О Северной Европе

      Под окном высокого замка шумят волны, толкаясь в сдавливающие их берега. Волны текут, тяжело переливаясь из Каттегата в Эресунн, между двумя землями — двумя странами. Узко, так узко... Если бы по воде можно было идти, то весь путь составил бы всего-то три четверти часа, а на простой вёсельной лодке — час.       Отсюда, из замка, с каменного подоконника его башни так хорошо видно чужой берег, что, кажется, руку протяни, мазни пальцами по зелёным верхушкам — и он снова станет датским. Нет, не станет.       Дания сидит на этом окне, Дания смотрит туда, на другой берег, не отрывая взгляда. Как зачарован.       Норвегия от двери видит, как поднимается его грудь, качается в такт шороху моря. Норвегия владеет древним, старым, ещё отцовским колдовским ремеслом, но даже так он не знает ни единого волшебного средства от этих жутких, сковывающих его старшего брата чар, тянущих его через пролив.       Дания так светел.       Дания так силён.       Но все его силы уходят на то, чтобы прямо сейчас не ухнуть вниз, к воде, прямо с окна Кронборгского замка и не ринуться даже не на лодке — а сразу вплавь туда, на другой берег.       Там осталось так много от Дании.       Там осталось наследство их отца — самый центр Скандинавии, самое её сердце.       Там осталось сердце самого Дании, там оно бьётся. Там теперь Швеция.       Норвегия поднимает глаза к потолку, даже закрывает их — но так образ старшего брата, сидящего в светлом проёме, становится только ярче. Почти невозможно смотреть.       И нельзя простить.       Нельзя простить — не проигранные земли, не утерянную Сканию. А их вечные войны.       Войны между старшими братьями вспыхивают, жгут их всех, всех троих. Снова, снова, снова Норвегия видит это, как стискиваются пальцы брата на оружии, как горят его глаза, устремлённые туда, вдаль, и нет этому конца.       Норвегии уже почти не больно… Он почти заставил себя отрешиться от этого двухвекового разлада. Он почти не надеется, что семья воссоединится.       Но Дания всё ещё там, в горечи поражения и пылу ушедшей войны, всё ещё на поле битвы. Он любит, он сражается, он ненавидит его, даже просто сидя на окне.       Норвегия думает, что где-то там, на том берегу Восточного моря, точно так же сидит Швеция. Норвегия чует это. Норвегия знает это.       Как знает и то, что Швеция точно так же вглядывается в даль. В Данию и его далёкие земли. Может быть, всё ещё — не остыв от последних битв — сжимая руку на оружии.       От этих мыслей у Норвегии выступают слёзы, мокнут ресницы. Нет, нет здесь никакого “почти”! Ему всё так же больно. В этих проклятых войнах он теряет — потерял — обоих братьев.       Они ведь могли бы быть вместе. Силой, единой силой, единым кулаком против мира.       Разве ж мало в мире земли и богатств? Разве ж не хватило бы вдоволь всем троим?! Разве ж им так нужно раз за разом рвать и рвать только одну-единственную границу — их собственную?..       Но нет.       Им мало. Им не хватило б. Им нужно.       И потому они смотрят только друг на друга. Только друг другу грызут глотки из века в век. Отвлекаются на других, но всегда возвращаются друг к другу. Только друг с другом они так жестоки…       Норвегия моргает, не открывая глаз, образ Дании на окне растворяется на внутренней стороне его век, вместе со всеми выплаканными за любимых братьев слезами.       Норвегия начинает петь, едва слышно.       Он берёт низкую, тихую ноту и тянется, тянется ею к брату на окне, единственному, что ему сейчас доступен. Кажется, что зелёные всполохи тянут свои концы к его старшему, к Дании, обвивают его, обнимают его, утягивая за собой.       Он уведёт его от окна.       Он отвернёт его от Швеции и Скании, ставшей шведской.       Он обернёт его к себе.       Его омут, его душа поглотит Данию и заставит забыть о разладе со Швецией. Хотя бы ненадолго. Сейчас, сегодня, завтра... Дания станет его.