Солянка

      Серхио приходит на руины некогда могучего великого города каждый год в один и тот же день, проходит по разбитой, развороченной плитке, следя за тем, чтобы в щели между каменными платформами не попали ноги, по ступеням, от которых остались только очертания, мимо остовов выгоревших кварталов проходит к храму, чей уродливый осквернённый скелет неупокоенным чудовищем разевает зияющую пасть главных ворот в центре города.       Раньше сюда стекались люди, чтобы вознести молитвы своему божеству. Раньше они находили здесь покой и защиту. Раньше это был дом для всех, кто хранил в своей душе любовь к их богу.       Раньше.       До того, как люди из собственной глупости и жадности решились предать, продать Его чужеземцам.       Они впустили не в храм Осквернителей. Они впустили их в свои сердца, и вместе с их факелами и алыми полотнищами знамён проник великий грех. Рамос знал, что их Бог простил бы им предательство. Простил глупость и детскую слепоту. Помог бы исцелиться. Серхио думал, что знал это, но ошибся.

***

      Серхио проходит в щель меж громадами навеки застывших дверей храма, не решаясь трогать хрупкие кости мёртвого тела древнего прибежища его Бога. Когда-то… когда-то здесь это место было его домом — прекрасным, родным, знакомым и безопасным. Рамос сбрасывает у порога старый походный плащ, истёртый годами, проведёнными в добровольном изгнании, обнажая собственные белоснежные одежды с золотыми рунами. Он хранил эти одеяния бережно, спрятав, завернув в тряпьё, на самое дно сумы, под кучей всех прочих разной степени важности мелочей, надеясь в тайне, что однажды ещё сможет надеть их с чистой совестью. Быть может, это время уже пришло.       Серхио стирает бережно пыль и кровь с расколотого топором алтаря, поджигая старые оплывшие свечи от собственного чудом сбережённого факела. Он ещё помнит, как когда-то эти залы освещало священное пламя, благословлённое Богом, а он сам… Впрочем, Рамос не может вспоминать без боли где-то в подреберье даже спустя столько лет.       Он опускается на колени перед разрушенным святилищем, склоняя голову в жесте полной покорности, скрывает лицо в тени капюшона, складывая руки перед собой в молитвенном жесте и впервые за все те разы, что бывал здесь, решается вновь обратиться к своему божеству. — Я должен был прийти сюда раньше, — Серхио произносит не молитву, как привык, — настоящую исповедь, понимая, что сейчас не имеет права на те слова, что некогда хранил единственный — верховный жрец старой религии, последний защитник своего бога, самый верный и самый преданный… Сейчас это звучит с больной злой иронией, — должен был просить прощения раньше. Я знаю, что предательство — не тот грех, что сможешь простить даже ты. Но если… Если в твоём сердце ещё осталась капля любви к твоим глупым грешным созданиям… Если ты найдёшь в моей душе для себя что-то… Умоляю… Скажи мне, что сделать, чтобы заслужить твоё прощение? Я готов… готов на всё… Я заслужил. Я понимаю… Только дай мне шанс…       Рамос захлёбывается горькими словами, чувствуя на своём плече кажущееся обманом уставшего от дороги и мыслей разума прикосновение тёплой широкой ладони, лёгшей знакомой тяжестью на плечо. Он сминает белую ткань его жреческих одежд, а пальцами второй руки скидывает капюшон и заставляет взглянуть на него, мягко надавив на подбородок. — Встань, Серхио. Тебе не к лицу стоять на коленях.       Его Бог улыбается мягко, приподнимает уголки губ, а в глубоких янтарных глазах отражается жаркое любящее солнце. Он будто и не изменился вовсе, оно и не удивительно — божество, всё же, — но Рамос видит абсолютно ясно новые, испещрившие некогда до мелочей знакомое лицо морщинки в уголках чуть прищуренных глаз, меж бровей и на щеках в милых складочках от улыбки. Протянувшийся от виска к подбородку тонкий шрам… Тонкие нити серебра в густой копне тёмно-русых волос… Ему больно осознавать, что это с ним сделала их глупость.       Рамос цепляется за поданную руку, поднимаясь, стряхивает со светлых штанов следы пыли, грязи и крови, прокрывающие изрытый трещинами пол с вздыбленными волнами яростного моря плитами. Серхио будто в замедлении смотрит на их переплетённые пальцы и хочет отдёрнуть ладонь, но его бог… Он всегда был и остаётся непредсказуемым, непостижимым для него. — Ты… — он хочет спросить, означает ли это прощение для него, но не может произнести это слово теперь, глядя глаза в глаза. То, что он совершил, его предательство — не то, что вообще можно простить. — Мне нечего прощать тебе, Сесе, — Икер с улыбкой качает головой, притягивая Рамоса в объятья, свободной рукой оплетая его пояс и кладя голову на его плечо, будто не было тех лет, разлучивших их. — Я жил достаточно долго, чтобы понимать неизбежность произошедшего. Люди всегда предают. Даже те, кто верит больше всего. Но ты вернулся, Сесе, тебе хватило сил признать… — Но я предал тебя, я не понимаю! Я же, я…       Чехо вдруг отталкивает Касильяса от себя — мягко, но настойчиво, будто вновь почувствовать его руки на себе, ощутить ставшее родным и необходимым тепло крепкого тела — не то, чего он хотел больше всего в своей чёртовой жизни, резко растерявшей без него всякий смысл. Он отшатывается назад, едва не споткнувшись о край напольной плиты, смотрит глазами полубезумными, огромными, полными какой-то болезненной привязанности и преданности, полными непонимания и отчаянного страха. Рамос боится поверить, боится, что всё это окажется только иллюзией, обманом, боится вернуться в мир, где его Бог всё ещё так же недосягаем, как и три года до этого, а он сам — всего лишь заблудший предатель, запутавшийся в перипетиях собственной души, вверенной давным-давно в надёжные руки Касильяса вместе с хрупким сердцем.       Но Икер, не обращая внимания на его метания, вновь уверенно берёт его руки в свои, мягко оглаживая большими пальцами сбитые костяшки, чуть хмурясь — жрецам не престало решать вопросы грубой силой, но его Чехо всегда был лишком особенным. — Посмотри на меня, Сесе, — сердце щемит то ли от мягкости голоса, то ли от обращения — забытого, но такого нужного, такого привычного. — Ты вернул меня к жизни своей верой. Ты предал меня, да, я не забыл. И я знаю, что сможешь предать ещё раз, — Чехо хочет возмущённо воскликнуть, но Касильяс закрывает его рот ладонью. — Это то, что происходит постоянно, Серхио. Люди предают тех, в кого верят, и тех, кто верит в них. Трёх лет, что тебя не было, не хватило, чтобы понять всю человеческую подлость? — Икер осторожно отнимает руку, предоставляя Рамосу слово. — Мне хватило того дня, когда город открыл ворота перед Осквернителями, — Серхио мрачно отводит взгляд, чувствуя иррациональный стыд за свои действия тогда, несколько лет назад. — И ты был среди них, — Касильяс безразлично пожимает плечами, но где-то в глубине его глаз Рамос без труда различает призрак застаревшей боли. — Это было, Серхио, и это наше прошлое, от которого ты не убежишь. Но ведь сейчас ты здесь.       Икер нежно проводит ладонью по его щеке, мягко цепляя шероховатыми подушечками пальцев выступающую скулу и ненадолго задерживаясь на подбородке, а потом отходит с задумчивым лицом, оставляя Серхио с мутной головой и спутанными мыслями — ясно, что его Бог вновь бесцеремонно залез к нему в голову, но сейчас он не имеет против этого абсолютно ничего. Касильяс касается разрушенного алтаря, и мрамор под его рукой оживает, избавляясь от налёта кровавой разрухи, сияя в свете новых свечей первозданной белизной. Икер пальцами прихватывает разорванные полотнища знамён на стенах, и ткань в них будто сплетается заново — чистая, яркая, возвращая себе глубину бело-золотых цветов. Его Бог прикрывает глаза, заводя руки за спину, и весь его храм сбрасывает с себя личину мертвеца, наполняясь жизнью, становясь таким, каким Серхио его помнит. Словно ничего не было… Но восстановить так же самого Рамоса изнутри вряд ли сможет даже всемогущее божество. — Люди постоянно предают своих Богов, Серхио Рамос. Предают, свергают, закрывают для них свои сердца и разрушают алтари. Оскверняют святилища, — Икер говорит, не оборачиваясь, а Сесе не находит в себе смелости коснуться его, чтобы увидеть лицо и понять, хотя бы примерно, о чём тот думает. — Это то, что происходит едва ли не каждое столетие. Это то, что люди всегда делают. Они разочаровываются в Богах, потому что мы не потакаем их прихотям. Не исполняем желания. Не спасаем их умирающих родственников, хотя те жили так праведно и верно служили нам. Потому что нам нет дела до их мелких забот. Ты думаешь, я не привык к этому? Не научился прощать людей? Ты думаешь, ты первый, кто предаёт меня?.. — Нет, — Рамос наконец решается подойти ближе и кладёт ладонь на гордо выпрямленную спину Икера, пальцами несмело гладит лопатку, не уверенный, имеет ли теперь на это право, но знает точно, возможно, единственный, что в груди, в клети костей бьётся настоящее живое сердце. — Но я надеюсь, что я первый, кто предаёт твою любовь. И последний. Потому что никто не заслуживает такого. Ни бог. Ни человек. — Ты точно хочешь это знать, Сесе? — Касильяс оборачивается через плечо с хитрой улыбкой, и это будто рушит стену между ними. Ту, что всегда существовала только для Серхио. — Я любил всех своих детей. Всех, кто верил в меня и вверял мне свою душу для защиты. Но ты… — он поводит плечами, исчезая из-под руки Чехо и появляясь за его спиной. — Ты особенный в том, Сесе, что единственный пробудил во мне другую любовь. Человеческую. И я рад, что ты показал мне всё, что дарит человеку любовь. Даже если это боль убивает меня, мне кажется, не почувствовав её, я не мог понять людей полностью. Теперь… Теперь я вижу яснее. Поэтому я прощаю тебя, Серхио. Прощаю. Но поверить тебе вновь? Едва ли.       Рамос оборачивается резко. Он не для того шёл через половину мира, чтобы сейчас отступить. — Тогда я принесу клятву, — Серхио идёт к нему настойчиво, но Касильяс исчезает, появляясь в нескольких шагах от него будто в насмешку, показывая, что тому никогда впредь не достичь его. — Тебе, Икер. Своей жизнью клянусь, что я буду служить тебе. Пока не умру. Я буду верен тебе. — Верен? — Икер вскидывает бровь, улыбка вновь трогает его губы. — Значит ли это, что ты клянёшься верить в меня до конца своих дней? — Эм… Полагаю, да… — В таком случае… — Рамос понимает, что сболтнул что-то не то, когда Икер подходит к нему сам, вдруг обнимая за пояс, прижимая к себе крепко и жадно, жарко шепчет на ухо. — Я принимаю твою клятву, Серхио Рамос Гарсия. Твою клятву о том, что свою жизнь связываешь своей верой и служением мне. Отныне Серхио, ты будешь жив, пока буду жив я. А Бог жив, пока в него кто-то верит. — Т-ты хочешь сказать, что? — Чехо не может поверить собственному счастью, захлёстывающему его с головой. Ему не нужно ничего больше, кроме того, чтобы снова в себе чувствовать благословение его бога, знать, что тот доверяет ему нести веру и свет людям. — Да. Я умер в тот момент, когда ты ушёл вслед за всем городом, оставив храм на разграбление Осквернителям. Я был мёртв все годы, что ты провёл в скитании. Но ты пришёл сюда. Ты пришёл, потому что верил в меня. И ты вернул меня к жизни. Теперь… Теперь наши жизни связаны, я буду жить, пока ты в меня веришь. А ты будешь жить, пока жив я, — Икер отстраняется, прижимаясь лбом к его лбу и глядя глаза в глаза. — Ты — мой последний и главный защитник отныне. Не заставляй меня усомниться в этом решении, Серхио Рамос. — Ты никогда не пожалеешь, — Чехо наконец целует его, стискивая в объятьях и принимая ответный поцелуй.       Он чувствует свет внутри него, исцеляющий старые гноящиеся раны, оставляя памяти многочисленные шрамы на сердце, что он истерзал собственными руками.       Серхио рад быть жрецом, если Икер согласен быть его Богом.       Их история будет двигаться дальше, повторяясь из века в век.       Их судьбы будут связаны отныне и до конца времён.