на бедрах. Карандаш впивался в спину. Она могла дотянуться до него, могла вонзить его ему в ногу. И он будет кричать от ярости — или, может быть, не произнесет ни слова. Может, он улыбнется и пожурит ее, что рана вышла недостаточно глубокой. — Жила-была маленькая девочка, едва ли моложе тебя, — безмятежно начал он. — Ты меня слушаешь? — … Да. — Хорошо. Ее локоны, белобрысые, гладкие на ощупь, были совсем непохожи на твои, — усмехнулся он, впиваясь кончиками пальцев в кожу ее головы. Гермиона скрестила руки на животе, словно в знак протеста. Но все равно продолжала слушать. — Эта маленькая девочка жила в тропиках, там, где всегда жарко и влажно. Скажем, где-то в Гайане. — Столица Джорджтаун, — пробормотала Гермиона, уставившись в потолок. — Верно, — прошептал он, проводя пальцами по ее волосам. — Во всяком случае, маленькая девочка не жила в столице. Она жила в маленькой деревушке рядом с бухтой. Она умела ловить рыбу одними руками и обожала впиваться зубами в горькие апельсины. Мы не знаем, была ли она счастлива, но она точно не знала, что такое страдания. Гермиона подумала, что тени на потолке сменяют друг друга, словно волны океана. Она закрыла глаза, почувствовав, как его пальцы вновь пробежали по ее волосам. — А потом в один прекрасный жаркий вечер, когда комары кружили вокруг ее лодыжек, а пот скапливался между пальцев ног, ей захотелось искупаться. Итак, она вышла из дома и направилась к пристани, где и прыгнула в воду. Но так и не погрузилась. Видишь ли, когда она якобы нырнула, то ее на самом деле швырнули с небес… в холодные снега. Когда она распахнула глаза, то увидела перед собой белоснежную пустыню, которой не было ни конца, ни края. Вид был донельзя прозрачным, словно она смотрела на дно стакана. На километры вокруг не было ни души, кроме этой пустыни цвета жемчуга. И у нее явно было переохлаждение. Она же была похоронена по пояс в лёд. Помнишь, она привыкла к тропической погоде и почти не носила одежды. Она умерла в считанные минуты. Через несколько часов два белых медведя нашли ее и без зазрения совести сожрали ее плоть. Они поделили мясо поровну, словно братья. Семья так и не нашла ее тело. Никто точно не знал, где и как она исчезла. Они думали, что она утонула. Гермиона чувствовала, как ее окутывает арктический холод — до мозга костей, до самого пояса. Его пальцы были похожи на маленькие льдинки, впивающиеся в ее череп. — Почему? — спросила она, уставившись в потолок, который теперь был белее снега. — Почему это произошло? Она была наказана? Она услышала, как Том медленно выдохнул. — Конечно, нет. — Это был разрыв пространственно-временного континуума? Или банальное невезение? — не унималась она. — Конечно, если тебя это устроит. — Что ты имеешь в виду? — Если долго размышлять о чем-то, то можно найти объяснение всему. Но чаще всего происходящее в этом не нуждается. — Конечно, нуждается. Все мы нуждаемся в объяснениях. Том усмехнулся и пощекотал корни ее волос на затылке. — На самом деле, объяснения появились относительно недавно. Раньше было время, когда все жили, не спрашивая «почему». Все шло своим чередом, события нас опережали, и мы просто следили за ними. Так вершилась история. — Беспечная история, — пробормотала она. — В прошлом преобладал геноцид и несправедливость. — Как и в настоящем, — невозмутимо продолжал он. — Разница лишь в том, что сейчас мы называем это геноцидом и несправедливостью. — Как же это называлось раньше? — Жизнь. Несколько мгновений они лежали молча. Она думала, что он не прав. И он прекрасно знал о каждой ее мысли. — Я хочу жить этой жизнью, Гермиона. И ты тоже. — Жизнью, где все возможно? Где не судят за результат? — легко догадалась она. — Совершенно верно. — И его пальцы погладили волосы на ее лбу. Гермиона дернула головой, смахивая их с себя. — Ты ошибаешься на мой счет. Костяшки его пальцев обвились вокруг ее уха. Он наблюдал, как тени играют на ее лице. Она принципиально не смотрела в его сторону. — Твоя мать не должна умирать, дорогая, — сказал он с щемящей ноткой сочувствия в голосе. Это была самая гнусная отзывчивость, с которой она когда-либо сталкивалась. — Но… — он сделал паузу. Гермиона закрыла глаза. — Но кто-то другой должен. И он расплылся в добродушной улыбке. — Видишь ли, я не ошибся насчет тебя. Найди мне другую жертву, и твоя мать будет спасена.***
Гермиона перевернулась на живот, волосы перекинулись на спину, бесчувственное движение русалки под водой. Ее подбородок завис над его бёдрами, чуть выше колен. Ему нравилось, что их тела находились в такой отдаленной, но наводящей на размышления близости. Он смотрел на нее с леденящим голодом, успешно скрытым за улыбкой. — Жизнь за жизнь… — мрачно пробормотала она. — Слишком грубо сказано, но ты редко бываешь утонченной, моя дорогая, — пробормотал он, наслаждаясь возмущением, проступившим на ее лице. — Мы должны сделать это вместе, — добавил он. — Мы должны выбрать нашего жертвенного агнца, а затем исполнить приговор. Ради твоей матери. Он заметил, как из-под ее пижамных штанов что-то выпирает. По очертаниям это напоминало пишущий инструмент. Он рассмеялся в глубине души смехом, больше похожим на рычание, которое она вряд ли когда-либо слышала. Как же она была готова к их танцу. Она даже понятия не имела насколько. Она готова была прожить эту жизнь вместе с ним. Мы будем убивать вместе. Гермиона долго не отводила от него взгляда. — А если я выберу тебя? Что если ты — мой жертвенный агнец? Его улыбка расширилась. — Ты можешь попробовать обменять мою жизнь на жизнь своей матери. Это может стать твоей личной навязчивой идеей, если хочешь. Но боюсь, пройдет какое-то время, прежде чем ты сможешь прикончить меня. Советую начать с малого. Когда-то я был таким же, как ты, на заре своей карьеры, и мне нужна была практика. Львенок не ест взрослую газель. Львенок ест то, что дает ему мать. Ну, львенок, что на это скажешь? Он мог видеть, как чары собственных слов проникают под ее кожу, попадая в кровь так же, как его пальцы пронизывали ее волосы. В венах Гермионы начала играть музыка, но она не осознавала этого. Нет, пока она еще не могла. Глаза светились, поддёрнутые плотоядной поволокой. Она коротко кивнула, не соглашаясь, но и не возражая. Вместо этого Гермиона спросила: — Ты вычитал эту историю в своей книге? Про маленькую девочку? — И она мотнула головой в сторону книги, которую он положил на тумбочку. Как же она ненасытна. Действительно, будет просто идеально, если она наконец позволит себе быть собой. — Интересная мысль, — пробормотал он, упиваясь ее любопытством. Гермиона нахмурилась, отодвигаясь от него, бесчувственная русалка уплывала обратно в морскую пучину. О, как он хотел прижать этот безразличный рот к своему и облизать ее губы. Он скучал по запаху ее возбуждения, по пальцам, погруженным в ее маленькую всезнающую щёлку. Ему придется подождать еще немного.