Одно Рождество до тебя, пять недель до Рождества

играть с тобой больше нет сил Найти тебя мне так было трудно пусть раньше этого не ценил И солнце согреет прохладным утром Ты и я, три утра, снова выключаем свет посмотри мне в глаза И скажи, что больше нет

                           Серёжа не был ещё свеж: его голова болела, а изо рта вырывался стойкий запах перегара, хоть мужчина и чистил зубы очень старательно больше получаса назад, но вместо того, как думал, был очень готов. Готов так, что стоял перед дверью и постоянно сомневался совершенно пустой головой. У него не было ни единого, даже самого глупого повода передумать, но врожденное убеждение, что он обязательно сможет всех обмануть, особенно Макса, который был совсем не трезв и который по фанту проделывал хромую на голову ласточку после бутылки виски на импровизированном катке — застывшей огромной луже в одном из московских неблагоприятных дворов. Это убеждение часто его донимало, но мужчина ему никогда особо не доверялся, не хотел доверяться… Но что, если попробовать сегодня? Что, если ему наконец стоит подумать над правильным решением подольше обычного и выбрать его?       Назима прекрасная, просто идеальная для любого, кто приходит к ее двери рано с твердыми намерениями и цветами, а не с перегаром и мутноватым взглядом. Назима просто идеальная для того, кто будет любить ее, а не лишь думать о том, как бы ее полюбить и прожить с ней, такой прекрасной, бок о бок свою поганую, недостойную ее жизнь. Назима — это объект для любви, а не для занимающей всю голову мысли, для искреннего чувства, которому после первого неудачного раза поддаваться почти не хочется. Что вообще такое любовь, если не повод уничтожить себя к чертям? Что вообще такое любовь, если не повод уничтожить того человека, которого ты полюбил?       Наверное, в бездействии Максима, отнюдь неприлежного ученика, но отличного друга; Максима, из-за которого учитель химии никогда не давал их классу лабораторных работ; возможно, в его бездействии была особая философия и особая задача: не навредить Соне, которая в то время, как и все девчонки только в своих мечтах была готова полюбить гада. Сережа стоял перед дверью своей соседки и не мог думать о другом. Он как будто бы начинал понимать Анисимова, своего друга, которого, как думал, знал как облупленного. Но он лишь думал так… Ведь в этом бездействии, в этом молчании… И ведь сколько шансов было, сколько было шансов стать ее первой любовью. Невообразимое количество! Максу ведь было достаточно только медленно-медленно, хотя бы немного действовать, подбираться, а потом все: счастливая, если повезет, неделя, новая «юбка» прошедшая мимо, первое «ненавижу»… Он, ведь, возможно, знал, что недостоин Сони, что не сможет в этот момент любить ее так, как она достойна.       А Сережа? Неужели ему, в отличии от своего друга, не угодно отказать своему эгоизму, своей расчетливой идее броситься на нежное, свежее существо и испортить его, не любя, лишь боготворя?       Мужчина сделал шаг назад, как кто-то завозился, пытаясь подчинить себе дверной замок. Инна Олеговна, растрепанная и некрасивая без косметики на лице, открыла дверь и, будто бы долго ждав, улыбнулась Трущеву. «Судьба?» — удивился Сережа мысленно, но, оглядев женщину пришел к выводу: «А, нет. Просто женское любопытство». — Все ждала, когда ты позвонишь, — едва слышно пробормотала женщина, но Трущев услышал и засобирался было как-то оправдывать себя, чтобы старая сплетница не разболтала всем о том, что он все стоял у нее под дверью с утра пораньше и не решался позвонить в звонок, как Инна Олеговна очень оперативно, зная, что и сама очень глупо повела себя в этой ситуации, когда пялилась в дверной глазок и все думала: «Сам позвонит, или сбегать за мусорным ведром и выйти?», перебила его: — Ты не Назиму ищешь? Сереж, мы ведь договаривались, что она домой к Новому году…       Она стала медленно затихать к концу своей фразы, не договаривая ее. И так забавно потупила глаза, что даже напомнила ребенка, маленького, некрасивого из-за недавних рыданий ребенка, который не знает, как еще подействовать на злых взрослых. Но Инна Олеговна была взрослой и ей не к чему было оправдываться перед злыми опоздавшими взрослыми, тем более, когда она была сама взрослее. Значит, и Сережа не был обязан прощать ей ее дурную весть. Его немое расстройство, промелькнувшее мыслью в мутноватом больном взгляде и припущенных вслед за уголками верхней губы кончиках темных усов, еще больше подогрело интерес женщины. Она стеснялась задать прямой вопрос, поэтому только и ждала ответа на первые свои нескладные фразы. «Судьба», — кратко смирился Трущев, расстроенный… Наверное, зря расстроенный все-таки. — Хорошо, — кивнул он, пытаясь быть, как говорится, как ни в чем не бывало, но что-то внутри него все равно кратко дрожало от непонимания того, почему же Назима уехала, когда он позволил себе подумать… — Я просто забыл. Спасибо, что напомнили, Инна Олеговна.       И это все? Неужели она не заслужила никаких интриг, никаких сердечных мук хотя бы за то, что она так терпеливо ждет, когда же появится мастер, справившийся бы с ее неисправным телевизором, «вернувший» бы ей ее сериальные интриги… — Сереж! — спохватилась она со своим быстрым хитроумным планом, как дверь закрылась. То ли мужчина не слышал ее, то ли слышал, но говорить не хотел. И, по правде говоря, второе.              Утро для другого человека тоже началось с облома: войдя в раздевалку, чтобы переодеться в форму официантки, Диана узнала о том, что теперь, в связи со сменой администратора, свои любимые пончики она может только купить и только после работы. Поэтому, кажется, Видякина и решила, что сегодня она не обязана любить каждого посетителя кафешки, завязала волосы в тугой хвост и вышла в зал, надеясь окатить кого-нибудь надменно-презрительным, фирменным взглядом официантки. Но ее третий, пятый и восьмой столик. как на зло, пустовали. Флегматичным взглядом обведя кафешку, маленькое такое помещение, в котором многообещающе не выглядит даже барная стойка, выкрашенная в «конфетную» красно-белую полоску, Диана остается в тени, у входа в маленькую ущербную кухоньку, на которой только и вынимать пончики из упаковки. — И как ты это делаешь? — усмехается девушка. дергая бровями и внимательно рассматривая парня, которого ее вопрос невольно затормозил. — Магия белых зубов?       Коллега, у которого действительно и зубы красивые белые и рубашка не особо мятая, смеется шутке, и Видякина тоже невольно улыбается: этого парня нужно действительно только увидеть, чтобы зарядиться бодростью и энергией. — Просто… случайность. — Все за твои столики садятся, Хабиб, это не случайность, — цокает Диана, как бы ни на что не намекая., но в то же время всем своим видом демонстрируя, что лишний столик ей не повредит и Шарипову в убыток не будет, изо всех сил намекая на это мигающими глазами и подпрыгивающими бровями. — Ладно, — смеется парень. — Бери седьмой, вон за него садятся.       Шарипов толкает дверь, отправляясь на кухню, а Видякина, которая даже и не собиралась успевать говорить ему «спасибо» в след, направилась к столику, собираясь обломить какую-нибудь нерешительную девчонку своим присутствием. Подойдя, официантка нарвалась-таки на миленькую девочку в серой курточке, которая заказала пончики, как сама с неловкостью девчонки на ПП, краснея, сказала, и попросила обязательно те, которые покрыты шоколадной крошкой. У Дианы чуть слюна не потекла. Она вписала заказ в свой блокнотик и медленно, чтобы знали, как заказывать вкусности, потопала к кухне. В этот момент дурацкий неисправный колокольчик, о который уже два дня все люди выше метра шестидесяти семи бьются головой, поймал новую жертву. — Ай, блять! — раздалось от двери, и Видякина, которой теперь в этом месте, где ее не собираются кормить пончиками с утра, и которая сама отреагировала бы на колокол. прилетевший в голову еще большим матерным возмущением, уже оглянулась на входившего, чтобы высказать ему все то, что ему не предназначено, а еще возмутиться. что все они одинаковые, усаживаются у окон за столики Хабиба, и вообще ей тут не нравится совершенно.       Лучше в порнухе играть за приличные деньги, чем за гроши бегать по кафешке, чтобы заплатить неустойку. Видякина уже триста раз пожалела о своем психе и пять раз останавливалась перед входом в маленькую студию, вздыхала и понимала, что гордость ей все же ценнее. По той же причине она не бежала к Соне клянчить в долг и не отвечала на несуществующие мольбы о прощении от Макса. Несуществующие, потому что не только у Дианы гордость была принципом существования. — А голову подгибать не учили? — недовольно выпалила озлобленная официантка, которой почему-то вдруг стало важно, что стеснительная девчонка с подаренного ей столика чуть не словила инфаркт, когда услышала матерное слово. — Тут культурное заведение, а не стрип-бар.       В голове невольно высветилось недавно прочитанное в интернете объявление, до дыр изученное мыслями и глазами: «В стрип бар требуются танцовщицы…» Диана невольно вздохнула. Отчего-то застыдившись своей мысли, что она бы и устроилась туда с большой охотой, если бы не уходила из него полгода назад, как гордая птица, Видякина смягчилась: ее взгляд, обращенный на пострадавшего парня, стал мягче, и она наконец позволила себе узнать его. Одно только лицо это заставило девушку снова отыскать в себе силы злиться просто так на любого, кто никак не причастен к ее неудачам, но на любого, кто по средством причинно-следственных связей так или иначе всплывает в голове вместе с по-детски беспричинными обидами. — Привет, — улыбнулся Руслан.       Ему не хватало Дианы, объекта, который он привык обожать ни за что, просто так. Когда она ушла со всеми своими психами, она, конечно. оказалась вполне заменимой. Новая партнерша Руслана, если честно, изображает похоть даже намного лучше, но сейчас, когда Кримлидис видел Видякину впервые за долгое время, она снова казалась ему какой-то незаменяемой. Незаменяемой в роли девушки, которая может ему нравиться, конечно. Сейчас, именно здесь Руслан снова думал, что только Диана может так красиво хмуриться, что только она может так мастерски закатывать глаза на его внимательный взгляд и уходить, делая вид, что не замечает его приветствия. Это хамство, которое Руслан, как дурак, идеализирует. Это идиотизм, которым Видякина, как парфюмом, пользуется, чтобы отогнать от себя хороших людей.        — Отвратительное утро, — обрывая дежурное «доброе утро» Жени, Тимофей закидывает на сковородку нарезанную сосиску и резко отворачивается, сдерживая рвотный позыв. Этот какой-то жирный запах жарящейся яичницы кажется одновременно приятным и ужасным, пролезающим в глотку и подначивающим еще пустой желудок. — Пинаешься, как коза, — молодой мужчина посмеялся: доброе утро быстро началось для него с собственной остроты и мастерского пинка от Жени. — А ты дышишь, как астматик, — парировала девушка и, вильнув бедром, сдвинула в сторону мужа, подняла со стола сахарницу и щелкнула выключателем на чайнике, который тут же загудел. — Ещё чеснока на ночь нажрешься и…       Тим закатил глаза, выключая плиту, и перенес сковородку на заранее подготовленную дощечку на столе. Женя улыбнулась. Эти их утренние полу-препирания были чем-то вроде традиции, которую оба охотно любили соблюдать, не переходя черты. А черта была особенной: девушка никогда не попрекала Тима его работой, засасывающей его подобно черной дыре, а парень никогда не говорил Жене о том, что ее бисероплетение редкостная хрень. А так, если не переходить черту, то соблюдать эту традицию очень удобно, выходит всегда что-то вроде легкой эмоциональной разрядки, после которой гораздо легче воспринимать кривого слоника из бисера «своим неповторимо-оригинальным стилем», после которой смотришь на Кошелеву со снисходительным умилением, прощая ей все ее косяки. — Вот не понимаю, — Тим присел за стол перед Женей, собираясь шумно вздохнуть, улыбчиво посмотреть на нее и сказать ей кое-что поначалу язвительное, а потом приятное, но зазвонил телефон.       Девушка невольно хмыкнула, когда Гринберг подорвался с места. Она мысленно досчитала до пяти, считая, что именно по окончании ее счета Тим ответит на звонок, и сразу после цифр произнесла едва слышно одно имя: — Кристина.       В голове ее вычертилась Кошелева такая, какой Женя желала всегда желала видеть ее: толстая девочка, на которой по швам расходится дурацкий-просто-отвратительный красный свитер, с лицом, полным прыщей и в очках, стеклами которых можно пользоваться как линзами и жечь муравьев. Но, к сожалению Майер, красивой, которая смело может отпинывать весы в сторону, Кристина была объективно красивая. И, самое страшное, даже без косметики красивой была. Женя еще не жена видела ее без косметики, когда успокаивала в женском туалете на корпоративе. Какой-то придурок оторвал ей рукавчик красивого бежевого платьица, махая своими ручищами во время конкурса. Рыжеволосая, кажется, до сих пор помнит это наивное детское красноватое личико без косметики и спутанные светлые кудряшки, которые делали девушку еще младше на вид, еще симпатичней… а потом у милашки появились зубки.       Женя помнила, что это произошло почти в то же время, как она стала женой. Она заехала к Тиму в офис страшной беременной теткой с отеками и пузом, зачем-то полюбопытствовала насчет милашки, которая бегает в офисе у всех на побегушках, потому что папа ей сказал, что все ее собственные идеи провальны, а нашла ее… Кошелевой. Девушкой с идеальными стрелочками, с такими, каких глаза Майер никогда не знали. — Кристи… ночка, — сквозь зубы вместо плохого слова оканчивает Тим и отнимает от уха телефон.       Чайник щелкнул, вскипев. И жена Женя зыркнула на молодого мужчину, тоже вскипев. Она обняла себя руками за острые локти, обтянутые махровым отвратительно-розовым халатом, и невольно поджала губы. Как он вообще смеет бежать искать телефон, когдаона звонит? Как он смеет говорить ей «Кристиночка», когда Женя такая, очень схожая с женщиной, которой «грех не изменить»? Когда у нее волосы растрепанные, три лишних килограмма, которые она уже неделю не может скинуть, синяки под глазами, халат этот… Когда она домашняя, когда она такая,какая есть…       От одной мысли о том, что по своей природе она оказалась настолько некрасивой по сравнению с некоторыми другими, у жени волосы дыбом встали. Неужели она действительно перестала быть красивой, конкурентоспособной? Неужели она действительно превратилась в мамашу, которая сидит дома в халате и деградирует? В миг захотелось уничтожить все свои бисерные изделия, как улики в преступлении.       Женя закусила губу, забыв и о сахарнице, стоящей перед ней на столе, и о Тиме, сидящим перед ней, и о вскипевшем чайнике. Так, если она теперь некрасивая, то за что ее теперь любить и за какие заслуги быть ей верным? За ум? Смешно, потому что умные не забивают на высшее образование из-за мужика. И за что же в таком случае ей быть верным? Дань памяти? «Спасибо деду за победу»? Сколько тогда это будет длиться? Еще годик, еще месяцок, пока Тим не поймет, что Кристина красивей его болотного чудища и что это важней псевдосемьи, что вполне можно быть «воскресным папой», ведь ничего толком не поменяется? «Когда же он решится сказать, что поменял тебя? — сама у себя спросила девушка, и в лице ее отобразилась глупая толька надежды. Глупая для женщины, которая уже все для себя и своего мужчины решила сама. — А сама ты когда сможешь догадаться? Он ведь всю жизнь свою на работе почти ночует, да и просто так, не косяча, не спешил целовать, обнимать…» — Халатик, кстати, хороший, — сообщил Тим, который искренне не понимал, чего от него хотят внимательные кошачьи глаза. Собственно. именно поэтому он и попытался завести разговор. — Надо твоей маме сказать, чтобы она и мне такой подарила, — посмеялся он, а Женя, которая этот халат уже успела обвинить во всем на свете без суда и следствия, резко подпрыгнула со своего места. Даже сахарница на столе пошатнулась.       Но быстро справиться с поясом не получилось, и поэтому Тим усмехнулся, смешливо наблюдая за истерикой жены, за ее комичной попыткой развязать пояс. Наконец, сумев расправиться с розовым чудом, Майер бросила халат в Гринберга, который поймал его жирными руками, невольно прижимая к полуоткрытому рту. На секунду Женя испытала сожаление о своем поступке, думая, что стирать-то придется ей, но все равно свела брови к переносице и поспешила выйти с кухни, недовольно бросая: — Так носи!       «Или любовнице своей подари» девушка очень хотела прибавить, но все еще не могла. В этой истерике она вдруг ощутила прилив сил внутреннего эго и задалась уже другим вопросом: «Ну как можно меня, такую замечательную, на кого-то променять?» — Ладно! — крикнул Тим, надеясь, что сейчас Женя вернется, посмотрит на него, и все их разногласия, о которых он ничего и не знает, сойдут на нет.       Он наспех перекинул халат на свои плечи, по очереди сунул руки в рукава и стал ждать. Но Женя на кухню так и не вернулась.              А Кристина, которую сегодня трудно не назвать победителем, рисовала стрелочки, сидя перед зеркалом. Она начинала так каждый свой день вот уже… Сколько, собственно, лет? Вот ей разбили сердце, назвали некрасивой дурой, у которой отвратительное лицо и отвратительные волосы, у которой «стиль монашки» и дурацкие детские колготки розового цвета, а вот она аккуратно натягивает капронки и рисует стрелки. Кристина уже давно не видит никаких связей между событиями. Она просто стала другой, просто так, без повода. Просто однажды ей надоели эти детские кудряшки, которые она крутила с помощью бигуди…       Кошелева остановилась. Ах, эти красивые кудряшки, эти пушистые светлые волосы… Он был старшее нее, она была хороша, и песня Машины времени была полностью о них. Он действительно страдал, если за окном темно и Кошелева писала ему, что она маленькая папенькина правильная девочка, которая ложится спать в десять и не пропускает ни одну пару. У нее ведь до сих пор есть эти переписки, непонятно зачем… Кристина опустила карандаш и посмотрела на свое отражение, задаваясь лишь одним вопросом: довольна ли она, что он сделал ее похожей на свою маму, с которой так и не познакомил?       Он улыбался, наблюдая, как теряет особую детскость и непосредственность ее лицо, пока парикмахер обстригает ее длинные локоны, и говорил, что ей так непременно идет больше, что так кристина, несомненно, милее. Потом он подарил ей косметику. сгреб все, что казалось ему «стандартным для девушки». А потом сказал: «Что ты такая зажатая? Сейчас, если ты стесняешься или боишься высказать свою точку зрения, то ты будешь пустым местом для всех, даже для неважных людей» и разочаровался в Кошелевой. Оставил только обещание перед отъездом, а потом прислал открытку «goodbay, little girl». Отвратительный был месяц.       Так… довольна ли ты Кристина, что живешь все еще по его канонам и стандартам, что исправно раз в месяц записываешься в салон; что колготки эти неудобные носишь и как собачка носишься за человеком, который, видно, давно уже и забыл, как ему было приятно жаловаться тебе на беременную неадекватную жену, целовать тебя, такую понимающую, просто кивающую головой в такт каждому слову, и все равно уходить? Довольна?       Кристина вздохнула и, не особо думая над действием, легко потянула маленькую стрелочку, которую только полчаса назад покрыла прозрачным лаком, и щедро рванула ее, наблюдая, как она расширяется, ползет вниз, к туфельке с высоким каблуком…              Другая туфелька с каблуком едва не отдавила Руслану, спешившему поднять с пола свою монетку в два рубля, руку. Парень вовремя отшатнулся, поднимая глаза и рассеяно улыбаясь Диане, которая смотрела на него сверху вниз. — Кофе, — сказала она, собираясь отвязаться от парня. — Я рад, что встретил тебя, — сказал Кримлидис, напротив, чтобы привязаться.       И Видякина, которая заинтересовалась его последующими словами с пол-оборота, глянула на администратора, глазевшего на нее, как на «самого подозрительного работника нашего всратого кафе», и достала свой маленький блокнотик, делая вид, что принимает заказ. — Только недавно тебя вспоминал, — добавил Руслан, когда многозначительный взгляд девушки помог ему понять суть трюка с блокнотом. — Как ты… поживаешь?       Диана внимательно посмотрела на парня и звучно усмехнулась. Вопрос «Серьезно?» сам лез изнутри, но Видякина удержала его. Она знала Руслана относительно давно, знала все его эти «сейчас спрошу что-нибудь нейтральное для затравочки, а потом то, что хотел» и это… это ведь может пойти ей на руку. — А что ты вечером делаешь? — спросила девушка. — Я тут до пяти. Сходим куда-нибудь?        — Сходим куда-нибудь?       Соня усмехнулась, поворачиваясь в объятиях Олега лицом к нему и как бы случайно выключая кран, на пару секунд невольно подставляя руку под упорную струю воды в поиске ручки. — Только если ты вымоешь грязную посуду, — поставила условие девушка и рассмеялась, выбираясь из-под руки парня и уворачиваясь от поцелуя.       Терновой подумал, что это так, призыв поскорее вымыть посуду, но Соня… У Сони все стояли в голове те слова, тот радио-эфир, который был, честно, лучшим радио-эфиром в ее жизни, но… Просто почему сейчас? Почему не два года назад? Не три года назад, а именно сейчас, когда по привычке Авазашвили как никогда не хочется быть в чем-то виноватой, а хочется быть счастливой? Макс ведь знает, что она тонкая, он сам это говорил, что она тонкая и ранимая и что она до чертиков заботится о людях, окружающих ее.       Соня вернулась в гостиную и забралась с ногами в кресло, но не смогла забраться мыслями в происходящее на экране телевизора. Эту серию «Друзей» она знает слишком наизусть, чтобы хоть как-то увлечься ей. Сейчас Моника и Чендлер поймут, что увлеклись друг другом слишком серьезно… Увлеклись. Они ведь не увлеклись друг другом сильно? У Макса его любовь часто совпадает с обострениями у психов, а Соня его последний раз в школе любила да и то пять минут от силы: он был слишком милым, когда, правда, старался понять каждое ее слово о какой-то там теме по какому-то предмету… Они ведь оба друг друга от нечего делать, просто потому что интересно попробовать побыть хоть чем-то похожим на взрослого…        Только Соня выросла, замуж, как взрослая девочка, вышла, а Макс все еще мальчик, который гоняется непонятно зачем, ищет непонятно что, непонятно кого ищет среди и без того по-своему идеальных и особенных.       И что Соня ему при таком раскладе должна? Почему она убеждает себя в том, что Макс вообще должен от нее что-то требовать и превращаться в чудовище после стольких лед невероятной легкой дружбы, взаимопонимания и молчания? Если он молчал, когда было то самое можно, то почему он должен действовать, когда наступило нельзя?       Олег аккуратно наклонился к девушке, прижимаясь губами к ее затылку, и улыбнулся, когда она сползла с кресла на пол и посмотрела на него, положив голову на подушку и заулыбавшись. — Ты посуду так быстро помыл? — Да, — парень аккуратно обогнул кресло и присел рядом с Соней на пол. Она казалась такой маленькой, обнимая себя за коленки, и такой красивой, улыбаясь. — А по-моему ты врешь, — видно было, что брюнетка хотела звучать серьезно, но она все равно засмеялась, как только преданные карие глаза посмотрели на нее со всей своей мягкостью и трепетностью. — Там кастрюля, — сквозь смех пояснила девушка, — ты никогда не справляешься с кастрюлями. — Ради тебя я победил даже злую кастрюлю, — заявил Терновой и, особо не думая, что это может выглядеть как-то глупо (потому что Соня обычно не считает ни одно его действие, ни одно его слово глупым) прижался носом к краю домашней футболочки Сони, замерев так на пару секунд, что для брюнетки почему-то казалось крайне неуместным, не таким. — Собирайся, — немного хриплым голосом произнес Олег, чуть отодвинувшись от девушки. — И оденься потеплее.              Соня помнила, как выходила на лед в последний раз в девятом классе. Никита тогда клятвенно обещал, что речка уже успела замерзнуть, Сережа, который никогда не был даже там, утверждал, что лед уже точно крепкий, а Макс просто и умело подстрекал ее и Диану, говоря, что они не трусихи, а сейчас ведут себя, как трусихи. Затягивая шнурки на коньках, брюнетка ясно помнила, как им было весело на льду: она хваталась за Сережину куртку, за ляпки эти на спине, непонятно зачем пришитые, а он тянул ее за собой, все разгоняясь и разгоняясь; Макс пробовал кататься в своих новых ботинках, но постоянно шлепался на задницу; а Никита догонял Диану, которая очень просила, чтобы ее, девочку, которой так классно в этих Сониных коньках, обязательно пытались поймать.       Соня знала, что подо льдом на катке нет ни воды, ни далекого дна, знала, что Олег никогда бы не повел ее туда, где опасно, но в воспоминаниях под Дианой так ясно трескался лед, и они все, ужасные, просто отвратительные, замерли, зная, что надо бежать и помогать, но мерзко боялись сдвинуться с места. Видякина плакала, была по пояс в воде, а они все стояли минуту, может, даже полторы… — Сонь, — Терновой потряс девушку за плечо, и брюнетка, которая все сходила с ума, смотря со скамейки на лед, медленно обратила к нему свое слишком напуганное лицо.       Когда-то Авазашвили говорила ему об одном из своих самых страшных позоров, о трусости, и Олег запомнил это. Соня тогда была слишком искренней для него, парня, которого знала всего три дня, она, кажется, уже тогда стала его женой, и Олег запомнил. Он аккуратно перехватил ее руку, облаченную в варежку в виде кошечки, — в варежку, потому что брюнетка просто ненавидит перчатки — своей рукой, тоже в варежке, и внимательно посмотрел в лицо. — У нас у всех есть такое, — вздохнул он. — И я тебя понимаю, но не надо обвинять себя сейчас, когда все в прошлом.       Соня сглотнула. Это были обычные слова, самые обычные на свете слова, но сейчас они были очень важными. Подавшись вперед, Софа поцеловала Олега с таким напором, как будто бы изначально планировала откусить ему губу. Она никогда так не целовалась. Соня была трепетной, мягкой, но в этом ее полу-зверском поцелуе было больше чувства, чем в каком-либо другом. — Я люблю тебя, — улыбнулась девушка, отстранившись, и, едва пошатнувшись в сторону, поднялась с места, держа Олега за руку. — Пошли кататься?       Парень широко улыбнулся, обнажая белые зубы. Из его верхней губы, прямо из середины стала сочиться маленькая капелька крови.