Совсем другой век

Весь день мысли короля и Атоса были заняты возможным состоянием жен. Правда, если графа волновало самочувствие супруги, то король недоумевал, что произошло с душой Дианы, отчего она настолько отстранилась. Поэтому едва сгустились сумерки, Людовик вызвал к себе Атоса и велел сопровождать его. Это полностью отвечало желаниям самого графа, который в течение дня не находил себе места и уже почти убедил себя в том, что жене могло стать настолько хуже, что она находится между жизнью и смертью. В монастыре их не ждало ничего нового. Единственное, чем их могли утешить монашки, что девушкам не стало хуже. Но и лучше не становилось. Диана или забывалась коротким сном, или пыталась помочь ухаживать за Элен (что получалось плохо, у нее все валилось из рук), или проводила время с молитвенником, правда, было похоже, что она не столько читает его, сколько пытается отыскать что-то среди этих строк, какое-то утешение себе. Людовик попытался с ней поговорить, но наткнулся на то же состояние: молодая королева вся сжималась, прятала взгляд и отвечала лишь покачиванием головы: да, она отписала фрейлине; нет, она ни в чем не нуждается… В итоге Луи, чтобы удержаться от соблазна, перебрался в небольшой домик, где накануне встретился с женой, и тут заночевал, правда, сон был беспокойным, постоянно прерываемым и нервным, несколько раз он порывался вновь вернуться к Диане и поговорить… но не представлял, о чем. Графиня же вовсе почти не приходила в себя, только порой что-то шептала в бреду. Слов было не разобрать, да никто и не пытался. Потому времяпрепровождение Атоса было определено сразу – он просидел рядом с супругой всю ночь, порой забываясь коротким беспокойным сном. Но чаще он прислушивался к дыханию Элен, пытаясь угадать ее самочувствие. Ей не было лучше… И именно это пугало его, заставляя задаваться вопросом, как это возможно. Он не зверствовал, он соизмерял силу удара – но ей при этом так плохо, словно бы ее зверски избили! Это его вина? Или она вправду слишком хрупкого сложения? Или есть иная причина – но какая? Да и как быть дальше: вызвать лекаря или Элен достаточно ухода сестер? Вроде бы сделано все возможное. А еще мелькал вопрос: если дело в здоровье графини, то следовало ли с ней связывать свою судьбу, сможет ли она впоследствии выносить ребенка? Нет. Отказаться от нее он не мог. Но что с ней все же? Так и проведя ночь между дремой и волнениями, на рассвете оба супруга отправились в военный лагерь. На следующий день все повторилось. С той лишь разницей, что в монастырь наконец прибыла мадмуазель де Моро, которая взяла все в свои руки, следя за тем, как ухаживают за статс-дамой, а также стараясь растормошить королеву разговорами о новостях и сплетнях, которые до нее донесли. Нельзя сказать, что Полетт добилась в этом огромных успехов, но некоторые подвижки были. Во всяком случае Диана хотя бы с ней пыталась разговаривать, но при появлении мужа вновь закрылась в себе. Элен пришла в себя, но ее состояние было таким, что девушка могла лишь выпивать теплое вино и вновь забываться сном. Так продолжалось неделю. Каждый вечер недавно поддавшиеся гневу супруги покидали военный лагерь. Чтобы узнать, что в состоянии их жен почти ничего не изменилось – и каждое утро они хмурые возвращались обратно. Д’Орбье с грустной усмешкой наблюдал за этими мотаниями из лагеря в монастырь и обратно. И задавался философским вопросом: отчего люди так глупы, что сами себе придумывают проблемы? Ну отругали бы девушек, а затем утащили бы в койку – и всех проблем, мир был бы восстановлен поцелуями и милыми глупостями… В конце недели из Парижа пришло известие, что в городе уже раскол: горожанам не нравилось, что они оказались в осаде, а якобы виноватая во всех их проблемах королева (как об этом им рассказывали те, кто захватил власть) вовсе их покинула. Священники на всех углах кричали, что это им кара за то, что послушались заговорщиков и жаждали пленения той, что является женой помазанника Божия! Да еще и осмеливались думать, что можно самому королю условия ставить! В другое время известия порадовали бы Людовика, сейчас он отнесся к ним равнодушно. Просто приказал держать в осаде город, не давая никаких поблажек. Ему надо дожать испанцев, до тех пор заговорщики и им сочувствующие будут сидеть запертые в ловушке, которая, по мнению интриганов, должна была быть приманкой ему. Луи плохо ел в это время и почти не спал. И без того не отличавшийся излишним весом король еще больше похудел, под глазами залегли темные круги оттого, что на сон выходила лишь пара часов в сутки. Любовь и письма жены, до того поддерживавшие в нем отличное настроение, теперь сошли на нет, сама же она не дарила ни улыбок, ни даже ободряющего взгляда, и Людовик был постоянно мрачен. Атос и вовсе вернулся к своим старым привычкам: днем, если не было атак, он много пил, но вечерами вместе с королем торопился к монастырю. Узнав, что ничего не изменилось и Элен не в силах даже сидеть на кровати, вновь замыкался в себе и при первой возможности прикладывался к бутылке. Душу выжигали слова д’Орбье о том, что не так уж велика вина дам, они были осторожны и их никто не видел. Как помнил он и объяснение королевы – они просто были вынуждены скрытно бежать из города. И раз за разом в памяти всплывали упреки и крики жены. Хотя ее выходки и нуждались в уроке, ее дерзкое сопротивление и пощечина ему не могли просто забыться, но самым страшным приговором были ее слова о ненависти. Он лишился ее любви – теперь он был в этом уверен. За то, что посмел осудить чувства, толкнувшие ее на авантюру. Попутно вспоминались ее слова уже не просто о ненависти, но пожелание ему скорой смерти – слова, которые теперь делали их еще более далекими, чем в первое время после свадьбы. Делали их врагами… Что толкнуло ее сказать такое? Может ли подобное сказать тот, кто любит? Она всегда честна, он помнил… Значит, и в ненависти тоже, как и в своем пожелании ему скорейшей смерти… И граф вновь брался за бутылку. *** Очередной визит в монастырь принес, наконец, хорошую новость. Обе дамы пришли в себя настолько, что можно было говорить об их неплохом самочувствии в подобной ситуации и в сравнении со всем тем, что было ранее. Диана уже легко общалась со своей фрейлиной и проявляла хотя бы слабый интерес к тому, что ее окружает, к полученным новостям и своему будущему. Элен могла сидеть и даже немного поднималась со своей койки в келье. Хотя синяки от наказания уже начали сходить, все тело по-прежнему болело, поэтому любое движение давалось тяжело, но все же ее хватало на несколько шагов. Обеим дамам сообщили, что их супруги регулярно приезжали вечерами, проводили здесь всю ночь в беспокойстве за них и лишь на рассвете уезжали. Диана, которая вроде бы знала это, слушала похвалы заботе и беспокойству короля равнодушно. Девушка уже не была настолько погружена в себя, однако чувствовала себя разбитой и уставшей. Похвалы мужу казались просто насмешкой над ее состоянием. Раз за разом она вспоминала гнев короля, свое унижение… Отчитали, почти избили, выставили глупой девчонкой! А те пощечины!.. Все эти дни Диана старательно пыталась найти сама оправдание мужу, но не получалось. Она ведь желала, как лучше. Вспомнилось, как на рассвете, полная надежд, она скакала сюда. Ей тогда казалось, что даже трава под копытами блестит по-особому. Она ждала его радости и счастья, совпадающих с ее… Она пыталась отыскать утешение в молитвах, но думать о смирении получалось плохо. За свое смирение она получала лишь оплеухи! Воспитание Дайаны тихо шептало, что расхаживать в мужском костюме – это позор. С этим Диана готова была смириться, хотя принять это было трудно. Но даже если и так, зачем было подвергать ее еще большему позору?! Если муж считал необходимым наказать ее, пусть так, но зачем это делать при всех?! Ему достаточно было сказать слово, и все посторонние сбежали бы из комнаты. Она даже смиренно приняла бы то наказание… Но за что ей такое унижение?! За что ей пришлось терпеть отповедь? Получать пощечины? Да и даже то намерение… Поскольку делать ей было решительно нечего, память раз за разом возвращалась к ужасным событиям. Она настойчиво напоминала, как ей едва не пришлось раздеваться при д’Орбье. Она не сомневалась, что Людовик попросту выдрал бы ее даже при всем дворе, нимало тем не смущаясь! И считая ее унижение достойным наказанием за ее поведение. И это при том, что он сам осуждал ее вид – в одной сорочке и штанах! Беседы с приехавшей Полетт и вправду немного помогли. Мадмуазель де Моро с истинно женской интуицией заговорила о том, что мучило королеву, а не пыталась сделать вид, словно ничего не произошло, хотя подробностей и не знала. Полетт рассказывала о том, как доставалось ей самой от батюшки за любую провинность, будь это даже опоздание на обед на несколько минут. Все это заставляло современное сознание принять то, что нашептывало здешнее воспитание: никто здесь не видит ничего «эротичного» в обнажении или частичном обнажении тела для наказания. Так было и на ее утреннем туалете – дамы двора просто помогали с одеждой и прической. Так было здесь во всем! Случись все иначе, ей пришлось бы и вправду стянуть штаны и наклониться, сгорая от стыда и радуясь, что позволили остаться в рубашке. Но даже присутствуй при этом весь двор, в этом увидели бы лишь одно унижение королевы – ее необходимость принимать наказание, словно она нашкодившая девчонка. Однако же никто не увидел бы ничего более! Того, что Диане подсказывало уже современное сознание… Постепенно молодая королева успокаивалась, хотя мысли о жестокости мужа, его неумении контролировать свой гнев, о стыде за свое унижение ее до конца так и не покидали. Но теперь Диана могла думать и о другом, например, припомнила, что собиралась заняться личной жизнью мадмуазель де Моро. Вот только как теперь это сделать? Говорить о чем-то с мужем молодая королева пока никак не желала. Пару раз этим днем она дремала. Принесенный монашкой обед был не съеден, Диана только чуть поковырялась в нем, аппетита не было. За окном стемнело, Полетт оставила ее одну, пожелав доброй ночи – ей самой был необходим сейчас отдых. Диана в ужасе прижалась к подушке, тихо молясь, чтобы этим вечером муж передумал и не приезжал, как раньше. Ему ведь наверняка сообщат, что ей стало лучше, а она не хочет, совсем не хочет говорить с ним!.. Но эти надежды не сбылись, в пустом коридоре послышались шаги – легкая поступь одной из монахинь и тяжелый шаг сапог, тихий звон шпор. И нет сомнений в том, кому принадлежат последние. Девушка зажмурилась, из глаз покатились слезы. Меньше всего она сейчас желала видеть того, кто был причиной ее падения и позора. Что он ей скажет? Теперь, когда узнал, что она пришла в себя и может воспринимать то, что ей говорят. Вряд ли стоит ожидать от него чего-то хорошего. Скорее последует речь о том, как низко она пала, о том, что больше она не может быть королевой. А что будет после? Отошлет ее в Англию или запрет в каком-нибудь монастыре. Возможно, это было бы и выходом. Сейчас девушка понимала, что вся любовь, в которую она поверила, испарилась. Она лишь безумно боялась мужа, боялась панически. Так дети боятся чудовищ из сказок. И хочется столь же по-детски спрятаться под одеяло, поджав к себе ноги, и не высовываться и не дышать, пока чудище не уйдет. Диану трясло, словно в лихорадке, ей казалось, что когда откроется дверь, она лишится сознания. - Ступайте, - послышался за дверью голос мужа, отсылающего провожатую. – Ваша помощь мне не нужна. Королева в ужасе зажмурила глаза, сердце бешено колотилось. Девушка понимала, что смотреть на мужа она не может, он вызывал в ней ужас и панику, которые за все эти дни так и не ушли никуда. Дверь медленно открылась, в келью вошел король. *** С похожим ужасом ждала появления мужа и Элен. Она так же весь день металась по кровати, в бессилии от своего позора и боли. С той лишь разницей, что собственное унижение ей казалось еще более кошмарным. И она никак не могла прийти к мысли о том, что в нем не было ничего иного, кроме собственно наказания за проступок. Зачем он приехал? Что она может ему сказать? На любые ее слова он ответит силой, презрением и еще большим унижением. Недели любви и взаимопонимания, как и нежных писем, словно не было. Граф вновь в ее мыслях превратился в бездушное животное, безжалостно топчущее ее нежные чувства. Но когда в коридоре послышались шаги, Элен, трясущаяся в паническом ужасе, как и подруга, поднялась на кровати, сев ровно, хотя и вцепившись в покрывало. Дверь открылась, впуская в комнату графа. - Вижу, вам уже лучше, - спокойно произнес он, входя и закрывая за собой дверь. – Рад этому, мадам. Атос сам толком не знал, как себя вести с женой. Но принял решение, что будет вести себя с ней ровно: не как с возлюбленной, но и не как с преступницей. За свои глупости она уже расплатилась, а о своих словах, возможно, жалеет. Если она раскается – получит его полное прощение. Он подошел к супруге, рукой трогая ее шею, желая лично убедиться, что у нее нет жара, и просто ощутить ее... - А вас, я вижу, не сразила вражеская пуля, - Элен вздрогнула от его прикосновения и отстранилась. Граф, услышав ее слова, побелел. Это было мало похоже на раскаяние, скорее, на повторное проклятие – не просто же так она напомнила о своих словах, определенно, она этого и вправду желала. - А вам бы этого хотелось? – тихо спросил он. – Настолько, что вы даже не рады повышению, данному мне его величеством. - Да, он благоволит вам, - поморщилась девушка, не отвечая на его вопрос. – Возможно оттого, что не знает об усердиях в покровительстве вашему другу и его возможному убийце когда-то. Атос отшатнулся. Это была почти угроза – угроза, что она знает все об Арамисе и воспользуется этим. - Вы полагаете, его величество отправит меня на плаху, если узнает об этом? – он собрался с силами, усмешка прозвучала издевательски. Что ж, теплого семейного разговора не выйдет. Им отныне придется воевать. И она первая обнажила шпагу. Элен промолчала. Да, вряд ли король это сделает. Кроме того, ей не поиграть в эту игру. Она может говорить мужу гадости, делая вид, что ей нет до него дела, что она даже ненавидит его… Но чего она никогда не сможет, так это спокойно смотреть на его смерть. Как не хочет даже думать о том, что его могут ранить. Те слова, брошенные в момент боли и обиды… Она жалела о них, но не знала, как забрать их назад, чтобы он не посчитал, что она сожалеет о поездке и чувствах, толкнувших на нее. Вместо этого она продолжала прикрываться той же насмешкой. И оставалось лишь про себя молиться, чтобы Господь простил ей сорвавшиеся с губ глупости и берег ее мужа. - Что ж, я вижу, вы достаточно окрепли, чтобы приступить к выполнению вашего долга, - граф прервал затянувшуюся паузу, принимаясь расстегивать одежду, мысленно решив, что это либо позволит им помириться, либо он просто сегодня получит то, на что имеет полное право и в чем не желает себе отказывать. Элен замерла в недоумении. Он что, желает близости?! После того, что сотворил с нею и после всех ее слов?! - Не подходите ко мне! – девушка вжалась в стену, одной рукой судорожно прижав к себе покрывало, другую выставив вперед в запрещающем жесте. – Не смейте! Вы слышите? Я не желаю, чтобы вы ко мне прикасались! Вот только Атос продолжал свои действия, будто бы и не слыша ее. Оставшись в одном нижнем белье и сапогах, он помедлил. Но самому стянуть ботфорты ему было сложно, а рассчитывать на помощь жены явно не приходилось. Что ж, придется сделать это столь негалантно, буквально не снимая сапог. - Вы… не посмеете, - пролепетала Элен. И граф услышал в ее тоне ужас. Но это его не остановило, наоборот, подстегнуло – Атос желал выместить злость: за ее слова, за свое беспокойство о ней, с которым он несся сюда, получив взамен лишь это... - Посмею, мадам, - отозвался он. – Я не тронул бы вас, если бы вы болели. Однако вы уже здоровы, о чем говорит ваше поведение. - И-изверг! – от страха Элен начала заикаться. - Разве не за этим вы ехали сюда? – граф насмешливо приподнял бровь, приблизившись вплотную к койке девушки и стоя на расстоянии вытянутой руки. – Вы желали моих объятий, как вы уверяли. Сейчас вы их получите. Он схватил руки жены, с силой повалил на кровать. - Н-нет! – Элен старательно пыталась вывернуться. – Я не желаю быть с вами!.. Вы – животное, не знающее ни жалости, ни любви!.. Она всхлипнула, ощутив, как его колено с силой протолкнулось между ее бедер. Муж навалился на нее всем весом. Ее сопротивление ему почти не мешало, она и здоровой была слабее его, а сейчас он и вовсе не прилагал усилий, чтобы справиться: он одной рукой продолжал удерживать над головой ее руки, второй спустился вниз, задирая ее сорочку и освобождая свой орган. - Всю мою любовь, мадам, вы сейчас и ощутите, - отрезал он. Граф был возбужден. Он уже давно скучал без жены, и одна мысль о близости с ней приводила его в нужное состояние. Конечно, не такой он видел эту встречу. Он надеялся услышать от супруги о раскаянии в ее словах и поступках. В ответ же был готов уверить в своем прощении и по-прежнему нежном к ней отношении. Забыть глупость, свойственную молодости, уверить, что понимает ее стремление поскорее увидеться. Но дерзкие слова с намеками, что она предпочла бы получить известие о его смерти, мгновенно отдалили его от жены. И сейчас он, помогая себе рукой, с силой пихнул свою плоть в нее. Элен всхлипнула от безумной боли, она совершенно не была возбуждена и насильное вторжение несло ей страдание. Словно когда-то давно… - Не надо, - простонала она. - Отлично, - выдохнул граф, еще одним сильным толчком проникая в нее и заставляя вновь вскрикнуть от боли. – Это уже больше похоже на поведение послушной супруги. Еще немного – и вы припомните о должном послушании! Элен бессильно обмякла под ним, стараясь расслабиться и найти позу, при которой ей не будет так безумно больно. Она кусала губы, но не могла сдерживать стонов боли. Муж не целовал ее, его руки не ласкали ее тело, даже грубо не мяли ее. Он просто насиловал ее, получая то единственное, чего желала плоть. Она понимала, что во многом виной этим ощущениям – не его действия, а синяки на ее теле, из-за которых она не может до конца расслабиться… Но разум вновь отключался, ей хотелось его понимания. - Сжальтесь, я… сойду с ума, - выдохнула она, вновь пытаясь извернуться, чтобы как-то уменьшить боль. Она не понимала, что Атос давно и не мучает ее, все ее чувства от прошлой боли, а он вскоре остановился. Тяжело дыша, рухнул на супругу, придавливая всем своим весом. Девочка тихо всхлипывала под ним. И теперь уже, полностью избавившись от гнева и досады, граф не мог не испытывать жалости. Хотелось обнять и успокоить ее, даже если придется просить прощения, лишь бы вернуть их отношения. Но Атос запретил себе жалость – все кончено, она ненавидит его. Встав с кровати, он принялся поправлять одежду. - Можете пока поспать, я расположусь в кресле, - коротко пояснил он. *** Людовик несколько минут разглядывал жену, пытаясь угадать, насколько верно то, что ему сообщили, будет ли она разговаривать с ним. Диана не поднимала взгляда, ничего не говорила. Вообще казалось, будто она и не дышит. И разница с прошлыми днями была незаметна. Молодая королева, не зная, как реагировать на присутствие мужа, не смела даже двинуться. Все мысли и чувства сковал ужас перед ним, все прежние страхи вновь вернулись. - Мне сказали, вы, наконец, пришли в себя. Я… я рад увидеть это, убедиться в этом, - заговорил Луи, по прежнему ища признаки того, что сам назвал. Королева не нашла в себе сил даже ответить, язык словно прилип к гортани, в отличие от предыдущих дней она все понимала и осознавала, с ней не нужно было разговаривать простыми фразами… Но при этом желания говорить она не испытывала совсем. В голове крутился лишь один вопрос: зачем он вообще пришел? Людовик же не знал, как реагировать на это молчание жены. Объяснение в любви, высказанное в письме, сейчас казалось глупым и причудившимся. Луи ощущал холод и отстраненность супруги, но не понимал их причины. Ее прежняя отрешенность сменилась каким-то… ужасом? Тогда она тоже сжималась при его появлении, но всей реакцией были короткие ответы. Сейчас супруга не пряталась, но отводила взгляд, а в ее молчании ему чудилось нежелание говорить с ним. Диана же не смела ничего сказать, опасаясь, что сорвется на упреки. Что он хочет услышать в ответ на свой вопрос? Сказать ему, что ей плохо и страшно из-за его поведения? Но девушка и ранее была свидетельницей ярости короля, правда, до сих пор этот гнев был направлен на кого-то постороннего. Сейчас же Диана ощутила всю силу этого бешенства на себе. И в ужасе думала о том, что стоит ей сказать хоть слово не так, и она вновь будет избита и унижена. А что сейчас так, что нет – понять было невозможно. Поэтому ей казалось: лучшее, что она может делать – это вообще молчать. - Вы… спите! – пробормотал Луи. – Вероятно, вы еще слабы. И устали. Я… просто побуду здесь. Вы ведь… не будете против? Диана молча покачала головой. Людовик, укутавшись в плащ, устроился в кресле. Он почти не отдыхал эти дни, тратя часы на поездку в монастырь и обратно, где волнения все равно не давали ему уснуть. Сейчас… все было по-прежнему, и одновременно иначе. Молодая супруга была испугана, но, как он понял наконец, просто испугана, а не отрешенно далека от него. Это разом успокоило его и позволило уснуть. Диане же не спалось, укутавшись в одеяло, будто кокон, она едва дышала, стараясь не смотреть на мужа, но вздрагивая, если слышала движение с его стороны, а спал Луи беспокойно, иногда что-то бормоча во сне. Утром король, коротко попрощавшись, ушел. И Диана свободно вздохнула, радуясь этому одиночеству и провалилась в сон, едва за ним закрылась дверь. Когда же следующим вечером Людовик вновь прибыл в монастырь, молодая женщина опять будто бы проглотила язык. На его вопрос о самочувствии она смогла лишь коротко кивнуть, по-прежнему пряча взгляд. - Если вам уже лучше, - продолжил король, - то мы могли бы вернуться к исполнению вами супружеского долга… Диана сжала пальцами простынь. Разумеется! Вот ради чего он пришел – и только! Все, что она смогла выдавать из себя, было: - Как будет угодно вашему величеству. Это был вовсе не тот ответ, который Луи желал бы услышать. Но как добиться желаемого, он не понимал. А не чувствуя за собой вины, понимал страх жены, но не представлял, что супруга может до сумасшествия бояться его. Ему казалось, что надо просто вести себя, как раньше – и все наладится. А Диана страшилась его так, словно никогда не знала от него ничего хорошего, будто бы перед ней был жестокий захватчик. И не в силах противиться, могла выбрать лишь одно – не возражать ни в чем, надеясь, что так ей не придется вновь столкнуться с королевским гневом. Подчинение, которое от нее требовалось… Она постепенно убеждалась в верности этого выбора. Всепоглощающий страх начал отступать, спустя пару дней Диана уже смогла отвечать мужу – коротко и по-прежнему отводя взгляд. Однако же посторонний наблюдатель отметил бы, что в ее поведении уже не только нет прежней холодности и отрешенности, но и ужас несколько смазался, пусть королева и оставалась замкнутой и молчаливой. Вот только Людовик не был посторонним наблюдателем. И терпением он тоже не отличался, не мог долго и терпеливо отмечать все эти перемены, призывая самого себя к пониманию. Луи, не ощущая ее тепла, сам замкнулся: говорил только о делах, короткими приказами, или иронизировал над тем, что слышит, причем зло и безжалостно. Впрочем, обрушилось все это не на Диану, а на французских военачальников. Ришелье, быстрее других разобравшись в характере короля, ни в чем ему не возражал, зато вся сила королевской язвительности вылилась на тех, кто пытался предложить планы, на деле сводившиеся к тому, чтобы бросить теснить испанцев и вернуться в Париж. Луи прямо давал понять, что подозревает их в связи с мятежниками. Но приказов об аресте не отдавал, лишь иронично комментировал предложения Бассомпьера и других «заговорщиков», предлагая им просто отнести шпаги испанскому трону. Причины для таких выводов были – военная тактика Людовика давала плоды. Войска врага отступали, оставляя за собой Аррас и другие более мелкие города. И Луи отлично понимал, что если он сейчас все бросит и уедет к осаде Парижа, все завоевания будут потеряны. Но больше он не ощущал ничьей поддержки, даже жены. Д’Орбье совета тоже дать не мог – он был отправлен к англичанам, вести там переговоры, но король к нему бы и не обратился, посчитав, что граф, как признанный сердцеед, может посоветовать лишь, как затащить девицу в постель. А Луи нужно было больше, в физической близости ему и прежняя супруга не отказывала, а духовную он потерял и не представлял, как вернуть, ожидая уступок от Дианы… *** Казалось, все вернулось к тому, как было в первые дни свадьбы. С этого момента с мужем они общались лишь короткими фразами о самом необходимом. Элен, не в силах противиться его напору и воле, подчинялась, понимая, что так сама будет испытывать меньше боли. Но сама испытывала к супругу неприязнь. Атос приезжал вечером и уезжал на рассвете. Он вновь запретил себе видеть в супруге любимую, просто получал то, что ему полагалось. Элен больше не пыталась говорить колкости, почти все время молчала. Граф порой замечал в ее глазах обиду и грусть, но давил в себе желание поговорить, утешить. Он не понимал, отчего любовь так быстро сменилась у девушки ненавистью. Конечно, он осознавал, что поступил с ней жестоко, но ведь в этом была ее вина. Свои проступки она не признавала – и у него не было причин искать примирения с ней. Собственные чувства он вновь пытался глушить вином, стараясь не думать о том, что его собственная жена желает его смерти. Один лишь раз в разговоре с супругой граф не ограничился дежурными фразами – сообщая, что на севере испанцы сдались, армии капитулировали, командующие вынуждены были пойти на этот шаг, войны на несколько фронтов давались тяжело. Испанский король сообщил, что готов на мир на любых условиях. Это означало, что война закончена, хотя не исключено, что испанцы еще могут попытаться пробиться на востоке, но французская армия это понимает и готова дать отпор, так что капитулировать врагам придется окончательно. А уже следом Людовик отправится к Парижу, который также уже молил о снятии осады. Король пообещал, что сделает это, но пока не торопился, собираясь лично заняться поимками мятежников. В город следовало вступить, прощая парижан, но не упустив при этом основных предателей – высокородных и не очень дворян, примкнувших к очередному заговору Марии Медичи. - И что вы будете делать, если одним из них будет ваш друг? – Элен вновь не удержалась от ироничной усмешки. Граф бросил на нее хмурый взгляд. Он предполагал, что так и будет. Не было секретом, что герцогиня де Шеврез была в Париже, а значит, и Арамис там же, его чувство не так просто искоренить. - Если король уличит вас в укрывательстве мятежника, - все так же иронично продолжала девушка, - вы разделите его судьбу. Атос, который уже разделся, навалился на жену, решив забыть о разговорах за более приятным занятием. Но после мысли об этом вернулись. Да, если его уличат в помощи другу, ему самому будет грозить плаха. А у Элен есть повод кривиться: она может избежать ссылки и сохранить содержание. Все же она – статс-дама королевы. Диана благоволит ей, а король постепенно начал оттаивать, смирение королевы постепенно гасило его гнев. Так что Людовик может и прислушаться к ее заступничеству. Нельзя сказать, что граф был намерен торопиться спасать Арамиса. Прошлые его поступки сильно пошатнули чувство дружбы, бывшее между ними. Однако будь у него возможность, Атос постарался бы помочь. Поскольку сам по-прежнему дорожил тем, что было между ними. И не забывал о том, что друг предупредил Элен… На рассвете граф, как обычно, коротко и сухо попрощался с женой. И замер на пороге, услышав ее тихие слова: - Только будьте осторожны. Атос обернулся в растерянности. Ему послышалось? Это говорит та, что недавно намекала на плаху и свое желание видеть его там? И которая кричала о ненависти? О вражеских пулях, которым следовало бы найти дорогу в его грудь? Элен уже совладала с собой и сидела, спокойно и равнодушно глядя прямо перед собой. Нет, она не могла это сказать… - Уходите! - коротко бросила молодая женщина. Граф чуть поклонился и вышел, ничего не понимая. Но ему некогда было об этом думать – этим днем испанцы и вправду решились на свою последнюю попытку исправить исход этой кампании. А графиня де Ла Фер вечером этого дня не дождалась мужа. Зато получила известие, от которого пошатнулась – ее отчаянные глупые слова теперь чудились произнесенным ею проклятием.