Мелочи

Расскажи всем, что я был счастлив, Но мое сердце разбито, А раны мои до сих пор не зажили. Расскажи всем, что все, на что я надеялся, Невозможно, невозможно, Невозможно, невозможно. Скоро Новый Год. Часа, наверное, через четыре, может больше, может меньше. Это единственный Новый Год, на который Артёму совершенно похуй. Сейчас Дзюба накинет первую попавшуюся куртку, застрявшую в рукаве шапку и пойдет в магазин, чтобы взять чего-то вкусного для Дружка и себя, потому что праздник как-никак. — Ты сегодня уже гулял, — одеваясь, общается с собакой шатен, — поэтому я иду сам, а тебе принесу кое-что, — животное начало прыгать, будто понимая что говорит человек, — Жди, — вставая с корточек и входя из квартиры, говорит он. Только открыв тяжёлую дверь, Артёму в нос даёт морозной свежестью, таким обычным холодным декабрьским ветром. На улице совсем темно, только изредка барахлящие уличные фонари пытаются освещать тропинки. Людей, как обычно и бывает в предновогоднюю ночь, много. Дзюба заходит в ближайший магазин для животных, где берёт множество лакомств для собак. Потом идёт в гипермаркет, рассчитывая купить чего покрепче и может, какой-то тортик или в этом роде. Закинув в корзинку наибольшую бутылку Егерьмастера, смотрит в сторону, где стоят тортики и подобные сладости, он сначала не замечает ничего необычного, только не возле стенда с шоколадной выпечкой. Затылок. До боли знакомый затылок. На Артёма находит всё и сразу: гнев, радость, любовь, ненависть, обида. Он стоит и выбирает что-то. Стоит с грёбаным черным рюкзаком за спиной и торчащим из-за ворота куртки, тёмно-синим капюшоном того самого худи. Шатен тихо подходит сзади. — Ну, как Москва? — говорит Артём тихо и стоит так, чтобы Игорь при всём своём желании не смог отойти. Второй медлит и ничего не может понять. Дыхание Дзюбы опаляет. — Артём? Тёма… — совсем растерянно, дрожащим голосом, с трудом произносит Акинфеев. Слова режут горло. Его начинает трясти, в голове только белый шум и еле-слышное: «Тёма, Тёма, Тёмочка…» К горлу подступает ком и становится сложно дышать, а тем более говорить, — Блять, Артём… — шёпотом продолжает он. Брюнет берёт себя в руки и пытается уйти, только ничего не выходит, Артём стоит слишком близко и он слишком большой, — Артём! — уже настойчивее пытается вырваться Игорь, пихая Дзюбу руками, в итоге его всё же удаётся обойти. И брюнет насколько может быстро выходит из гипермаркета. Дзюба бросается за ним, ведь он должен хотя бы просто поговорить, выяснить в чём дело, поэтому Артём будет, пусть даже, держать его сколько понадобится. Шатен, не без усилий, пробирается через толпу людей на кассе и выходит из магазина. Глаза ещё некоторое время привыкают к темноте, перед тем, как заметить сидящего на лавке Игоря, закрывающего лицо руками. Он медленно подходит к нему, пытаясь понять, что же происходит. Оказавшись ближе, шатен видит, как дрожит Игорь. — Эй, ты чего? — уже более мягким, не таким холодным голосом, говорит Артём. В груди опять защемило. Пусть Акинфеев и окажется последней тварью, и не любит Дзюбу, но смотреть на такую картину, как перед ним сейчас — невозможно, — Игорёк, — горького проговаривает шатен и пытается убрать руки от лица друга, но тот только сильнее скукоживается. — Артём, я-я не могу, — глухо, в ладони проговаривает Акинфеев. — Что не можешь? — Дзюба смотрел на него и в самом деле не понимал, в чём проблема. Брюнет просто взял и расплакался из-за ничего, — Акинфеев, алё! — чуть повысил голос он, — Пошли домой, поговорим, а? — уже чуть тише продолжил он, гладя Игоря по спине. — Подожди, — тихо-тихо отвечает брюнет, продолжая дрожать, — Я-я сейчас не могу. Подожди, — вторит тот, и совсем, еле-слышно шепчет, — пожалуйста… Шатен сел рядом на лавочку, приобнимая Игоря, который всё дрожит. Хочется начать кричать о том, как же всё-таки больно было Артёму, а сейчас сидит и плачет </b>Акинфеев</b>. Впервые Дзюба видит такого разбитого брюнета, впервые видит, как тот плачет (та ночь и одна слеза не считается). Он словно маленький беспомощный котенок свернулся калачиком и продолжает колотиться. Хочется развернуть Игоря, завыть до не могу, просить прощения, не зная за что, но Дзюба понимает: сам Акинфеев может этого не хотеть вовсе. — Игорь? — зовёт шатен, не рассчитывая на ответ, которого и не поступает, — Пошли, у меня дома чай ромашковый есть… — Артём приобрел его недавно, понимая, что успокаиваться только лишь алкоголем — не вариант. Акинфеев встал на ватные ноги, цепляясь за единственную опору — Дзюбу. Так, шатаясь, дошли они домой ко второму. Для него это была недолгая радость и счастье, потому что шатен вновь услышал этот запах бумаги и почувствовал холодные руки… как же ему этого не хватало… — Заходи, раздевайся, — сказал Артём, закрыв дверь в дом и отправившись на кухню, — хотя кому я рассказываю… — А-Артём, — его прервал голос Игоря. — Что? — за секунду от того, чтобы открыть дверь, оставался шатен, он повернулся и увидел стоящего в коридоре, в расстёгнутой куртке, Акинфеева. — Нет, — неожиданно твёрдо говорит брюнет, смотря куда-то в пол. — Что нет? — такие плохо сформулированные предложения уже начинают выбешивать Артёма, — Ты можешь за этот вечер сказать хоть что-то вразумительное, а? — разводя руками продолжает он. — Артём, — кажется, брюнет повторил это имя за вечер раз сто, — со мной не всё в порядке… — глаза Игоря бегают от прожигающего взгляда парня напротив, — Я не совсем в себе. Биполярное расстройство, — закончил он совсем тихо, но Дзюба всё отчётливо услышал, как вдруг Акинфеев быстро проговаривает, — Давай я сейчас уеду и всё, — это даже отдалённо не напоминало вопрос, брюнет моментально развернулся к двери. Артём, не желая вновь его потерять, как можно быстрее подскакивает ко входу, не сильно толкая Игоря, он закрывает верхний замок и забрасывает ключ на шкаф, откуда, изъявляя только великое желание, Акинфеев сможет достать его при условии, если встанет на стул и будет прыгать. Потом же Дзюба пихает брюнета к стенке, ограничивая все выходы руками, чтобы он никуда не делся. — А теперь послушай меня, — твёрдым сиплым голосом начинает шатен, — мне похер настолько, насколько ты себе не представляешь, — на самом деле Артём вообще впервые слышит слово «биполярное» и даже не может представить, что это, но пускай рак, пускай венерическое заболевание, пускай что угодно: Дзюба никогда больше не отпустит Игоря от себя, — Когда я говорю, что люблю тебя, я говорю это не по привычке, а напоминаю тебе, что ты — лучшее, что случилось в моей жизни, — за этот вечер Акинфеев ни разу не поднял глаз на шатена. Даже сейчас он стоит и смотрит вниз, — Я люблю тебя всего, — что-то в груди стрельнуло у обоих, — Любого, Игорь, ты понимаешь? Люблю! — срывается на крик Артём, после чего глаза брюнета поднимаются и в них стоят слёзы. Опять. — Артём! Ты нихера не понимаешь! Я псих, блять! Я ненормальный! — кричит он, толкая Дзюбу в грудь, — Это постоянные перемены настроения, депрессии, длящиеся минимум от двух недель, а потом ебаное поведение «человека-энерджайзера»! Ты слышишь меня, Дзюба?! — Игорь кричит очень громко. Настолько громко, что его голос начинает сипнуть, — Да я в любой момент могу захотеть, блять, убить себя, или того хуже, тебя и я пойду и возьму, сука, нож! Да я секцию футбольную придумал только потому что постоянно лежу в дурке, Артём! — Всё равно похуй, — отвечает Дзюба и сгребает в охапку отбивающегося Игоря, который некоторое время сопротивляется, но потом сдается и просто утыкается носом в плечо шатену, пытается успокоится, наконец, отдышаться, — убей меня, я буду только рад, если сделаешь это именно ты, слышишь? — вдруг шатен вспоминает строчки песни, которая понравилась Акинфееву, когда они её где-то услышали, — С неба до земли, достаю солнца лучи, — совсем не умея этого делать, пропевает Артём, — Не плачь, не кричи, — Дзюба ходит по нотам, но это ведь сейчас неважно, для Игоря — это, на данный момент, бешено сильное успокоительное, — я рядом… — он меняет слова и замолкает, чувствуя, как сильно его сжимает брюнет, и целует того в загривок. Артём скучал. Артём очень скучал, — Ты продрог весь, — заметил Дзюба, ощущая холод родного тела, — опять без шапки ходишь… Иди в ванную, я тебе дам во что переодеться. После они пошли в спальню, где шатен нашел Акинфееву те же самые штаны и футболку, в которую всегда переодевался второй. Брюнет ушёл в ванную комнату, после чего Артём вспомнил, что не дал тому полотенце. Он захватывает вещь и идёт к двери. Стучится чисто для галочки, потому что, не дожидаясь ответа и думая, что он там не видел, Дзюба открывает дверь. Стоило всё же дождаться ответа. Шатен видит перед собой ужасную картину: Игорь стоит уже без верха и пытается размотать пропитанные насквозь кровью алые бинты с предплечий, а взгляд у него такой растерянный и напуганный, что становится ясно: Артём увидел то, чего не должен был. Дзюба бросает полотенце на стиральную машину и подбегает к Акинфееву. — Игорь, ты чего так? Ты хоть представляешь, что мог наделать? — руки трясутся. Шатен не хотел истерить, но при мысли, что его любимого комка счастья могло не стать — лихорадит. Он ищет перекись, потому что видно, как бинты промокли и приклеились. Найдя, он выливает половину флакона, чтобы наконец отклеить ткань с одного предплечья. В это время брюнета опять затрясло. Он просто не может сдерживаться, ему и самому стало страшно, видя склонившегося над его рукой Артёма, который трясущимися руками пытается отклеить повязку, поливая перекисью, — Ты совсем что-ли? — Тём, я… — пытается что-то ответить Игорь, но не может. А что он? Стоило порвать с Дзюбой, как пришло осознание, что остался совершенно один, что он не может жить без шатена, но испоганить ему жизнь тоже не хочет. Казалось, был лишь один выход — не жить. — Солнце моё… — всё так же приговаривал Артём, — Ты зачем так, а? — Дзюба поднял взгляд на Акинфеева и тот увидел страх, панику в глазах шатена. Он видел его таким впервые. Всегда солнечный и улыбающийся Артём сейчас разбит и напуган. — Я не хочу испортить твою жизнь, — тихо отвечает брюнет, покорно держа руку на раковине и не пытаясь даже как-то возразить на действия парня. — Какой испортить? — смотря ему прямо в глаза проговаривает шатен, — Ты бы испортил, успей сделать это, усёк?! — Да если бы не Марио… — чуть ли не про себя, мямлит Игорь, но у Артёма предательски тонкий слух. — Марио? — переспрашивает Дзюба, не веря его словам и вспоминая, как нагрубил другу неделю назад. — Он пришёл тогда. Успел… — с какой-то горечью добавляет Акинфеев. — А я накричал на него неделю назад, — переходя ко второй руке, — Он же знал, да? — шатен исподлобья посмотрел на потерянного, несчастного Игоря. — Да… — кивнув головой ответил брюнет. — Он хороший друг, — констатировал Артём, — нужно будет извиниться… как-нибудь, — подметил тот. — Не переживай, — свободной рукой Акинфеев гладил шатена по голове, — он сильно злился, но никогда не обижался. — Марио к тебе пошёл, когда мы поссорились, что ли? — Дзюба продолжал спрашивать и обрабатывать непосредственно сами порезы, которые были вертикальными, а значит брюнет не просто резал руки, позерствуя (как считал Артём), а реально хотел умереть. От этого мороз по коже. Раствор сильно шипел и становилось видно, насколько сильно Игорь давил на лезвие. — Да, пришёл. Только он знал, где я снимаю квартиру. Дверь с петель снёс. Надо же… — горькая ухмылка проскользнула по лицу брюнета, — Потом рассказал, как ты им квартиру чуть не разгромил, а мне так совестно стало… Но не мог я по-другому, — он виновато смотрел на Артёма, который наконец закончил с перекисью. Шатен, после этих слов, встрепенулся и хотел было начать кричать, но вовремя себя остановил. — Ты мог… — он начал искать что-то в шкафчике, — Мог просто поговорить со мной, — найдя, Дзюба достал пузырек зелёнки и ватные палочки, он сначала обмакивал их в изумрудной жидкости, а потом и проходился по порезам, из-за чего Акинфеев негромко шипел, стараясь не дёрнуть рукой. Утверждение Артёма было успешно проигнорировано, потому что Акинфеев банально не знал что ответить. Он просто-напросто боялся поговорить на такую тему с дорогим ему человеком. С человеком, которому он врал. Даже сейчас, наблюдая за стараниями шатена, он не может до конца заверить себя, что Дзюба справится со всеми трудностями, ждущими его на пути, и боится, что Артём сделает ему больно, а за эту жизнь брюнету было достаточно боли. Ведь разве не всегда выход, чтобы не было больно тебе, сделай больно другому, нет? Нет. Послав то сообщение, Игорю было неприятно, очень неприятно, но получив ответ его пронзили не слова шатена, а то, что скрывалось за ними: глухие стоны и тонны той самой боли. Дзюба продолжал намазывать раны зелёнкой и дуть, чтобы меньше щипало. Артём и впрямь носится с ним как с ребёнком, но это только потому что он слишком сильно любит Акинфеева. Ведь будь он врачом, стал бы шатен дуть каждому попавшемуся пациенту, который разбил себе что-то? Очевидно, что нет. А вот Игорёша — это вообще отдельный разговор. Он хоть себя всего изрежет, только бы Игорёша улыбался. — Вот с этим вот, — закончив, Дзюба разогнулся и характерно показал на руки брюнета, — я тебя в воду не пущу. Так что давай, пошли на кухню, там перебинтую, — сказал-отрезал Артём и ушёл на поиски бинта. Игорь ничего возразить и не пытался, просто прошёл в комнату. Спустя неопределённое количество времени, шатен вернулся уже с какой-то мазью, бинтами и ватой в руках. — Давай сюда, — мягко, как все тому же ребенку, продолжал говорить Дзюба. Артём выдавливал сначала, видимо, какой-то заживляюще-увлажняющий крем непосредственно на сам порез, после чего на вату, не сильно прижимал одно к другому и крепко перебинтовывал, завязывая бантик в конце. Нужно признать — это было довольно мило и только оное пришло на ум двухметровому детине. То же самое он сделал и со вторым предплечьем. — Всё, — сказал шатен, завязав очередной узелок, — Не вздумай так больше сделать, понял? — взяв ладони Игоря в свои вторил Дзюба. Акинфееву было неимоверно стыдно смотреть в глаза любимого, поэтому он лишь прожигал взглядом стол и слабо кивал. Артём увидел, как брюнету жаль. Стальной, на первый взгляд, парень сидит сейчас обиженный, и вид у него такой, будто он на грани истерики. Шатен поднялся с места и крепко обнял Игоря. До сих пор не верится, что его могло не стать. Вот просто сейчас Акинфеев мог не стоять в его объятиях, а лежать где-то в холодной земле… Страшно. Вдруг брюнет чувствует, что хватка Артёма становится все сильнее, да грудь того вздымается непозволительно часто и рвано. Брюнет принимается мягко поглаживать большую тёплую любимую спину. — Тише, Тём, всё хорошо, родной… — голову распирает от осознания всего, что сегодня произошло. Насколько много сегодня произошло и это ещё не конец. И от осознания как сильно всё-таки Дзюба любит его. Он уже и не помнит — как это, когда вот так, до дрожи в коленях и мокрых глаз, любят. Это уже стало похоже на просто разыгравшуюся фантазию, а не реальную жизнь, — От тебя сигаретами пахнет… — тихо, не поднимая головы, замечая, что Артём уже немного успокоился, говорит Акинфеев, вспомнив: Дзюба не курит. — Знаю, — досадно отвечает тот. — Ты… — начинает брюнет, как его тут же перебивает шатен, понимая, что тот хочет сказать. — Начал курить, — заканчивает он. — Бросишь? — Акинфеев не любит сигареты и всё, что с ними связано, если не сказать, что ненавидит. Плохие воспоминания, ассоциации… — Легко, — моментально отвечает Артём, понимая, что курить с этого момента и незачем. Теперь он накурится досыта самим Акинфеевым, с которым он всегда будет рядом, — Так, ромашковый чай? — А кофе нет? — удивлённо говорит Игорь, зная, что шатен ещё тот любитель (вместе с ним) кофе. — Только капля виски на дне пустой бутылки и ромашковый чай, что выбираешь? — улыбаясь отвечает вопросом на вопрос (как любит и делает при первой же возможности) Артём. — Тогда чай… — громко вздыхая и утыкаясь в грудь Дзюбе, произносит Акинфеев. Как только шатен начинает шарить по ящикам, в комнату вбегает рыжее чудо. Глаза Игоря моментально округляются до размера с пятикопеечную монету. Он смотрит на Артёма взглядом, мол: «Не хочешь объяснить?». — Это Дружок. Нашел его с неделю назад, на набережной, — продолжая искать чай в шкафчиках, совершенно не придавая этому значения, говорит Дзюба, — Сахар? — поворачиваясь к любимому спрашивает он. — Нет, — как-то преувеличенно напряжённо отвечает Акинфеев, наконец сев за стол. — Тём, я… — Акинфеев начинает совсем тихо и неуверенно, когда видит, что шатен повернулся к нему. Он боится, что Артём пошлёт его куда подальше, потому что он наверняка не знает, что из себя представляет его болезнь, но раз падать — так с коня, поэтому он продолжает, — не собираюсь больше тебе врать, поэтому я могу просто говорить, а ты просто слушать, ладно? — совсем грустно заканчивает брюнет. В это время Дзюба поворачивается, чтобы заварить пакетик, когда чайник щёлкает. А после садится и ставит кружки на стол. Игорь трясущимися руками подносит чашку ко рту и немного отпивает, ставит её обратно, берёт шатена за руку, тот уже даже не представляет, какой рассказ может его ждать, — Я жил в Москве, — на это Артём кивает, мол: «Да, я помню, продолжай.» Акинфеев читает это и добавляет, — До одного майского дня… — он опять вздыхает, пьёт чай и становится видно, как ходят его желваки и бегают глаза, — Первое мая. Мне только исполнилось тогда четырнадцать, меньше месяца назад даже… Мы едем с родителями из Видного в соседний лес. Вообще не понимаю, зачем мы это делали, ведь в десяти минутах ходьбы от дома был шикарный лес, но, наверное, из-за реки… Да, там не было рядом реки. Ну вот, едем… Папа за рулём, справа от него мама, на заднем я, Макс, — поймав вопросительный взгляд, брюнет спешит объяснить, — это золотистый ретривер. И сестра моя младшая — Настя, — на этом моменте Игорь закинул голову назад, ещё сильнее сжал зубы и руку Дзюбы, а второй лишь сидел и продолжал молчать, как его и просили, — Фу-у-ух, — дрожащим голосом выдохнул Акинфеев, — Мы начали с папой спорить о чём-то. О чём-то очень глупом и вообще неважном, блять… — он опирается на колени и закрывает руками лицо. Шатену невмоготу смотреть на такого Игоря, поэтому он гладит любимого по спине, пока тот не выпрямляется, — Ну и отец кричать начал громко, я тоже, мы уже подъезжали к месту, как вдруг на дорогу выскакивает олень, папа от неожиданности выкручивает руль и мы вылетаем на обочину, в овраг… Крутились много раз, я помню, — брови Артёма поползли вверх, представляя эту картину, а в глазах Акинфеева застыл ужас и слёзы, он уже несколько секунд смотрел в одну точку, не моргая, — Погибли все. Кроме меня. А Настюша… Всё впереди было у девочки: красивая, умная, талантливая… Ты бы видел, как она рисовала!.. Вот я помню, что мы вертимся, летим вниз, а больше ничего. Всё. А тогда утро было, часов одиннадцать. Просыпаюсь я уже второго числа часа в четыре дня. Вокруг бело так, что глаза выедает, а от больничного запаха блевать охота было. Я может так минут двадцать пролежал, может час, может больше я-я не знаю, — всё-таки одна слеза сказывается по шершавой щеке рассказчика, — заходит врач и говорит самые страшные слова в моей жизни, ну, сначала про то, как я себя чувствую, тогда я, кстати, не помнил и не понимал, что произошло, говорил тоже с трудом. И кресты порвал я именно в ту аварию. В больнице провалялся около месяца, наверное. Ну, а потом: «Все, кто был в машине разбились. Скоро ты отсюда уедешь в детдом.» — казалось, что сильнее сжимать руку просто невозможно, но нет, Акинфеев с каждой секундой сильнее давит, — Так и произошло. Там было просто отвратительно, я не понимаю, как там могут жить дети, — в подтверждение своим словам, брюнет мотает головой, а Дзюбе только лишь и остаётся, что внимать каждой эмоции и слову Игоря, — Меня били, — после этих слов по телу шатена пробегает новая волна мурашек. Страшно себе представить, что кто-то посмел поднять руку на его мальчика, — Я был, наверное, не такой. Не наверное: закрытый в себе тихушник, сидящий постоянно в углу с книгой, которая только была в том задании. Детям, которые находились там что-то не нравилось — били, было плохое настроение — били, нужно было выпустить пар — били. Я являлся этакой грушей для битья, которая никогда не ответит, потому что… — и Акинфеев задумался. Сидел молча с минуту, наверное, — боялся, скорее всего. Потом я шёл к медсестре, которая лила на меня всю перекись, что там была… Единственное, что хорошего было в той дыре — медсестра. Милая женщина, даже девушка, ей тогда на вид лет двадцать пять было… Я разговаривал с ней, а она меня жалела и первая поняла, что со мной что-то не так. Диагноз, конечно не собиралась ставить, но антидепрессанты давала. И давала так, чтобы никто не видел. Великий поклон ей за это, потому что подобное было вообще незаконно, хотя там все на детей клали огромнейший болт, — он неожиданно замолчал, а потом продолжил, — Я виноват в их смерти, — резко заявляет Игорь. Дзюба не сразу понимает, о чём говорит Акинфеев, но долго думать не приходится, — Если бы, блять, язык при себе держал, ничего бы не было! — тут шатен не выдержал и сел на корточки напротив, взял лицо парня в руки. Он больше не может молчать. — Игорь, ты не виноват, — смотря прямо ему в глаза говорит Артём, — виноваты все: олень, дорога, производитель той машины, но не ты, понял? — он гладил его по щекам большими пальцами. Так за этим скучал… — Я же просил не перебивать… — совершенно не обращая внимания на слова Дзюбы. Игоря уже не переубедить он последние восемь лет живёт, зная это, виня себя. — Прости, — поднимаясь и целуя Акинфеева в лоб, шатен садится на место. — Я сразу понял, что уже не тот, кем был, — после недолгой паузы произносит Акинфеев, — Я никогда больше не улыбался, — отрезает брюнет, но кое-что добавляет, — до того момента, как встретил тебя. Я не хотел есть. Просто не видел в этом смысла. Хотел только лежать, спать и рисовать. Я раньше вообще не рисовал, а после той аварии проснулось неистовое желание царапать хоть что-то, хоть чем-то, на хоть чём-то. Из-под карандаша, который тоже давала мне медсестра, её, кстати Маша звали. Для всех она была Мария Петровна, а для меня Маша. Так вот, из-под карандаша в моей руке выходили линии и черты того, что я видел. То есть я смотрел и мог рисовать. Но у меня напрочь пропала фантазия. Я не могу представить в голове картинку того, что не вижу, — Игорь опять останавливается и думает, — Ещё было невыносимое желание кричать. Вот прям как в фильмах: выйти куда-нибудь в безлюдное место и просто кричать, пока не сорвётся голос. Потом меня, до сих пор неизвестным мне способом, нашёл Марио. Он старался приходить ко мне раз в месяц, но получилось у него это только год. Потом Фернандес переехал. Ну вот так я прожил, — брови Акинфеева нахмурились и меж них появился букет морщинок, — нет… просуществовал четыре года, до совершеннолетия. После чего меня просто выпихнули оттуда. Но Маша, когда выходила со мной прощаться, сказала мне, чтобы я почитал про биполярное расстройство. Я тогда вообще не понял, к чему она клонит, но слово запомнил. Теперь я всё понимаю. Когда я оказался дома — там все было как и четыре года назад… Миска с кормом, разбросанные игрушки Насти, газета папы, которую он так и не успел дочитать. Вот знаешь, живешь, живешь, а потом умер… Поскользнулся в ванной, упал ударился. Еще минуту назад был, а теперь уже нет. Осталась простынь, на которой ты спал, окурки в пепельнице, волосы на одежде, мелочь в кармане — пару часов назад ты еще держал её в руке, а теперь лежишь и не дышишь. Компьютер ещё включён. Кто-то пишет тебе сообщения. Звонит. Какой-то человек думает, что скажет тебе что-то важное. Не скажет. Я потерял тогда счёт времени. Я плакал день и ночь. Может два дня, может неделю, может месяц, не знаю… Потом я всё же возвращался в детдом, но только, чтобы узнать, где мои родные. Когда я пришел на кладбище — было страшно. Я раньше никогда там не бывал. Нашел их могилы только по самим табличкам, потому что надгробия были сделаны из говна и палок, чуть ли не в прямом смысле этого слова. Спасибо хоть все были в одном месте… Я тогда упал там и опять плакал, и просил прощения. Я до сих пор не могу поверить, что больше не услышу смех Насти, строгий папин голос, что меня больше никогда не обнимет мама, — глаза Игоря, в который раз за сегодня, наполнились слезами. Дзюбе было просто страшно представить, что пережил брюнет. Сколько боли в его глазах… — Всё, о чём я сейчас мечтаю это проснуться ранним утром от шума газонокосилки, которую папа достал впервые за несколько лет. Хочу ощутить тепло пухового одеяла и тяжесть пса, уснувшего у меня на ногах. Проснуться от запаха маминого пирога с яблоками и крика: «Иди завтракать!». Хочу проснуться от яркого весеннего солнца, которое слепит глаза и заставляет укрыться тем же одеялом с головой. Встать от того, что сестра решила с утра спеть песню Адель. Открыть глаза с осознанием того, что сегодняшний день подарит мне многое… Я бы всё отдал, чтобы хотя бы увидеть их снова. Я, блять, пиздец как скучаю! — соленые капельки, стекавшие до того по щекам и шее, упали на пол, — Папа научил ездить меня сначала на велосипеде, а потом и готовить. Ни у кого больше в жизни не получится сделать такой стейк, как умел он. Мама учила со мной азбуку и помогала выписывать первые буквы. Настюша радовала своими рисунками и радостными девичьими глазами. Артём, — он наконец поднял глаза на шатена, — у тебя никогда не будет никого ближе родителей. Цени их больше всего, слышишь? — Дзюба закивал головой. Он еле сдерживается, чтобы не вскочить и не обнять парня, сидящего напротив. Так больно смотреть на такого Игоря. Вдруг они слышат один громкий стук. Потом радостные крики на улице и шатен вспоминает, что же сегодня за день. — С Новым Годом, — говорит Артём и всё же поднимается с места и прижимает Акинфеева к себе. — Что? — брюнет вообще ничего не понимает. О чем вообще говорит Дзюба? Что вообще происходит? — С Новым Годом, говорю, — повторяет шатен. — Точно, я и забыл, — тихо проговаривает Игорь, — С Новым Годом, — Акинфеев поднимает лицо, встречаясь с глазами Дзюбы. Брюнет понимает, что за сегодня Артём уже столько раз признавался ему в любви, а он так и ни разу не ответил, поэтому Игорь решает все исправить, — Я люблю тебя, — сиплым голосом напомнил брюнет. Губы парня напротив растянулись в улыбке. Дзюба моментально поцеловал Акинфеева. Поцелуй не был страстным или намекающие на продолжение, наоборот шатен старался вложить всю нежность и любовь в это невинное касание губами. — Ты сильный, — прошептал Артём. Это всё, чем он может попытаться исправить ситуацию. Как бы оное прискорбно не было — он не может вернуть родных любимого, как бы этого не хотелось. — Прости, — после минутного молчания сказал Игорь. Ему неимоверно совестно за то, как он поступил с шатеном, да и за сегодняшний день в общем. Он чувствует всю заботу, всю любовь и ласку, отдаваемую Дзюбой, а взамен может предложить только какого-то истерзанного себя, свой разум, свою любовь, да свои душевные и физические раны, которые, видно, что бьют по Артёму. — Я никогда и не обижался, — врёт, конечно врёт, но сейчас шатен не чувствует того, что раньше. Он просто не может испытывать других эмоций, кроме как любовь и счастье рядом с этим чудом. Он уже и забыл, как гневался на «тварь, мразь такую» Акинфеева, — Спать? — Я не всё рассказал, — отвечает брюнет, но не предпринимает никаких попыток выбраться из цепкой хватки Дзюбы. — Тогда расскажешь в спальне, потому что я уже отсидел себе задницу, — констатирует Артём, после чего подхватывает Игоря под ягодицы, заставляя того обхватить его талию ногами и несёт в другую комнату. Без намека на секс, потому что сегодня и сейчас — не время, вообще не время. Просто сидеть на твердом стуле долгое время, боясь шелохнуться — пагубно для кровеносной системы шатена. Акинфеев и не возражает. Пусть они будут сидеть в спальне — он всё равно расскажет, что скрывал до последней капли. Придя, Дзюба аккурат сбросил с себя брюнета на кровать, а после и сам, как только разделся, прыгнул под одеяло. Игорь в ту же секунду прижался к Артёму всем телом и устроился у него на груди. «Тёплый.» Успело промелькнуть в голове у шатена до того, как Акинфеев продолжил свою тираду. — В больнице я только и мог делать, что спать, выть от боли и думать, как мне придётся жить без родных. Других мыслей в моей голове просто не возникало, казалось, что ничего вокруг нет, и что прежней жизни никогда не было. Мне ещё долго мерещились голоса папы и мамы. Снились сны, которые были эпизодами из жизни. Да что уж там, они и сейчас снятся. Как оказался в детдоме — мог просто сидеть и смотреть в одну точку часами, это было и правда страшно. Тогда я не понимал, что такое депрессия, а потом… Люди считают, что депрессия — это когда грустишь. Когда плачешь. Когда одеваешься в чёрное. Не без этого, конечно, но люди ошибаются. Депрессия — это постоянное чувство беспомощности. Когда не чувствуешь ни эмоций, не воспринимаешь ложь. Ты просыпаешься лишь для того, чтобы лечь обратно в кровать. Дни, на самом деле, как будто и не дни; дни становятся просто раздражающими помехами, с которыми ты вынужден сталкиваться. И как с ними справляться? С помощью лечения, выпивки, курения, с помощью круглосуточного сна. Когда у тебя депрессия, ты хватаешься за что угодно, лишь бы прожить день. Не сорваться. Вот что значит депрессия — не грустить или слёзы, это подавляющее чувство оцепенения и жажда чего-нибудь, что поможет переживать один день за другим. Чего мне только из-за этого моего состояния «инфузории туфельки» не говорили дети, что были там. Меня обзывали последними словами и тем, что могли придумать. Били руками, ногами, стульями и вещам, что вообще попадались под руку. Тогда я до конца понял, что они несчастные, правда несчастные. Я был и в самом деле счастливее их, я провел целых четырнадцать с небольшим лет со своими родителями, а они их никогда и не видели. Больно было безусловно, да и не просто больно, когда они попадали по колену — я готов был сдохнуть на месте. Но эти люди вбили мне в голову одно — я никому ненужный кусок дерьма, и теперь я никак не могу избавиться от этого, я не могу принять себя тем, кем являюсь. Иногда я ощущаю себя белым карандашом. Карандашом, который не ценят. Карандашом, над которым смеются, про которого придумывают обидные шуточки. Карандашом, о котором говорят, что он бесполезен. Карандашом, который долго пылится в коробке без внимания, в то время, как его радужные собратья ведут активную и яркую жизнь. Карандашом, которого не любят. Бесполезным… Тогда у меня всё-таки появился новый «друг». Каждую ночь он стучался в мою дверь, смеялся, заставлял вспоминать то, что я хотел забыть. Он приходил каждую ночь и шептал мне на ухо слова, смысл которых я не мог понять. Он приходил ночью и заставлял ещё больше расцарапывать мое лицо, после дневного битья. У меня появился «друг», который не оставлял меня. Каждую ночь он приходил ко мне во сне и показывал то, что я совсем не хотел видеть. Он стал приходить и днём, когда таблеток не хватало. Тянул ко мне свои холодные пальцы и в мою голову проникали самые ужасные мысли и воспоминания. Я боялся оставаться один, но был всегда один. У меня появился «друг», который говорил мне не есть. Каждый день он заставлял меня жалеть о моём поведении. Он пугал меня. У меня наконец-то появился «друг», но я хотел от него избавиться, но холодными ночами он скребся о мою дверь, кричал, ломал стены и снова приходил ко мне. У меня появился «друг», ставший частью моей жизни, но я не хочу его видеть. Это были приступы паники, ну, панические атаки, как сегодня в общем. Тогда я начинал пытаться себя успокаивать. Вообще, начать ровно дышать — вот что должно облегчить это состояние, но я просто не могу. Я не могу себя остановить. «Успокойся» — эти слова проносятся у меня в голове чаще, чем хотелось бы. Будто некий отрезвляющий крик, который напоминает мне о том, что нужно прекращать лить слёзы и думать, что плохие вещи случаются лишь со мной. Всё слишком быстро может измениться. Всё будет хорошо. В один момент я могу чувствовать адскую боль, а через мгновение забыть о ней. В один день я могу беззаботно смеяться в компании друзей, а в другой не выходить из комнаты, лежать, смотреть в потолок. В одну секунду можно дышать, а в другую нет. Просто нужно не думать о плохом. Жить настоящим… Ведь мы точно не знаем, что может случиться через мгновение. Вот таких четыре года я и провел в том ужасном, правда ужасном месте. Я уже не говорю о еде там, об условиях — всё было просто отвратительно. Не понимаю, почему и как там держали детей. Ну, вернёмся к тому, как я приехал на кладбище. Я уже много раз до того ощущал, что такое безысходность и боль, но тогда смог впервые сформулировать это у себя в голове. Безысходность — это когда ты стоишь у могилы и понимаешь, что это не страшный сон, не чья-то глупая шутка, что теперь ты будешь жить так дальше, только без этого дорогого человека. Людей… Ты ничего не можешь изменить, выбор сделан свыше. Вот что такое безысходность. Пока ты жив, у тебя миллион вариантов и выходов. Но я понимал: как прежде уже, не смотря ни на что, не будет. Я понимал, что моя болезнь сломает мне жизнь, если её не сломало всё то, что было раньше. Я переехал в Москву на деньги от государства. Там пособие какое-то было. Я не особо вникал, был рад, что просто есть деньги. А первый курс еле-как вообще закончил в Москве. Понял, что люблю свой посёлок всем сердцем, но оставаться там не мог. И вот, теперь я здесь. На учёте в психбольнице, я звоню туда, если совсем плохо, говорю с психологом, а потом могу по собственному желанию лечь туда на неделю-вторую, становится легче. А вот в тот вечер, — оба понимали, о чём говорит Игорь. О том самом вечере, когда ему пришлось написать СМС’ку, а завтра полоснуть по венам, — я просто не смог пересилить себя и позвонить. Всё, — подытожил брюнет и поднял взгляд на едва рассматриваемого в ночной тьме Артёма. — Игорь, — сказал Дзюба брюнету, — ты помни, пожалуйста, что, если тебе тяжело, плохо, грустно, страшно, если ты устал — просто протяни руку. И я протяну тебе свою, где бы ты ни был, даже если там — другие звёзды или все ходят на головах. Потому что печаль одного человека, разделенная на двух людей, — это ведь совсем не страшно. А когда тебя за руку держит другая рука — какая разница, что там есть ещё в мире? — он выговорил это всё на одном дыхании. Такого ещё никогда не было. Он никогда не был красноречив или слишком уж как-то умён, вот просто эти слова были сказаны человеку, которого он любит всем сердцем, эти слова лились и лились из шатена. Дзюба максимально сильно хочет укутать Акинфеева в одеяло, обнять и не давать в обиду этому жестокому миру, но поздно. Брюнет уже обижен. Артём крепче обвил руки вокруг тела брюнета и поцеловал того в макушку, чтобы он почувствовал всю ту нежность, любовь, трепет Артёма к нему. — Прости, но я действительно не могу представить, что кто-то без ума именно от меня, который вот так ждёт от меня сообщение и улыбается экрану, которому нравится моя улыбка, мои глаза, да и весь я. Кому небезразлично, что происходит у меня в жизни. Я не могу представить того, кому безумно приятно услышать банальное: «Привет.» Я не могу вообразить, что кто-то восторженно рассказывает обо мне своим друзьям, думает обо мне перед сном… Это так странно. Очень странно, — казалось бы, Артём уже столько раз за только этот вечер говорил, клялся Акинфееву в любви, но из-за одного и того же обращения с ним на протяжении четырёх лет, а это каждодневные избиения, травля, оскорбления, он забыл, он не понимает, что люди могут чувствовать по отношению к нему то же, что и он по отношению к ним.  — Исправим… — досадно изрёк шатен, — А вообще, хочешь знать правду? — после долгого молчания вдруг заявляет Дзюба, из-за чего внутри у Игоря стянуло и страх навалил новой волной. «Бросит, он точно хочет меня бросить…» — и много подобных мыслей крутилось в голове у Акинфеева, — Я люблю тебя. Очень люблю. Ты заставляешь меня смеяться, ты умный, ты отличаешься от других. И всего одна твоя улыбка может сделать мой день, — Артём чувствует себя последней слащавой девочкой-подростком, но если Акинфееву от его слов станет легче — пускай. Он ради него в лепёшку разобьётся. — На самом деле, я никогда не чувствую себя чокнутым, — резко начал Игорь, — правда, до того, как не вытворю что-то безумное… — А знаешь почему? — спрашивает шатен, смотря куда-то вдаль, что в общем-то и не видно, потому что в комнате темно, а на улице нет даже подобия луны, что могла хоть немного осветить помещение, — Потому что ты совершенно нормальный. — Разве нормальные люди режут себя?! Нормальные люди кричат по ночам?! Нормальные вздрагивают из-за каждого шороха?! Нормальные впадают в депрессии по щелчку пальцев?! — брюнет разозлился, сильно. Потому что, кого не взбесит то, когда ты говоришь: «Да.» — а человек отвечает: «Нет.» — Нет, Тём… Ты так не делаешь, я же знаю. — Извини, — он чувствовал, как изменился Акинфеев. Но когда он злится — становится беззащитным, ему кажется, что вот сейчас он надуется, как рыба фугу, выпустит ядовитые иголки и все от него отпрыгнут, перестанут трогать и оставят в покое. Может, малознакомый человек так и сделает, но не Артём. Больше — ни за что. — Я задам сейчас очень глупый, наверное, судя по сегодняшнему вечеру, твоим поступкам и словам, вопрос, но ты… Говоришь, делаешь всё это, — Игорь указал на перевязанные предплечья, подразумевая и помощь ему на улице, и всё, что за сегодня наговорил Дзюба, — из жалости?.. — после этих слов у шатена чуть не отвалилась челюсть. «Что?! Почему, почему он это сказал? Что я не так делаю?» — Ты! Не думай так никогда, понял?! — Артём надул грудь, что и ощутил лежавший на ней брюнет. Ругать его сейчас — последнее что он хочет делать и может себе позволить, — Игорь… Ты, пожалуйста, постарайся вернуться в реальность, в ту реальную реальность, где люди могут любить, где тебя не бьют, где хорошо, родной… Уже светает, вон. Может спать? — Наверное… — сказал Акинфеев и уткнулся в шею шатена. Он заснул где-то через минут десять, что понял Дзюба по характерному, нужно сказать, очень милому, спокойному сопению под боком. Артём потянулся и лежащим на прикроватной тумбочке телефоном. Как только он его разблокировал, в глаза ударил яркий свет дисплея, что на несколько секунд ослепил шатена. Когда же Дзюба пришел в себя, он открыл Гугл и ещё несколько секунд вспоминал, как же называется «болезнь» Игоря. Биполярное расстройство. Википедия: «Биполярное расстройство (также известное как биполярное аффективное расстройство — маниакально-депрессивный психоз, МДП; первоначально — циркулярный психоз)» Звучит, на самом деле, пугающе. Глядя на Игоря разве можно проставить, что он болеет маниакально-депрессивным психозом. Да ну, бред какой-то. А не тут-то было… Чуть ниже была весьма популярная картина, которую, кажется, знает любой ребёнок. «Вероятно, существует связь между творчеством и биполярным расстройством, которым страдал и Винсент Ван Гог. На иллюстрации его картина «Звёздная ночь».» В голове ту же всплывает облик блокнотика, что постоянно с Игорем. Винсент Ван Гог, что уж там… Почитав ещё про маниакальные, депрессивные и смешанные фазы, Дзюба понял, что придётся ему нелегко. Но он сделает всё, чтобы это вылечить, если энное вообще можно вылечить, а если и нет, то будет бороться за своего Игоря до самого конца. Шатен уже отлежал ногу, потому что Акинфеев, кажется, теснится полностью на нём. Артём попытался выбраться из-под спящего тела, но тело впилось в него всеми своими конечностями. Он аккуратно начал сбрасывать брюнета с себя буквально по пальцам, но тот недовольно замычал. — Тише, тише, — от одной руки Дзюба все же удалось освободиться, — я не надолго. Ну же… — в итоге, после стольких страданий, шатен смог встать на ноги. Он выдохнул и отправился на кухню, чтобы выпить воды, после всего, что узнал и прочёл за сегодня, — это просто необходимо. Артём взял стакан, стал напротив окна, взглянул на пачку сигарет, оставленную ещё днём, почти полную пепельницу, и курить не хочется. От слова «вообще». Вот же задал ему сегодня Игорь… Попробуй, блин, засни после такой тирады. Больно на самом-то деле за него. Артёму, наверное, никогда не понять, как это — терять родителей, нет, он понимает, что никто не вечен, и его родные тоже когда-то неизбежно умрут, но это произойдёт не в четырнадцать лет, не тогда, когда ты ещё ранимый ребёнок, и, скорее всего, не в семейный праздник. — Ужасно. — выдыхает после всего осознанного Артём. Он мог ожидать всего от возможной встречи Игоря (Дзюба, если говорить честно, вообще уже не надеялся когда-либо встретить Акинфеева), что тот будет уверять его, что: «Это же неправильно!» — и ещё множество подобных отговорок типа: «Мы не созданы друг для друга. Проблема не в тебе, а во мне…» Ан нет, оказалось, что «проблема», таковой считал её Игорь, оказалась может и проблемой, но не до такой степени, чтобы шатен позволил отпустить себе Акинфеева, — Не на того напал. Тут в соседней комнате зазвонил телефон и Артём понесся на всех парах, потому что понял — эта его противная и уже вдребезги разбитая железяка может разбудить брюнета. Он мигом забрал лежащий на прикроватной тумбочке буквально кучку из стекла и металла, и, так же быстро вылетел из спальни обратно на кухню. Звонила мама. — Да, мам, — сделав тон, будто ничего не произошло, ответил на звонок Дзюба, — и тебя тоже, да, спасибо большое. У меня… — и вот на этом вопросе от мамы: «Как у тебя дела?» — шатен неплохо так подзадумался: сказать правду, что всё плохо или соврать, ответив шаблонное: «Да нормально.» Он выбрал второе, — ну нет, мам. Если бы у меня кто-то появился, ты бы узнала об этом первой! — он немного повысил голос, потому что дотошные вопросы о личной жизни от родителей, его, мягко говоря, задолбали. И вот этот очередной дотошный допрос от мамы — был сейчас ну совершенно не к месту, — Мама! Ну я же тебе всё сказал! — а вот сейчас Артём похож на гормонального подростка-истеричку, что, конечно же, ему не нравилось, но как ещё донести придельно понятную истину до любящей мамы? — Ну какие внуки! Ты в своём уме, мам?! — что ж, а этот вопрос был последней гранью, которую не стоило переходить. Дзюба ещё до встречи с Игорем не рассчитывал на детей в ближайшие семь лет. А вот после Акинфеева — ну тут уж это просто невозможно со стороны физиологии, — Ну, всё, давай, пока! — выплюнул в трубку шатен, после чего, не дожидаясь ответа родителя, сбросил. Он облокотился на подоконник и протёр лицо руками, понимая, что, возможно, переборщил, но нельзя же так! Правда? Но все мысли вдруг отступили на задний план, когда на его плечи легли тёплые руки с одеялом, а горячая грудь прислонилась к спине. От неожиданности Артём вздрогнул, но тут же повернулся, обнимая пришедшего. — Тём, — тихо начал говорить брюнет, — нельзя же так. Это твоя мама. Она, как бы я не хотел этого говорить, будет с тобой не всегда. — Я понимаю, понимаю, просто не могу по-другому. — А ты пробовал? — пытаясь через ночную тьму заглянуть в глаза Дзюбы, спрашивает Игорь. — Не уверен. — со вздохом отвечает тот, — Я разбудил тебя? — Не ты, твой телефон, — роняя голову на грудь шатена, отвечает Игорь. — Пошли обратно в кровать? — спрашивает Артём, поглаживая Акинфеева по голове. — Пошли.

Держись, Держись, Не отпускай меня, Потому что я немного запутался, Немного запутался.